Анастасия Логинова - Гувернантка

– К чему ты устроила этот спектакль – с подарком для мальчика? Выяснила хотя бы, что хотела?

И все это сказано чрезвычайно серьезным тоном, без намека на шутку. Боже, неужели мой маневр был настолько очевиден?… Если он все понял, то могли понять и другие. А если в гостиной находился убийца Балдинского? Однако, собрав остатки воли, я попыталась изобразить недоумение:

– Это Мари надоумила тебя, будто я что-то разыгрывала?

– Мари-то здесь при чем?

Моя попытка потерпела крах. Он надолго замолчал, продолжая, однако, прожигать меня взглядом и будто давая шанс признаться во всем самой. Но я признаваться, разумеется, не собиралась. Тогда он продолжил, заговорив уже куда жестче:

– Вчера, когда ты так легко покинула место убийства, я и впрямь готов был допустить, что прошлые события хоть чему-то тебя научили. Что ты поняла, чем чревато лезть в чужие тайны, что за это можно поплатиться и жизнью.

– Хватит, я не понимаю, о чем ты говоришь…

Я уже жалела, что так опрометчиво осталась с ним наедине – целовать меня он не собирался, а собирался читать нотации, будто я неразумная школьница. Я попыталась, было, прекратить разговор и шагнула на тропинку, чтобы вернуться в дом, но Ильицкий неожиданно сильно схватил меня за руку выше локтя, снова разворачивая лицом к себе:

– А теперь я вижу, что дело даже не в убийстве Балдинского! – он сжал мое плечо так сильно, что я подумала, что останутся синяки. – Что ты делаешь в этом доме?! Зачем тебе Полесовы?! Во что ты лезешь, черт возьми!

Не знаю, что больше меня напугало – его догадка, его железная хватка на моем плече или его глаза, которые я так любила, и которые казались мне сейчас безумными.

– Пусти, мне больно! – прошипела я в ответ, стараясь, чтобы он не заметил моего страха.

Целую вечность, казалось, он продолжал смотреть мне в глаза так, словно меня ненавидел. Пока, наконец, не отвел взгляда:

– Извини, – он отпустил мое плечо и тут же поймал ладонь, которую тоже сжал – но не до боли, а так, что я сама не хотела теперь, чтобы он меня отпускал. Но говорил он с прежним раздражением: – Ты хоть представляешь, каково это терять тех, кого любишь – и осознавать потом, что мог что-то изменить?!

– Представлю! – отчаянно отозвалась я, сразу вспомнив о родителях. Их убили, когда мне было девять лет.

Ильицкий на мгновение замешкался – видимо, ждал другого ответа, о моих родителях он не знал.

– Видимо, плохо представляешь! – отвел взгляд и через силу договорил. – Я очень боюсь потерять тебя. Снова. В Асхабаде я каждое утро начинал с того, что проклинал день, когда отпустил тебя – ты хочешь, чтобы я проклинал себя до конца жизни?!

Пока он говорил, я смотрела на него во все глаза и даже не верила, то это все говорит он. Он любит меня, действительно любит! Сама я задыхалась в этот момент от нежности и не знала, что сказать в ответ. Я смогла только, не справившись с этой нежностью, погладить его щеку и прошептать пораженно:

– Женя, что произошло с тобой там, в Асхабаде? Ты совсем другой…

На этот раз, должно быть, что-то в моем голос прозвучало такое, что все же смягчило взгляд и голос Ильицкого.

– Ничего особенного, все то же самое, что и на Балканах, – он даже усмехнулся. – Просто раньше мне нечего было терять, потому и рисковать жизнью было весело. Казалось, что в войне есть хоть какой-то смысл в отличие от прозябания здесь, а врагов Империи я вполне серьезно считал личными врагами. – Потом он нашел мои глаза и спросил: – Я еще раз задам вопрос: ты уедешь со мной?

– Я не могу… я должна кое-что сделать здесь, понимаешь? – через силу, едва не плача сказала я и отвела взгляд, потому что я сама ненавидела себя за эти слова.

– Ясно. Тебе тоже пока весело рисковать жизнью, да?

Сложно было не понять, что мой очередной отказ задел его. Резким движением он оттолкнулся от дерева, собираясь уйти, но вдруг передумал и, снова заговорил жестко:

– Знаешь, давай я расскажу тебе одну историю. Про твоего попечителя, графа Шувалова, или кем там он тебе приходится?… Думаешь, я не знаю, где и кем он служит? Я уволился из армии в ноябре, после того, как Миллер погиб. Приехал в Петербург, приехал с единственной целью – тебя найти. Натали о тебе ничего не знала, в твоем Смольном тоже понятия не имели, где ты, зато хоть подсказали, где искать графа Шувалова. Месяц я пытался к нему прорваться. Месяц! А когда, наконец, прорвался – он сказал мне, что ты осталась во Франции, вполне счастлива там и не собираешься возвращаться. Ты ничего этого не знала, так ведь?! Так вот, а теперь подумай о долге и о всем таком прочем!

И теперь только резко сорвался с места и зашагал прочь, не дожидаясь даже, что я отвечу. Впрочем, через два шага снова замешкался и, полуобернувшись, сказал:

– Я остановился в гостинице «Славянский базар» на Никольской улице. Без тебя я из Москвы не уеду.

***

Возвращаться в дом нам вместе все равно нельзя, так что я даже была благодарна, что он ушел сейчас. Тем более что я была слишком взволнована, чтобы играть свою обычную роль. Мне нужно было подумать.

Дядя действительно ни словом не обмолвился о том, что Ильицкий искал меня, и что они вообще виделись… А ведь в ноябре мы уже вернулись из Франции. Платон Алексеевич выписал какую-то дальнюю родственницу, чтобы та числилась в моих наставницах, и остаток осени и зиму я провела в деревне, почти не выбираясь в город. Дядя предположил тогда, что очередной бальный сезон не пойдет мне на пользу, раз замуж я все равно не собираюсь, а я, разумеется, с ним согласилась, подумав, что прекрасно проведу зиму на свежем воздухе и с книгами.

Почему он не сказал мне об Ильицком? Единолично решил, что он мне не пара? Или дядя уже тогда замыслил отправить меня к Полесовым и не хотел моего замужества? И вообще, правду ли сказал Ильицкий на счет того, что искал меня?

Так ничего и не решив, я рассеянно брела в дом. Я понятия не имела, кому мне верить сейчас…

Когда я вернулась в дом, Ильицкого уже не было – он уехал в свою гостиницу. И Алекса не было поблизости, а Мари, нервно теребя свою шляпку, то и дело бросала на madame Полесову нетерпеливые взгляды и капризничала, словно ребенок:

– Маменька, ну пойдемте уже!…

Полесовы собирались уезжать. Елена Сергеевна, впрочем, все не могла наговориться с Афанасием Никитичем – уже в дверях она вспомнила, что забыла передать привет сыну и невестке Курбатова, потом принялась расспрашивать, как их здоровье и не собираются ли они возвращаться в Россию, а граф стал подробно и обстоятельно рассказывать… Так как рассказ этот имел шансы продлиться еще часа полтора, то граф вдруг предложил:

– К чему вам, Еленочка, такой большой семьей в коляске нанятой ютиться? Давайте-ка я велю заложить экипаж и сам провожу вас до дома. Полчасика всего обождите. Лев Кириллыч, – обернулся он к Якимову, – если не торопитесь, составите нам компанию? На обратном пути мы бы заехали к вам, на Никольскую.

– Не откажусь, Афанасий Никитич, не откажусь… – любезно поклонился тот.

Елена Сергеевна принялась горячо благодарить графа, снова сбрасывая ротонду [23] на руки слугам, и только Мари настолько явно обнаружила свое недовольство, что мне пришлось ее одернуть.

Еще из экипажа я увидела, что светится окно гостиной в квартире Полесовых. Дай Бог, чтобы это была Аннушка, просто позабывшая потушить свет, но мне сделалось отчего-то тревожно. Кто мог пожаловать в такой час, если это не Аннушка? Было уже около восьми вечера.

И волнения мои оказались не напрасны: едва мы вошли в прихожую, навстречу, оттесняя швейцара Федора, буквально бросилась сама Анна и полушепотом, делая страшные глаза, сообщила хозяевам:

– В гостиной господин дожидается. Из полиции! Уже часа полтора, как сидит, – и подала Полесову визитную карточку, на которую он взглянул и нахмурился.

– Лидочка, вы отведите детей в детскую, – молвила Елена Сергеевна взволновано.

Мне ничего не оставалось, как коротко попрощаться с Афанасием Никитичем и Львом Кирилловичем, которые зашли в дом на чашку чая, после чего я, поторапливая детей, повела их в комнату мимо гостиной, надеясь хоть краем глаза увидеть, кто там. Напрасно, двери были плотно закрыты.

После я распорядилась, чтобы детям принесли молока с печеньем, а сама ушла к себе, где сидела за книгой – не видя строчек и изводясь вопросом, позовут ли за мной. И что мне делать, если позовут.

И, спустя час с небольшим, ко мне все же постучала Анна, сообщив, что господин из полиции желает поговорить теперь со мною. Пока мы шли, Аннушка – нет бы сказать что-то полезное – рассказывала в страшном волнении, как полицейские приехали среди бела дня; как оторвали всю прислугу от работы и допрашивали «будто душегубцев каких-то»; как на кухне убежало тесто, пока отсутствовала кухарка, и как сама Анна не успела даже почистить ковер в господской спальне, не говоря уже о мытье окон…

Войдя в гостиную, где все еще находились граф Курбатов, профессор Якимов и, разумеется, хозяева дома, я тотчас увидела полицейского. А увидев, едва удержалась, чтобы не ахнуть в удивлении.

– Лидочка, – все еще нервничая, шагнула ко мне Полесова, – это Степан Егорович, следователь из Петербурга, уделите ему несколько минут, дружочек…

– Добрый вечер, Степан Егорович, – я улыбнулась ему куда сдержанней, чем хотелось мне улыбнуться на самом деле.

И отметила, что в ответ он пожимает мою руку с галантностью, в которой невозможно было угадать его мещанского происхождения, если бы я не знала об этом происхождении заранее.

Бывший полицейский урядник Кошкин, тот самый, который расследовал убийство мачехи Натали прошлой весной – а ныне следователь из Петербурга Степан Егорович – был одет в не слишком модный, но добротный сюртук, ладно сидящий на его высокой широкоплечей фигуре; обут в начищенные до блеска ботинки и подстрижен у хорошего мастера, хотя его лихие кудри так и хотелось взлохматить, избавляя от излишков помады. Кошкин был не намного старше меня и, видимо, чтобы казаться солиднее, носил очки с простыми стеклами, которые, впрочем, больше мешали ему.