— Да ладно тебе, — улыбаясь, говорит он и протягивает одну из своих кружек. — Можно подумать, ты собиралась это пить, хотя даже не могла вынести немного ванили у меня дома.

Взяв кофе и тихонько поблагодарив, я отворачиваюсь и смотрю в сторону. Почему я так себя веду, как рассерженная и отверженная женщина?

— Почему ты злишься? — тихо спрашивает он.

— Просто очень занята.

Он не обращает внимания мой ответ.

— Это потому, что ты явилась ко мне в Ванкувер, одетая в один плащ, хотя на дворе была середина июля, и я оттрахал тебя до хрипа? — его легкая ухмылка говорит, что он даже не допускал, будто я злилась именно из-за этого. И он был прав.

— А, ты про тот день, когда ты не смог нацепить хоть немного одежды и отвезти меня в аэропорт?

Он заморгал, резко приподнимая голову.

— Я пропустил свою смену, когда ты появилась. Я никогда так не делал. Через минуту после твоего отъезда я ушел на работу.

Ого, а это новая информация. Я не могла стоять спокойно и смотреть ему прямо в глаза, поэтому перевела взгляд на прохожих.

— Ты мне этого не говорил.

— Я говорил.

Чувствуя раздражение, я снова смотрю ему в лицо.

— Нет.

Он вздыхает, снимает бейсболку, взлохматив свои непослушные волосы, и снова надевает ее.

— Ладно, Харлоу.

— Все равно, что ты тут делаешь? — спрашиваю я его.

И тут до меня доходит: Ансель приехал навестить Миа, и скоро будет открытие магазина Оливера «Downtown Graffick», буквально завтра. Канадец Финн, парижанин Ансель и австралиец Оливер, наши женишки из Вегаса снова вместе. Хотя мы четверо сразу же аннулировали наш брак, Миа и Ансель решили попробовать остаться женатыми. Лола и Оливер подружились, их объединяет любовь к комиксам и графическим иллюстрациям к книгам.

В общем, нравится нам это или нет, мы с Финном будем частью этой банды неудачников. Нам нужно оставаться воспитанными людьми и, желательно, одетыми.

— Точно, — бормочу я. — Открытие в эти выходные. И ты для этого приехал.

— Я понимаю, что они не продают Cosmo и Seventeen, но тебе стоит заглянуть, — говорит он. — Магазин и правда замечательный.

Я подношу чашку к носу и вдыхаю аромат. Черный и ничем не разбавленный. Идеально.

— Конечно, я приду. Мне нравятся Ансель и Оливер.

Он прикрыл рот ладонью, чтобы скрыть улыбку.

— Так значит, ты злишься из-за такси.

— Я не злюсь. И это не ссора влюбленной парочки, просто у меня плохое утро.

Прищурившись, он оглядывает меня с ног до головы. Он так чертовски наблюдателен, что я краснею, и по его вновь появившейся улыбке мне становится ясно: он понял по моему виду, что я не ночевала дома.

— У тебя волосы взлохмачены, но по тебе не скажешь, что ты получила все, что хотела.

— Ой, да иди ты в…

Финн подходит ближе с этой приводящей меня в ярость полуулыбкой.

— Скажи «пожалуйста», и я сразу войду.

Засмеявшись, я толкаю ладонью эту прекрасную накаченную грудь.

— Уйди с дороги.

— Потому что ты сейчас этого хочешь?

— Потому что тебе нужно в душ охладить мыслишки.

— Послушай, — смеясь, говорит он. — Я не буду за тобой бегать, но нам придется часто видеться, так что давай вести себя, как взрослые люди.

Он разворачивается и уходит, не дожидаясь моего ответа, и я слышу, как срабатывает сигнализация на его грузовике, и открывается дверь. Скорчив рожицу, я показываю ему средний палец, пока он не видит. Хотя мое сердце часто бьется от выброса адреналина.

Финн садится в тот же вишневый грузовик, что и был припаркован тогда возле его дома. Только сейчас он весь в грязи и пыли, словно на нем проехали много миль. Если он здесь только на выходные, почему он приехал на машине от самого Ванкувера?

У меня нет много времени, чтобы обдумать это, отвлекает сигнал телефона. Вытащив его, я вижу мамино сообщение:

«Ты можешь вернуться домой прямо сейчас?»

* * *

Я всегда все исправляю.

Когда мне было четыре, я порвала любимую мамину цепочку, когда ее примеряла. И провела три часа в домике на дереве, пытаясь ее починить, хотя получилось скрепить только пару колец.

В тот год, когда Миа сбил грузовик, и ее чуть не парализовало, я была рядом с ней каждый день. Все лето она провела в гипсе от пояса до кончиков пальцев ног. И когда она в чем-то нуждалась, я была наготове. Я приносила ей диски и нелепые молодежные журналы, красила ей ногти и зашла так далеко, что стала тайком таскать всякие нелепости из ее комнаты — винные коктейли, ее парня Люка, кошку — просто чтобы она улыбнулась. Когда отца Лолы отправили в Афганистан, и он вернулся — потрясенный и растерянный, и ее мама оставила их — я бегала в магазин за продуктами, чтобы они об этом не беспокоились. И когда Ансель не смог придумать, как все исправить с Миа, я снова вмешалась.

Если моим друзьям что-то нужно, я всегда помогаю. Если кто-то из моих близких не может справиться с проблемой, я всегда нахожу решение. Не знаю, правильно это или нет, но я такая.

Когда вернулась домой, я села возле своей младшей сестры напротив родителей в нашей обычно полной света и пространства гостиной — которая сейчас больше напоминает склеп — и почувствовала тревогу. Мы обычно очень шумные, но сейчас все молчат. Я даже поздоровалась шепотом. Шторы открыты, но в комнате словно какая-то дымка, темная и мрачная.

Моя семья — это центр моего мира, и так было всегда. Мама была актрисой, когда родители поженились, а папина карьера не развивалась, пока я не закончила старшие классы. Когда я была маленькой, мы с папой колесили вслед за мамой от одной съемочной площадки к другой. Когда родилась моя младшая сестренка Беллами, мне исполнилось шесть лет, и большую часть времени мы проводили уже втроем.

Папа у меня очень эмоциональный, творческий, полный энергии. А мама красавица, центр спокойствия в нашей семье, всегда подмигивающая за его широкой спиной. Но сейчас она сидит, прижавшись к нему, они держатся за руки, и я вижу, как она взволнована.

Сначала я подумала, что они хотят сообщить, будто продают дом (я устрою забастовку прямо на дороге), или что они переезжают в Лос-Анджелес (тогда я разденусь догола), или худшее: что у них возникли проблемы в отношениях, и им нужно пожить раздельно (нет, об этом даже нельзя думать).

— Что случилось? — медленно спрашиваю я.

Мама закрывает глаза, делает глубокий вдох и, глядя на нас, говорит:

— У меня рак груди.

После этих четырех слов все остальное следом сказанное кажется просто бормотанием. Но я смогла услышать достаточно, чтобы понять, что у мамы обнаружили трехсантиметровую опухоль в груди и раковые клетки в нескольких лимфоузлах. Их совершенно случайно нашел папа, когда они одним утром были в душе — и я с облегчением увидела, что он так же, как и я, считает странным делиться такой информацией — а мама не хотела нам говорить, пока не узнает точно. Ей назначили мастэктомию с последующим курсом химиотерапии и операцию в этот понедельник… Это уже через три дня.

Мысли промелькнули, как ураган — для любителя все исправлять у меня очень мало времени. Мне надо прочитать кучу книг, чтобы знать ответы: были ли они на консультации у другого специалиста? Как долго она будет отходить от операции? Как скоро можно начать химию? Какие лекарства назначили? И я задумалась, может, все эти вопросы — просто моя реакция на эту новость. Когда папа упомянул, что нашел уплотнения, Беллами рассмеялась, после чего сорвалась на истерические рыдания. Мама говорила на автопилоте, рассказывая все, что узнала у врача. Папа сидел молча, что ему обычно несвойственно.

Я спросила сама себя: неужели это именно такая реакция, когда узнаешь, что твои близкие могут умереть?

Когда мама закончила, она пообещала, что будет сильной, и мы справимся, а сейчас она хочет ненадолго прилечь. Но я едва могла дышать, и от одного моего взгляда на папу мне понятно, что он чувствует себя намного, намного хуже.

Мы с Беллами смотрели «Улику» почти с выключенным звуком. Она свернулась калачиком у меня на коленях, когда папа ушел в спальню.

Я достала телефон и просмотрела все сайты, рассказывающие о третьей стадии рака, и пометила, что мне предстоит изучить для маминого выздоровления. Когда прошли финальные титры, а экран стал черным, я поняла, что фильм закончился.

Сейчас я ничего не могу сделать. Мама не хочет, чтобы мы что-то делали или ухаживали за ней. Она хочет, чтобы мы «жили своей жизнью» и «не забивали себе головы». Она что, не знает нас с папой?

* * *

Спустя всего пару часов после нашего разговора этот рак стал частью нашей жизни и занял в нашем доме столько же места, сколько и любой из нас. Все, о чем я могу думать, когда смотрю на маму — это рак. И я без понятия, что мне теперь делать.

— Я думала, сегодня вечеринка у Лолы? — спрашивает мама, и я возвращаю свое внимание на наш разговор. Она хорошо выглядит, правда немного уставшей, и жарит сыр на гриле. Знаете, приготовление ужина для всей семьи — это ее обычное занятие в пятничный вечер, как и сегодня. Конечно, мы могли бы предложить ей помочь, чтобы она присела и отдохнула, но она нас убьет.

— Так и есть, — я подхватываю несколько кусочков сыра из ее тарелки. — Но я остаюсь дома.

— Ни в коем случае, — мама поворачивается ко мне с «даже-не-спорь-со-мной» лицом. — Завтра открывается магазин Оливера.

— Я знаю.

— Сегодня ты идешь гулять и останешься ночевать у себя, — настаивает папа. — Я отведу маму в кино, потом привезу домой и… — он пританцовывает он рядом с ней. — Поверь мне, ты точно не захочешь быть дома и увидеть, что произойдет после.

Боже мой, я не хочу слышать все подробности, так что закрываю уши, как Беллами, и делаю вид, будто готова залезть под барную стойку.