Его губы прочерчивают дорожку от моего виска и замирают в жалких миллиметрах от моих губ.

— Как насчёт повторить наше прошлое знакомство? — срывается с его губ хриплый шёпот.

Этот его чёртов тембр, от которого мурашки танцуют степ на моей коже… Внизу живота начинает болезненно пульсировать желание, посылая жар вдоль позвоночника по всему телу. Сейчас я даже сомневалась в том, что пару минут назад принимала душ…

Но в голове яркой вспышкой загорается воспоминание о его последних словах в клубе; это действует на меня как ушат холодной воды, и я нахожу в себе силы оттолкнуть его. Макс отодвигается, но отнюдь не по моему желанию. Если бы он сам не шагнул назад, я вряд ли бы смогла сдвинуть с места его тренированное тело. Вот только, когда он открывает мне обзор, я замечаю за его спиной ошалелые лица четверых парней, и меня накрывает волной стыда. Я в прямом смысле слова выбегаю из раздевалки.

— Мы ещё не закончили, Бемби! — раздаётся угрожающее предостережение мне в спину.

Бемби? Я что, похожа на оленёнка?

Останавливаюсь, только когда парадные двери универа остаются в доброй паре метров позади, и, честное слово, изо всех сил стараюсь не представлять его в душе. Горячие струи воды, которые будут гладить его родинки, как ещё недавно это делали мои пальцы…

Боже, дай мне сил выдержать это цунами с фамилией Соколовский!

Всю дорогу до дома Алисы я прогоняю в голове интегралы и линейные уравнения — всё, что угодно, лишь бы тело предательски не дрожало, словно на электрическом стуле, а мысли не возвращались к Максу. Но, стоит мне кинуть взгляд на наручные часы — подарок подруги, как и всё остальное — и на глаза попадается родинка, мысли вновь уходят в свободное плавание.

Если бы знала, что увижу его без футболки — сидела бы в душевой до самого закрытия универа. И почему я могу адекватно реагировать на всех парней, кроме него? Вон, даже красавчик Антон не зацепил меня и на тысячную долю того, как это сделал Соколовский. И что он, собственно, для этого сделал? Всего лишь дал полюбоваться на эти чёртовы родинки…

В общем, в себя прихожу только возле подъезда. Все мысли о Максиме тут же улетучиваются, стоит мне только понять, что я стою вовсе не у дома Алисы, а у своего собственного. Видимо, в любой стрессовой ситуации мозг запрограммирован направлять тело в безопасное место, которым мой дом точно не являлся, к матери, которая уж точно не даст нужного совета. Но именно в этот самый момент мне так хочется её хотя бы увидеть…

На свой страх и риск захожу в подъезд и подхожу к нужной двери — благо, живём мы на первом этаже. Осторожно дёргаю ручку, но дверь не поддаётся. Облегчённо выдыхаю и тянусь за ключом: мне нужна всего минутка, чтобы побыть в привычных и — как ни прискорбно это признавать — родных стенах. Ну и кое-какие вещи забрать, раз уж я пришла…

Замок ожидаемо поддаётся не с первого раза, и я вытаскиваю ключ, боясь, что он намертво застрянет в скважине, но в этот раз обходится без жертв. В свою комнату, несмотря на пустую квартиру, пробираюсь на цыпочках — этот страх стал уже подсознательным и сковывал независимо от того, были ли родители дома. По привычке окидываю взором окружающее пространство, с сожалением отмечая заваленную бутылками кухню, засыпанную окурками прихожую и кучу осколков от битой посуды. И если сначала мне показалось это ужасным, то это просто от того, что я ещё не дошла до собственной комнаты.

Здесь в моё отсутствие без внимания не оставили ни одного сантиметра. И, если с перекошенной дверью я бы ещё как-то смирилась, то со всем остальным… В общем, мои волосы на затылке поднялись от ужаса дыбом: из письменного стола вытащены все до единого ящики, и их содержимое отсутствовало напрочь; в старом платяном шкафу, открытом нараспашку, я не нашла ни единого предмета одежды, даже носков; одеяло кулем валялось на кровати, подушки были нещадно выпотрошены, кое-где всё ещё лежали редкие облачка пуха. А судя по обгоревшему пятну на полу в самом центре комнаты, можно было с лёгкостью догадаться, куда именно подевались все мои вещи.

На глаза набежали слёзы: не иначе, как за «предательство» и побег родители избавились от всего, что хоть немного напоминало обо мне. Едва различая хоть что-то из-за влажного тумана, застилающего глаза, я упала на колени возле кострища и пальцами перебирала пепел, словно надеясь найти в нём хоть что-то уцелевшее. Но в руках он превращался в пыль, и дыра в душе с каждой новой пригоршней черных останков разрасталась всё больше.

Когда во входной двери раздался звук проворачиваемого ключа, я чуть не умерла от разрыва сердца. С растерянностью и испугом я словно в замедленной съёмке наблюдала за тем, как распахивается дверь, с грохотом впечатываясь в стену, отчего я вздрагиваю. С порога на меня смотрят мечущие молнии глаза отца, и я даже примерно не хочу представлять, что сейчас будет.

— Вернулась, дрянь? — белугой орёт родитель.

Единственное, что я успеваю сделать, когда он начинает движение в мою сторону — это вскочить на ноги и прикрыть перекошенную дверь, которая ни в какую не хотела закрываться до конца.

— Открой дверь, сучка, или хуже будет!

Его голос больше похож на рёв раненого зверя, а я уже и забыла, в какой страх он способен меня вогнать. Где-то внутри меня просыпается пятилетняя девочка, которой папа нередко приносил букетики сорванных у тротуаров цветов, чтобы просто порадовать свою любимую малышку. Глаза вновь на мокром месте, потому что я никак не могла понять, почему всё вдруг так резко поменялось, и когда я из любимой дочери сумела превратиться в девочку для битья и врага номер один.

Двери удерживаю из последних сил, потому что больше всего на свете хочется свернуться калачиком где-нибудь в углу и хорошенько выплакаться наконец. Но если я это сделаю, велики шансы, что мне свернут шею ещё до того, как я доберусь до угла.

Оглядываюсь по сторонам в поисках чего-нибудь, что могло бы помочь. Можно было бы подтолкнуть к двери комод или кровать, но первый — слишком далеко, чтобы я могла до него дотянуться, а вторая — слишком тяжёлая; да и позиция у меня не та — одновременно держать оборону и подталкивать что-то у меня не получится.

За дверью раздаётся звук отдаляющихся шагов, и я озадаченно хмурюсь: ни за что не поверю, что отец так легко сдался. Выглядываю в щелку и наблюдаю, как родитель скрывается в кладовке и гремит вещами, как слон в посудной лавке. Чувство приближающейся беды не отпускает, и я лихорадочно соображаю, как можно себе помочь пережить этот день. Взгляд натыкается на окно — единственный путь к отступлению — и я радуюсь как ребёнок тому, что мы живём на первом этаже. Раздеться я не успела, а забрать с собой отсюда мне было нечего, так что я быстро пересекаю комнату, взбираюсь на письменный стол и трясущимися руками пытаюсь отодвинуть проржавевшую задвижку. Поддаётся она не сразу, и с диким скрежетом, от которого нервы сворачивались в узел, но всё же у меня получается открыть окно как раз в тот момент, когда на мою дверь обрушивается первый удар топора, которым отец, видимо, собирался прорубать себе путь в мои пенаты. Ну а может, и что похуже…

Из окна буквально вываливаюсь, хорошо хоть не носом вперёд, но приятного всё равно мало: правая нога становится под неудобным углом, и лодыжку простреливает болью насквозь. Морщась, отпрыгиваю подальше от окна, при этом почти валюсь на землю, потому что ноги вязнут в глубоких сугробах. Немного снега попадает за шиворот прямо на открытый участок кожи, заставляя меня морщиться ещё и от холода.

В оконном проёме появляется фигура родителя.

— А ну вернись, неблагодарная тварь! — слышу любимое ругательство отца.

На этот раз морщусь от стыда за то, что все соседи узнают о той грязи, которая творилась за дверьми нашей квартиры последние двадцать лет. Хотя, вряд ли был хоть кто-то в нашем дворе, кто не знал бы, за каким «развлечением» коротают вечера Воскресенские-старшие…

Слишком сильно наступаю на пострадавшую ногу и взвизгиваю от боли, хотя должна была к ней привыкнуть — за столько-то лет. Ан нет, каждый новый раз как в первый…

Сажусь прямо в сугроб, потому что сил держаться на ногах не осталось от слова совсем; из окна родитель вряд ли решится выпрыгнуть, наученный на моём горьком опыте, так что парочка секунд форы у меня всё равно есть. Голова самовольно опускается под тяжестью горьких воспоминаний и больно жалящих мыслей, и я делаю судорожный вздох.

Когда на мои плечи опускаются чьи-то руки, я в ужасе вскрикиваю, искренне надеясь на то, что среди соседей найдётся хоть кто-то, кто не допустит моей публичной казни. Поднимаю голову и вижу, что отец всё ещё стоит в окне с топором наперевес и хмуро смотрит куда-то за мою спину. Я откидываю голову назад, чтобы посмотреть в лицо человеку, который, возможно, только что спас мне жизнь и замираю посреди вдоха.

На меня смотрят тёмно-серые глаза Макса.

До жути злющие глаза.

— Какого чёрта здесь происходит? — спрашивает он, и его голос звенит от гнева.

При этом взгляд Соколовского устремлён отнюдь не на меня, слава Богу. Он вытаскивает меня из сугроба, вновь заставив поморщиться от боли, и зло щурит глаза, прожигая дыры в предмете, который всё ещё держал отец. Словно обжёгшись, тот выпускает топор из рук, и он с глухим стуком падает куда-то на пол; при этом родитель делает такой вид, словно этого жуткого инструмента и не было никогда в его руках.

У меня вот тоже вертелся на языке вопрос, правда, к моей ситуации он не имел никакого отношения.

Как Максим здесь оказался?

— Что ты тут делаешь? — сипло спрашиваю я, потому что продрогла до самых костей, пока легкомысленно сидела в сугробе.

— Хотел узнать, где ты живёшь, чтобы не давать тебе расслабиться, но, кажется, мне придётся стать в очередь…

Его глаза снова опасно заблестели, и я в очередной раз порадовалась, что не я являюсь объектом его гнева. А вот отец, к слову сказать, под его взглядом не стушевался ни капли: побагровел от злости настолько, что мне стало страшно за его сердце.