— Какие у вас странные, своеобразные воззрения!

— Разве вы только теперь заметили, что я недюжинная натура?

— О нет!

— Признаюсь вам, что мне не очень нравится этот способ охоты, в нем мало наслаждения. Выстрел или ловкий удар ножом — и все кончено… убитая дичь лежит у ног ваших. То ли дело травля! Вы спугиваете дичь, преследуете ее и, наконец, убиваете. Вот истинное удовольствие!

— Какая жестокость!

— Нет, это не жестокость… Я с удовольствием подверглась бы самой ужасной пытке и, как древняя мученица-христианка, пела бы хвалебные гимны, стоя на арене, посреди хищных зверей, готовых меня растерзать… Я не боюсь смерти, потому что жизнь не имеет для меня ничего привлекательного.

В эту минуту раздался выстрел, другой, третий и целая стая волков, преследуемых собаками, вырвалась на поляну и устремилась к опушке леса. Но Эмма, граф и сопровождающий их егерь выстрелами преградили им путь. Три волка повалились на землю, обагряя снег алой кровью, остальные скрылись в чаще леса. Охота была окончена.

Граф приказал подать свои сани, усадил в них Эмму и уехал домой. Они уже успели переодеться и, сидя у камина, пили горячий чай, в то время как остальные охотники еще ждали в лесу сигнала, возвещающего окончание травли. Наконец один из лесничих протрубил отбой, и озябшие, проголодавшиеся гости графа Солтыка собрались в обратный путь.

— Итак, мы будем обороняться общими силами? — обратилась красавица к своему собеседнику.

Граф молча кивнул. В продолжение нескольких минут оба они не говорили ни слова.

— Черта вашего характера, которую я подметил только сегодня, еще сильнее привязала меня к вам, — начал Солтык. — Как бы мне хотелось увидеть вас в ту минуту, когда ваш злейший враг будет лежать в прахе у ваших ног!

— Осуществление этой мечты зависит от вас самих.

— Вы хотите сказать… Тараевич…

— Да, наш общий враг… О, как я буду счастлива, когда этот человек окажется в моей власти!

— Нет ничего легче… Вам стоит только захотеть.

— Сама я ничего не могу: это возбудит подозрение, но вы можете предать его мне.

— Охотно… но каким образом?

— Это уже ваше дело.

Граф глубоко задумался.

— Итак, между нами заключен союз против Тараевича, — после довольно продолжительной паузы снова начала сектантка.

— Против всего мира, — в порыве необузданной страсти возразил Солтык.

— Тараевич сегодня же должен быть обезврежен.

— Я придумал кое-что и надеюсь как нельзя лучше устроить это дело… А когда Тараевич будет в вашей власти, что вы намерены предпринять? — спросил граф тоном, изобличавшим его нероновскую натуру во всем ее демонском величии.

— Этого я еще и сама не знаю.

— Я этому не верю.

— Быть может, я не желаю, чтобы вы это знали.

На дворе послышался звон колокольчиков и щелканье кнутов — усталые охотники вернулись в Комчино.

— Извините меня, mesdames, — обратился хозяин к мадам Монкони и ее дочери, — я поспешил возвратиться домой, потому что моя дама очень озябла. Прошу вас не стесняться и распоряжаться здесь как у себя дома.

— Помилуйте, граф! — возразила хорошенькая женщина.

— Мы переоденемся и сейчас же придем в столовую.

Сидя вокруг роскошно сервированного стола, никто из гостей и не подозревал, что невинная забава будет иметь развязкой самую ужасную, кровавую драму. Вечер прошел быстро, в приятных разговорах — шутки и остроты градом сыпались со всех сторон. Наступила ночь. Соседние помещики давно уже разъехались по домам, дамы ушли в гостиную, а мужчины, сидя у стола, опорожняли последние бокалы.

— Давай играть в карты! — воскликнул вдруг Тараевич, вставая с места и едва держась на ногах.

— Изволь, — ответил Солтык и приказал приготовить стол.

XLI. Проиграл!

Эмма и Генриетта сидели в маленькой турецкой гостиной: первая — полулежа на диване, а вторая — на ковре у ее ног.

— Теперь он в моих руках, — сказала Малютина, продолжая начатый разговор.

— Скажи, как тебе удалось покорить этого деспота? — спросила Генриетта.

— Странно… ему понравилась моя мнимая жестокость.

Я нередко спрашиваю себя, почему люди, обладающие непреклонным характером, внушают окружающим не только страх, но и уважение. Это мнение подтверждается историческими фактами: почему, например, злодейства такого изверга, как Иоанн Грозный, производят на людей более сильное впечатление, чем благодеяния Тита? Есть люди, которые с восторгом отзываются о Семирамиде и совершенно индифферентно относятся к матери Гракхов… Моя жестокость поражает графа Солтыка, опьяняет его. Ты, быть может, воображаешь, что я с наслаждением подвергаю человека пыткам или умерщвляю его своими руками? Вовсе нет! Я постоянно опасаюсь, чтобы чувство излишнего сострадания не повредило мне при исполнении моих священных обязанностей. Вот ты — другое дело.

Я замечала, что страдания наших жертв приносят тебе явное наслаждение. Вот почему ты до сих пор не можешь сделаться жрицей нашей секты. Советую тебе воздерживаться от этих неуместных восторгов. Я с душевным прискорбием исполняю мои священные, но тяжелые обязанности; ты же, наблюдая пытку или участвуя в ней, радуешься не хуже самого бесчеловечного палача.

— Виновата ли я в том, что Бог сотворил меня такой жестокой? Содрогание жертвы под ударами моего ножа доставляет мне неизмеримое наслаждение, запах человеческой крови опьяняет меня!

— В этом отношении вы с Солтыком поразительно схожи. Он холодный неумолимый деспот в полном смысле этого слова. Он способен беспощадно казнить людей, топтать их ногами, приносить каждую красивую женщину в жертву своему мимолетному капризу. Людей такого рода я считаю полусумасшедшими. У них избыток жизненной силы проявляется в стремлении мучить и умерщвлять людей, даже не сделавших им ни малейшего зла.

— Следовательно, и я не в своем уме? — спросила Генриетта.

— Разумеется.

Девушка склонила голову, но не возразила ни слова.

Между тем граф играл со своим родственником в баккара. Тараевич, сам того не замечая, опорожнял одну бутылку за другой и находился в сильно возбужденном состоянии, не обещавшем ничего хорошего. Монкони и Сесавин, опасаясь быть свидетелями неизбежного скандала, ушли наверх, в свои комнаты. Наконец Солтык бросил карты на стол, подошел к окну, отворил его, прошелся несколько раз взад и вперед по комнате и, остановившись на пороге турецкой гостиной, подал Эмме едва заметный знак.

— Разве ты не хочешь больше играть? — спросил Тараевич, перед которым лежала на столе груда выигранного им золота. — Я обязан дать тебе реванш.

— Благодарю, мне уже надоела эта игра вдвоем, — ответил граф, — наша обязанность занимать юных дам, которые сидят в гостиной и скучают.

— Вовсе нет, — сказала Эмма, подходя к карточному столу, — продолжайте играть, господа, а мы на вас посмотрим.

— Извольте, если это вам угодно, — сказал граф и начал тасовать карты.

Девушки сели у стола. Эмма смотрела на игру со свойственным ей равнодушием, зато Генриетта следила за каждой открывающейся картой с напряженным вниманием; глаза ее искрились, губы нервно дрожали. Счастье начало постепенно изменять Тараевичу, но он не унывал, увеличивал ставки и пил стакан за стаканом старое венгерское вино. Не прошло и часа, как он проиграл графу весь свой выигрыш и все наличные деньги. Волнение его усиливалось с каждой минутой, щеки его пылали. Наконец он, тяжело дыша, откинулся на спинку стула и засунул руки в карманы.

— Ты желаешь прекратить игру? — спросил у него Солтык.

— Странный вопрос! Я проиграл все, что у меня было в карманах.

— Если хочешь, я могу открыть тебе кредит.

— Отлично! — обрадовался несчастный игрок. — Я ставлю на карту мою четверку вороных, она стоит пятьсот червонцев… Согласен ли ты принять ее по этой цене?

— Я держу за нее тысячу червонцев.

— Дамы будут свидетельницами, — прибавил Тараевич.

Но ему не повезло, и лошади были проиграны.

— Черт побери! — закричал он. — Пропади все пропадом! Я ставлю на следующую карту мой лес; он не заложен и стоит, по крайней мере, четыре тысячи рублей.

— Идет.

Тараевич потребовал карту, взглянул на нее и положил на стол.

— Восемь, — сказал граф, переворачивая свою карту.

— Опять проиграл! Будь она проклята!.. На эту карту я ставлю все, что у меня осталось: усадьбу, овец и все мои паи на нефтяном заводе… Во что оценишь ты все это?

— Я держу против этого все, что тут на столе и, кроме того, еще десять тысяч рублей.

— Согласен.

Открыли карты, у Тараевича было семь, у графа — девять. Отчаянный игрок ударил кулаком по столу с такой силой, что бутылки и стаканы зазвенели.

— Я нищий! — воскликнул он. — Ты пустил меня по миру!.. Как это благородно… заманить к себе в гости и обыграть до нитки!

— Это неправда, я тебя не только не заманивал, но всеми силами старался от тебя избавиться. Я хотел прекратить игру, когда ты был в выигрыше, а ты сам принудил меня играть.

Тараевич встал из-за стола весь бледный, с искаженным злобой лицом, и проговорил сквозь зубы:

— Это правда… Я изъявил желание продолжать игру, не подозревая за тобой искусства исправлять ошибки судьбы, как говорят французы.

Наглая выходка бессовестного родственника вывела графа из терпения. Он вскочил, повалил на пол Тараевича, наступил на него ногой и сказал:

— Я мог бы избить тебя как собаку, но я великодушен и потому позволяю тебе убежать.

— Не хвастай своим великодушием, — пробормотал Тараевич, дрожа всем телом, — а докажи его на деле. Возврати мне все, что ты у меня выиграл.