Ложился на них сверху третьим.

Даже Влад удивился. Но Аля остановила его эротическую фантазию концовкой стихотворения.

– Прикинувшись легким, чтоб его не заметили.

Поэты аплодировали. Впервые поэты аплодировали Але.

– Молодец, девчонка! Еще! – раздалось с разных сторон.

Аля выбежала из «У Музы за пазухой», чуть не наступив в «ванночку в уточками». Влад, конечно, бросился за ней и все-таки наступил в многострадальный прудик.

– Солнце, это отличное стихотворение, – кричал он ей вслед, пытаясь подогнуть намокшую брючину.

Аля пробиралась сквозь какие-то кусты.

– Да подожди, солнышко, куда же ты?

Он настиг ее, сделав несколько прыжков на бегу и схватил своими сильными руками за ее дрожащие плечи.

Она всхлипывала, как только может всхлипывать ребенок.

– Боже мой, Влад, Боже мой! Как я стара!

Он молчал. Он готов был слушать, даже если это будет больно, скучно, тревожно, депрессивно, но он был готов. Потому что Влад помнил свои слова.

Он обещал ей кое-что…

– Их было много, а может, их было мало. Я не знаю. Они были разные: добрые, жестокие, но их одно объединяло – они все хотели меня. Иногда они хотели меня до агрессии, как будто я что-то должна им, понимаешь… Но почему я им должна что-то? Иногда я даже думала, что я им действительно что-то должна, а поэтому я давала им то, что они хотели. Но теперь я не знаю – зачем?

Иногда я в постели начинаю делать то, что делали другие, думая, что другие это повторят. Но они не повторяют это. И только два раза – только два – я вспоминаю с упоением. У меня было ну…

– Ну?.. – Владу стало любопытно.

– Раз пятьдесят.

– Я не понял, все вместе раз пятьдесят, или как?

– Все вместе. А иногда один раз было двадцать, и это оставляло только раны.

– На душе?

– Да, Влад, на душе. И еще микротрещинки.

– Микротрещинки…, – Влад вздохнул, – и раны на душе.

– Этих мужчин было, не знаю, много или мало. Когда у меня спрашивают, много их было или мало, я отвечаю, что не много… и не мало. Потому что их было меньше десяти, но больше пяти. И они никогда не верили мне. Один пытался изнасиловать меня, но мой организм не позволил ему это сделать. Понимаешь, не позволил. Все сжалось, тогда он сделал это другим способом, – Аля вздрогнула, и это вздрагивание было сильнее, чем все остальные…

А другой, которого я любила, любила безумно – я просто выдумала это безумие и жила в нем! – он не верил, что я у него первая, впрочем, я и сама не верила. Но он сделал это со мной, когда был пьян. А третий трахатель, с которым мы трахались, как кролики, больше ни с кем я так, пожалуй, не трахалась, он не поверил, что это у меня был третий раз, – он ржал, понимаешь, надо мной и все время издевался, что я так сказала.

А потом их было много разных. Некоторых я чувствовала внутри сильно, некоторых почти не чувствовала, пока мне все это не осточертело. Я только помню, помню своего первого мужчину, в которого была безумна влюблена. Он не хотел меня трахнуть. Он меня ласкал. Он ласкал меня и целовал всю ночь, как в этом стихотворении, понимаешь, и ни разу не повторился в своих ласках. Ты знаешь, что на свете есть миллион способов любовных прикосновений, но из тех, других, больше никто этого не знал. И он всегда молчал. А я придумывала, придумывала, что он говорит, думает. И однажды, когда выяснилось, что тот, кого я выдумала – это не он, он ушел. Но его ласки и его поцелуи остались реальными.

Аля плакала. Влад держал ее крепкой хваткой за плечи, как будто боясь, что она упадет.

– Я вообще хотела стать актрисой, я хотела играть, – она разрыдалась еще больше, и несколько слез упало на пальцы скульптора.

– У меня было 10 мужчин, у меня было 10 работ, – Аля явно стала округлять числа, – но в итоге я одна, понимаешь, в итоге, когда их нет, я одна посреди этого поля, где никого нет, никто не хочет понять меня или услышать… никто не слышит меня…

Влад не шевелился: что-то тяжелое давило на него, но он продолжал слушать плачущий голос Апьки, голос капризного ребенка, который, как она сама считала, рано постарел.

– Е-мое, мне будет 25, а я никто. Я все попробовала: и секс, и наркотики, и рок-н-ролл. Ты знаешь, я ведь училась танцевать акробатический рок-н-ролл. Я работала в газетах, фотографировала мебель. Делала репортажи о бывших узниках концлагерей, и как инвалиды прыгают с парашютом. Неужели это все, чем можно занять жизнь? Я разрабатывала сайты, я расклеивала объявления и пересмотрела все фильмы, которые шли в кинотеатрах. Я закончила универ и дцать курсов по новым технологиям. И куда, куда я пришла? Я ненавижу родителей, ненавижу свои профессии, и они ненавидят меня. Да, я даже трахаться не хочу. А то, что я хочу, я не могу. Я просто, наверное, псих, у которого ничего и никого нет. А то, что я хочу, я не смогу.

– А что ты хочешь? – сказал Влад.

Аля вывернулась из его рук и вопросительно посмотрела в его глаза.

Она взяла бутылку мартини, которую Влад поставил на траву, чтобы освободить руки для объятий.

– Нет, малыш, тебе не нужно сейчас пить.

– Да, он так называл меня, мой первый мужчина, – сказала она и вскинула пол-литровую бутылку: сладковатая жидкость потекла внутрь, грея сдавленное невыплаканными слезами горло.

Яйцо плавало в мировом океане

– Голова… – произнесла Аля, готовясь снова закрыть глаза, если отсутствие занавесок, как обычно, ослепит ее ярким солнцем.

Но день был пасмурный. Несмотря на начинающуюся оттепель, сегодня опять выпал снег, и какие-то дети, играющие за окном, пытались отнять друг у друга маленькую красную машинку. Их вопли и разбудили Альку.

– Отдай, это не твое! – кричал один.

– Ты не понял, придурок, у тебя никогда не будет машин, ведь твой папа – преподаватель.

Алька потрогала свою голову, тупая боль не давала сосредоточиться. Вспомнив свое искрометный дебют «У музы за пазухой», она улыбнулась.

Если кто-то когда-то и говорил ей комплименты, то чаще за ее улыбку.

И один прикольный продавец в магазине молодежной одежды как-то посоветовал ей улыбаться как можно больше.

Аля никогда не могла улыбаться специально и часто улыбалась не тем мужчинам, которым хотела бы улыбнуться. Улыбка приходила на ее лицо также внезапно, как исчезала с него.

Аля надела очки, они скорее привлекали к ней внимание, не смотря на то, что их крупная оправа делала ее похожей на учительницу средних классов.

Но, как говорили мужчины, училка – это круче, чем секретарша.

Аля подошла к зеркалу. Она похудела за последнюю неделю. Несмотря на свой немодельный рост – меньше ста семидесяти сантиметров – у нее была интересная фигура. Изучая историю античной культуры, она выяснила, что ее размеры были почти общепринятыми размерами нимфы: бедра – 89, талия – 70, и грудь – 83. Ей всегда хотелось талию поуже, чем у нимфы.

Подумав несколько секунд о том, что и с такой талией можно жить, Алька, не застегивая, надела рубашку мастера, и, не удивляясь тишине в мастерской и приготовясь не шлепать по деревянному полу, решила пройти на кухню, откуда доносился запах крепкого ванильного кофе.

Она совсем забыла про детей, отцом одного из которых был преподаватель, и в отражении зеркала увидела, что они, по-детски не смущаясь, разглядывают ее. Малыш, гордившийся преподавательским поприщем своей семьи, разинув рот, восхищенно взирал на ее непышные формы. А другой, оскалившись, показывал на нее пальцем, как-то комментируя это явление.

Впрочем, комментарии ее не интересовали, и лишь тупая боль в голове, а также невозможность вспомнить события прошлого позднего вечера, создавали какой-то дискомфорт.

Вид себя в большом зеркале настроил ее на доброе начало дня и придал ее движениям какую-то сексуальность и женственность, хотя женственность ее была как всегда «не совсем».

Переступая с носка на пятку, она прошла по коридору, слишком занятая собой, чтобы заметить Влада за мольбертом, и выпила чашку кофе, отметив, что наверняка покусилась на чужое. Ведь Влад не мог предположить, во сколько она проснется.

– Аля! – позвал Влад. Обрадовавшись, что ее зовут, Алька вскочила из-за стола, при этом деревянный стул довольно резко нарушил тишину в атмосфере мастерской.

– Аля! Ну, где же ты?

Влад лепил яйцо из скульптурного пластилина. Аля пыталась догадаться, какие побуждения при этом руководят им. Ведь в яйце нет ничего особенного, совершенно не за что ухватиться, оно гладкое и скользкое. И вообще, какие эмоции может вызвать яйцо, кроме ассоциаций с курицей?

Судя по всему, Влад был занят этим процессом уже давно. Еще с восходом он разминал и грел в своих сильных ладонях скульптурный пластилин оливкового цвета, несмотря на боль в пальце, который он повредил, недавно поскользнувшись у подъезда. Кисти его рук, огромные по сравнению с маленькими музыкальными руками Али, приглаживали бугорки и хлопали по предмету, напоминающему яйцо, что напоминало Але какое-то магическое действо. Аля хотела было сказать, что из такого яйца непременно должен родиться огромный цыпленок или маленький динозаврик. Но, посмотрев на сосредоточенное лицо мастера, она удержала эти слова в себе.

Влад сидел напротив зеркала, заглядывая в черты Алиного лица. Она думала о боли, которое причиняло ему это яйцо, ведь Влад упал, повредив свой мизинец. Но как-то интуитивно чувствовала, что ее слова здесь будут лишними, и первым должен что-то сказать он.

Часы на стене, которые очень были похожи на самодельные, притянули ее внимание. Она только сейчас разглядела, что сделаны они были в стиле детских аппликаций. На картон были наклеены вырезки из журналов, которые создавали абстракцию, ассоциирующуюся с хаосом современных СМИ. В дырочку, проделанную кем-то, был вставлен дешевый часовой механизм. Цифр на часах не было. Но было ясно, что уже больше двух, но меньше трех часов дня.

– Мировое яйцо плавало в мировом океане… – нараспев сказал мастер, – а больше ничего и не было, – добавил он быстро.