Она перебралась в Австралию, где после двух лет стажировки в «Сидней морнинг геральд» влюбилась и вышла замуж. Брак продлился примерно столько же, сколько учеба в университете, однако о мужчинах и жизненных трудностях Джорджина узнала столько, что больше ей и не требовалось.

Когда заболел отец, она вернулась в Йоханнесбург и устроилась на работу в «Стар».

Год, который Джорджина провела на родине, выхаживая отца после не слишком серьезного инфаркта, окончательно и бесповоротно убедил ее: из Африки нужно уносить ноги, причем навсегда.

После того как с апартеидом в стране было покончено, оставаться здесь белой женщине с современными взглядами стало небезопасно. Джорджина попыталась устроиться на службу в «Соуэттен», политическую газету, ориентированную на темнокожего читателя, но ее не приняли.

Откровенное хамство, которым встретил ее помощник редактора, навсегда врезалось ей в память. «С какой стати я должен взять на это место вас, когда столько наших сидит без работы?»

Впрочем, вспомнив, с какой дискриминацией этому человеку пришлось столкнуться прежде, Джорджина не смогла судить его слишком строго. Кто знает, как она сама поступила бы на его месте, если бы роли вдруг переменились.

Джорджина упаковала свои нехитрые пожитки в чемодан и вылетела в Лондон. В конце концов, всю сознательную жизнь она мечтала попробовать свои силы на Флит-стрит.

Влиятельных друзей у Джорджины не было, да и акцент очень мешал, так что ей ничего не оставалось, кроме как с головой окунуться в работу. Сейчас, оглядываясь на прошлое, она не могла уразуметь, каким образом ей удалось сделать столь завидную карьеру. Трудолюбие, журналистское чутье, готовность соблюдать правила «честной игры» – все это, конечно, тоже имело определенное значение. Однако главную роль сыграли уникальная способность Джорджины объединять вокруг себя людей и ее яркие организаторские способности, отмеченные еще в ее школьной характеристике.

Вдобавок время появления в Лондоне, самый конец восьмидесятых, совпало с почти повсеместной модой на женщин-руководителей. Газетные магнаты, осознав, что стремительно теряют читательниц, смекнули, что могут вновь завоевать их, если доверят самые ответственные посты в своих изданиях женщинам.

Яркая, привлекательная внешность Джорджины тоже не повредила.

Она подъехала к Трибюн-Тауэр в восемь тридцать. Хотя здание это, расположенное в самом сердце Сити, уже не было самым высоким в Лондоне (пальму первенства давно перехватил Канэри-Уорф[7]), оно по-прежнему оставалось одним из наиболее современных. Конструкция из стекла и стали, возведенная тридцать лет назад, благодаря мягким линиям казалась выше, чем была.

Окна кабинета Джорджины выходили на юг, и из них открывался замечательный вид на Тауэрский мост и величественную цитадель Тауэра.

Сегодня Джорджина облачилась в свой любимый костюм, который, как она полагала, приносил ей удачу. Она вообще считала, что красный – ее счастливый цвет. Джорджина верила в свою счастливую звезду. Она твердо знала: одного ума и трудолюбия не хватит, чтобы добиться в жизни успеха и обрести счастье. В глубине души Джорджина была довольно суеверна, что, по-видимому, унаследовала от матери-католички.

Стоя перед огромным – от пола до потолка – окном, она задумчиво вертела в руках крохотное золотое распятие, подаренное ей матерью в далеком детстве. В размытых бликах ранних солнечных лучей она разглядела собственное отражение. Да, получив этот пост, Джорджина поправилась на несколько фунтов, и это ее вовсе не вдохновляло. «Ты женщина в теле», – ляпнул ночью ее любовник в порыве страсти.

«А все эти чертовы чипсы поздними вечерами, будь они неладны!» – подумала она, зарекаясь впредь прикасаться к этой дряни. Майкл вечно угощал ее ими, и она никак не могла отказаться. Майкл Гордон заведовал отделом новостей в ее газете. Джорджина подумала, что нужно первым делом позвонить ему и положить конец слухам об уходе. А обсудить все подробно можно и позже.

Лишь об одном Джорджина сожалела: поместив заметку о своей отставке в «Телеграф», она не только запугала Дугласа, но и ввела в заблуждение собственных подчиненных, заставила их волноваться. Впрочем, утешила она себя, порой цель оправдывает средства.

Да, она внесла в работу своих людей нервозность и сумятицу, и теперь ей предстояло собрать всех сотрудников редакции и успокоить их. Однако говорить им о том, что настоящая сеча только начинается, тоже не стоит.

К половине одиннадцатого все были в сборе. Джорджина вздохнула и, покинув кабинет, остановилась перед столом своего секретаря Стива. Как обычно, она успела ввести его в курс дела. Стив встал из-за стола и теперь жался за ее спиной.

– Внимание! – громко выкрикнула Джорджина. – Прошу всех сюда!

Все дружно повернулись к ней, но многие остались сидеть. На лицах читались страх и отчуждение.

По традиции главреды собирали персонал по одной-единственной причине: возвестить о своем «уходе». Этим словом извечно пользовались «уходящие», не желавшие объяснять, что их уволили или даже вышибли коленкой под зад. Подобно премьер-министру любой главред твердо знал: рано или поздно ему придется уйти.

– Всем меня слышно?! – крикнула Джорджина.

В ответ послышался нестройный хор утвердительных возгласов.

– Все вы, наверное, слышали сплетни о моем якобы неминуемом уходе из «Санди трибюн». Так вот я хочу, чтобы вы знали: эти слухи напрочь лишены оснований. В отставку я не подавала. Никуда я не ухожу. А теперь – прошу всех вернуться к своей работе.

Закончив эту тираду, она повернулась, чтобы вернуться в кабинет, и тут же за ее спиной грохнуло громовое «ур-ра!». Джорджина вошла в кабинет, закрыла за собой дверь и, приблизившись к окну, уставилась на величественный Тауэр. Затем услышала, как дверь ее кабинета приоткрылась. Вошел Майкл Гордон.

– Блестяще сработано, Джорджи! Ты почти всех провела. Не знаю, что ты задумала, и пытать тебя не стану, но одно скажу: я очень рад, что ты остаешься.

Майкл был настоящий профессионал, который в своем деле собаку съел. В первое время он воспринял Джорджину с недоверием, да и она не питала к нему дружеских чувств. Выходец из Северной Англии, он относился к уроженке ЮАР с явным предубеждением. Однако мало-помалу отношения между ними стали налаживаться, а взаимное уважение постепенно переросло в теплую и искреннюю привязанность.

Джорджина была уверена: Майкл ее в беде не бросит. Да и сама она всегда была готова прийти ему на выручку в трудную минуту.

Не успела она вернуться в свой кабинет, как Пит Феретти, генеральный менеджер «Трибюн» по маркетингу, позвонил Шэрон.

– Ну как там эта стерва? – прошипела Шэрон. – Объявила об уходе?

– Нет! Я спущусь через пару минут. – Феретти быстро сбежал с этажа, который занимала редакция «Санди», и ровно через минуту влетел к Шэрон.

В «Трибюн» его прозвали Хорьком за «непревзойденную верткость, с которой он вылизывал задницу Шэрон».

Между тем Шэрон бушевала с самого утра, ее визги и проклятия разносились по всей редакции. Вообще-то для Шэрон такое поведение было нормальным, однако наметанный глаз Феретти уловил признаки, указывавшие на то, что она взбешена не на шутку: и без того далекая от идеала, кожа Шэрон пошла багровыми пятнами, местами под ней вздулись изжелта-бурые желваки.

Как всегда, изо рта ее торчала зажженная сигарета, а в пепельнице едко дымился незагашенный окурок. Рукава ярко-синего жакета были закатаны по локоть, огромный бюст, стиснутый узким, не по размеру, чудо-бюстгальтером, воинственно торчал и при малейшем движении колыхался, как маятник.

– Скажи мне, дерьмо, что она уволилась, скажи мне, говнюк, что она сдохла, скажи мне, старый потаскун, что ее ноги тут больше не будет! – проорала Шэрон, барабаня по столу кулаками.

Феретти провел пятерней по черным вьющимся волосам и начал излагать события трехминутной давности. Шэрон при этом продолжала не переставая колотить по столу.

– Значит, они кричали «ура»? – зловеще переспросила она, когда Феретти замолчал.

Одно радовало Феретти: к нему лично вспышки ярости Шэрон, как правило, отношения не имели. Зато преимущества в себе таили более чем весомые. Воспользовавшись ситуацией, например, он мог легко свести счеты с кем угодно из своих противников. Он прекрасно понимал, что Шэрон сумеет тем или иным способом избавиться от любого, кто симпатизирует Джорджине, сколько бы времени на это ни потребовалось.

Беда была лишь в том, что «ура» кричали все. И Шэрон это не могло понравиться. С этой мыслью Феретти извлек из кармана заранее приготовленный список врагов и вручил Шэрон.

– Рокси! – громогласно завопила она.

Феретти давно уразумел, что, вызывая свою доверенную помощницу, Шэрон тем самым давала понять, что аудиенция закончена. Что ж, он свое дело сделал. Феретти засеменил прочь, мелко перебирая ногами, словно ожидая пинка под зад.

– Спасибо, зайчик, – бросила ему вслед Шэрон. – Налей мне водки – живее!

Роксанна поставила на стол чашку и, вынув из холодильника термос с водкой, налила большую порцию. Она верой и правдой служила Шэрон уже два года – никто из предыдущих помощников не продержался так долго – и отлично знала, какую дозу требует душа хозяйки в минуту кризиса.

– И вызови сюда эту стерву Джорджину, как только я вернусь от Холлоуэя.

Оставшись одна, Шэрон позвонила по внутреннему телефону Эндрю Карсону, исполнительному директору группы «Трибюн»:

– Встретимся сегодня вечером у тебя, в обычное время. Ничего не вышло. Она остается.

Десять минут спустя Шэрон сидела лицом к лицу с Холлоуэем, и ядовитая синева ее жакета была единственным ярким пятном в его спартанском кабинете. Шэрон выложила перед Дугласом наспех скрепленную копию своего доклада толщиной с телефонную книгу. Поздно, слишком поздно она поняла, что переплести такой фолиант попросту невозможно. На титульном листе значилось: