– Ой, чего ж нам делать теперича? Чего ж делать-то? – заголосил он.

– А нечего тут делать, коли твой хозяин рехнулся! – проревел Хитклиф. – И если он не помрет через месяц, то я его в сумасшедший дом упеку! И какого черта ты вздумал от меня запирать двери, пес шелудивый? Ну-ка, отвечай, хватит мямлить! Подойди сюда, я не собираюсь нянчиться с этим безумцем. Смой его кровь, да поосторожней со свечкой, ведь добрая половина того, что течет в его жилах – бренди!

– Ой, да вы, никак, вздумали извести господина нашего! – воскликнул Джозеф, воздевая очи горе́ и всплескивая в ужасе руками. – Не приведи Господи мне вновь увидеть такое! Боже, упаси…

Хитклиф не дал ему закончить и толкнул его так сильно, что старик упал на колени в самую лужу крови. Затем в Джозефа полетело полотенце. Но старик вместо того, чтобы начать уборку, сложил ладони в молитвенном жесте и вознес хвалу Господу такими странными и нелепыми словами, что я не смогла удержаться от смеха. К этому времени я достигла того состояния духа, когда, казалось, ничто уже меня не пугало. Я вела себя с тем же отчаянным безрассудством, которое выказывают некоторые отъявленные негодяи у подножия виселицы.

– Вот оно что! О вас-то я и забыл! – воскликнул наш тиран. – Вытирать кровь – работа как раз для вас, мадам. Ведь ты, змея, замышляла против меня! – сорвался он на крик. – На колени! Убери тут все, чтобы блестело!

Этим утром, когда я спустилась вниз примерно за час до полудня, мистер Эрншо, мертвенно бледный, сидел у камина. Его злой гений, почти такой же изможденный и похожий на привидение, стоял, прислонившись к горячему стояку. Никто из мужчин не был расположен обедать, поэтому я, дождавшись, когда все блюда на столе остыли, приступила к трапезе в одиночестве. Признаюсь, ела я с аппетитом. Кроме того, я с чувством превосходства и удовлетворения, которые дает чистая совесть, поглядывала на молчаливых свидетелей моего чревоугодия. Когда я закончила обедать, то позволила себе непривычную вольность – примостилась у огня, обойдя кресло мистера Эрншо и опустившись на колени подле него.

Хитклиф даже не глядел в мою сторону, а я всматривалась снизу вверх в черты его лица так бестрепетно, как будто бы он обратился в камень. На лоб его, казавшийся мне когда-то воплощением мужественности, а сейчас видевшийся челом дьявола, опустилось густое облако скорби. Его глаза василиска почти совсем потухли от бессонницы и, возможно, от слез, ресницы слиплись от влаги. Губы больше не кривились в злобной ухмылке, а были плотно запечатаны печатью невыразимой скорби. Если б то был другой человек, я бы склонила голову в присутствии такого горя. Но коль скоро речь шла о нем, я почувствовала себя отмщенной. Хоть и нет чести в оскорблении поверженного врага, я не могла не воспользоваться возможностью побольнее уязвить его: только такая минута слабости позволила мне почувствовать вкус расплаты злом за зло.

– Фи, мисс, не по-христиански это! – перебила ее я. – Можно подумать, вы в жизни своей не открывали Библию. Если Господь поражает врагов ваших, этого вам должно быть достаточно. Негоже умножать те муки, что насылает Он по воле своей.

– Вообще-то я согласна со Священным Писанием, Эллен, – продолжала она, – но ни одна мука, насылаемая на Хитклифа, не будет для меня достаточной, если я не приложу к ней руку. По мне, пусть он страдает меньше, но чтобы я была причиной этих страданий и чтобы он знал об этом. Видит Бог, у меня с ним свои счеты! Только при одном условии смогу я простить его: если возьму око за око и зуб за зуб, если на каждое мое мучение ответом будет его мучение, если он окажется унижен не менее моего. Раз он первым причинил страдания, пусть первым и молит о пощаде, и тогда… тогда, Эллен, может быть, я и проявлю великодушие. Но вряд ли я когда-нибудь буду отомщена до конца, – потому и простить его мне никак невозможно.

Хиндли попросил воды, я принесла ему стакан и спросила, как он себя чувствует.

– Не так плохо, как хотелось бы… – ответил он. – Хотя у меня не только рука болит, но и все тело, как будто бы я вчера дрался с тысячью чертей!

– Неудивительно, – не смогла удержаться я от замечания. – Кэтрин в свое время хвасталась, что она – ваш оплот и защита от телесного вреда, то есть некоторые особы не смеют нападать на вас из страха оскорбить ее. Хорошо, что в действительности мертвые не встают из могил, а не то прошлой ночью она стала бы свидетельницей воистину отвратительного зрелища! Есть ли у вас синяки и раны на груди и плечах?

– Не знаю, – ответил он. – Что вы этим хотите сказать? Он что, посмел бить меня, когда я упал?

– Он пинал вас, топтал и колотил, когда вы лежали на полу, – прошептала я. – У него изо рта бежала бешеная слюна, так ему хотелось впиться в вас зубами, подобно дикому зверю. Ведь он только наполовину человек, а может быть, в нем от человека и того меньше, зато все остальное – от дьявола.

Мистер Эрншо, как и я, принялся вглядываться в лицо нашего общего врага, который, полностью погруженный в свою скорбь, казалось, не осознавал, что творится вокруг него. Чем дольше Хитклиф так стоял, тем больше на его лице отражалась чернота его дум и помыслов.

– О, если бы Господь дал мне силы задушить мерзавца в предсмертной судороге, я бы взял этот грех на душу и с радостью отправился бы в ад, – простонал Хиндли, томясь своим бессилием: до этого он попытался встать из кресел, но в отчаянии рухнул обратно, чувствуя свою неспособность к схватке.

– Не стоит и пытаться, мистер Хиндли, – громко и отчетливо проговорила я. – Достаточно и того, что он убил урожденную Эрншо! Все в усадьбе знают, что ваша сестра была бы жива, когда б не мистер Хитклиф. Пожалуй, ненависть его приносит меньше бед, чем его любовь. Стоит лишь вспомнить, как мы были счастливы… как была счастлива Кэтрин до его возвращения, – и я готова проклясть тот день и час, когда он объявился вновь!

По-видимому, Хитклифа больше поразила печальная истина моих слов, чем то, с каким тяжелым сердцем я их сказала. Он словно стряхнул с себя оцепенение, скрываемые от нас слезы закапали из его глаз в пепел камина, а дыхание вырывалось из его груди сдавленными всхлипами. Я бестрепетно посмотрела ему прямо в лицо и презрительно рассмеялась. Его глаза – эти окна его сумрачной души – на мгновение зажглись привычным адским огнем, но сатанинское пламя было почти потушено ливнем слез, и я не побоялась оскорбительно расхохотаться еще раз.

– Встань и уйди с глаз моих, – скорее угадала, чем услышала я слова, произнесенные им сквозь спазмы и немоту горя.

– Простите, но я тоже любила Кэтрин, – ответила я. – А нынче ее брат нуждается в уходе и заботе, которые я ради нее ему обеспечу. Теперь, когда она мертва, я вижу в Хиндли ее черты. У Хиндли глаза Кэтрин, хоть вы их и подбили, и еще…

– Встань, презренная дура, и исчезни, пока я тебя в порошок не стер! – закричал он и сделал движение в мою сторону, заставившее меня вскочить на ноги.

– Впрочем, – продолжала я, готовая в любой момент выбежать из комнаты, – если бы бедняжка Кэтрин поддалась на ваши уговоры и приняла бы нелепое, ничтожное и унизительное имя миссис Хитклиф, ее лицо очень скоро являло бы собой ту же картину! Только вот она не стала бы безропотно терпеть ваши зверства и в полный голос заявила бы о презрении и ненависти к вам.

Между Хитклифом и мною находилась скамья и тело мистера Эрншо, потому он, не пытаясь добраться до меня и расправиться со мной голыми руками, схватил столовый нож и запустил им мне в голову. Нож ударил меня за ухом и застрял в прическе. Я прервала фразу на полуслове, вытащила нож и метнулась к двери, успев напоследок направить в него еще одну словесную стрелу, которая, я надеюсь, ранила его больнее, чем меня – лезвие пущенного им ножа. Последнее, что я видела, выскакивая из комнаты, был бросок Хитклифа в мою сторону, его схватка с Эрншо, попытавшимся остановить его, и тяжелое падение сцепившихся тел на пол перед очагом. Пробегая через кухню, я крикнула, чтобы Джозеф поспешил на помощь своему хозяину. Потом я сбила с ног Гэртона, развлекавшегося подвешиванием щенков на спинку стула, стоявшего в дверном проеме, и наконец вырвалась из этого проклятого дома, как душа из чистилища. Не чуя под собой ног, я понеслась вниз по крутому спуску к дороге, а затем, выбравшись на нее, решила пренебречь ее извивами и поворотами и пустилась напрямую через пустоши к огням усадьбы «Скворцы», как на маяк. Я срывалась с обрывистых склонов, проваливалась в болото, но не останавливалась ни на минуту, потому что сказала себе: «Лучше я буду вечно гореть в аду, чем останусь под кровом Грозового Перевала еще на одну ночь!»

Изабелла замолчала и наконец-то смогла выпить чаю. Потом она встала из-за стола, велела мне надеть на нее шляпу и теплую шаль, которые я принесла ей, и твердо вознамерилась ехать, не обращая ни малейшего внимания на мои уговоры посидеть у нас еще часок. Перед отъездом Изабелла влезла на стул, перецеловала портреты Эдгара и Кэтрин, потом и меня поцеловала на прощание, и села в карету, сопровождаемая собачкой Фанни, которая оглушительно визжала от радости, воссоединившись со своей хозяйкой. Карета унесла ее от нас, и, как оказалось, навсегда. Больше в наши края миссис Хитклиф не возвращалась, но когда страсти улеглись, между ней и ее братом установилась регулярная переписка. Сдается мне, что она поселилась на юге, недалеко от Лондона. Там через несколько месяцев после ее бегства у нее родился сын. Его окрестили Линтоном, и его мать с первых же дней его жизни писала, что он много болеет и растет капризным и слабым ребенком.

Как-то раз мистер Хитклиф подстерег меня в деревне и спросил, где живет его жена. Я отказалась отвечать. Он заявил, что это не важно, пусть только поостережется приезжать к брату, и что нечего ей делать в наших краях, если она и дальше хочет получать содержание от своего мужа. Хотя я ему ничего не рассказала, он узнал от других слуг, где теперь ее дом, а также ему донесли о рождении сына. Однако он не стал ее преследовать, за что Изабелла должна была благодарить то стойкое отвращение, которое он к ней испытывал. Когда мы с ним сталкивались, он часто справлялся о ребенке. Когда он услышал, как назвали мальчика, то усмехнулся и спросил: