А Люба не могла сделать вдох: сердце при этом всякий раз будто жестоко пронзала остро заточенная спица. Дыхательные упражнения были как мёртвому припарка, тьма комнаты душным гробом сжималась вокруг неё, давя на голову угольно-чёрной пульсацией с красными прожилками. Люба затаилась в ожидании, про себя моля, чтобы это поскорее прошло, но – увы… Мелких осторожных вдохов не хватало, грудь стремилась расшириться, и тут её подстерегала проклятая боль.

– Лер… Я… – Она не узнала собственного голоса – сдавленного, хриплого.

– Что, мой хороший? – Валерия насторожилась, щёлкнула выключателем, но свет не загорелся. – Чёрт, кажется, электричество вырубилось. Ещё не хватало… Где у тебя тут спички или зажигалка?

– Там… На столе лежала, вроде, – прохрипела Люба, и эти несколько слов дались ей ценой двух болевых молний.

Чиркнула зажигалка, и темноту разогнали колышущиеся язычки пламени: это загорелись большие ароматические свечи в стаканчиках, расставленные Любой.

– Что такое, солнышко? Ты прямо сама не своя… Тебя гроза напугала?

– Лер… Я думала, пройдёт, но не проходит… Сердце. – Приходилось говорить правду, в одиночку с этой болью справиться не получалось.

– Так… Любушка, не пугай меня. – Присев рядом, Валерия прижала девушку к себе, покачивая её в объятиях, как ребёнка. – У тебя раньше были с этим проблемы?

– Нет. Буквально на днях началось, в этот понедельник… Лер… мне трудно говорить. – Вспышки боли следовали одна за другой, сердце будто превратилось в куклу Вуду, которую остервенело колола иглой чья-то рука.

– Не разговаривай, маленький. Береги силы… Надо скорую вызывать, с сердцем шутки плохи.

– Нет, Лер… Они не найдут ничего. – С хрипом Люба повалилась на подушку. – Это… Я просто взяла себе… твою боль. Всю. Теперь её у тебя… не останется. И всё будет хорошо.

Тёплое дыхание Валерии защекотало ей лоб и веки, поцелуй согрел сухие помертвевшие губы.

– Ох… Горюшко ты моё луковое. И счастье тоже… Так, аптечка тут есть? Может, таблетки или капли какие-нибудь сердечные?

– Корвалол бабушкин только, – вспомнила Люба.

– Ну, хоть что-то! – Валерия принялась рыться в шкафчике, нашла картонную коробку с лекарствами, перетряхнула всё её содержимое, поднося флакончики поближе к свече. – Вот он. Сейчас, моя родная.

Холодно-мерзкий, резкий вкус ментола и валерианы пролился в горло, а скорую Валерия всё-таки вызвала. Долго, раздражённо объяснялась с диспетчером: та как будто не верила, что у молодой девушки могут быть острые боли в сердце; затруднения вызвал и адрес, по которому следовало приехать машине. Люба со странной, умирающей нежностью слушала холодный металлический звон властных, требовательных ноток в её голосе: ей будто на миг приоткрылась другая сторона любимой – не Леры, а Валерии Геннадьевны.

– Что за клуши там сидят! – ругнула та диспетчеров, сердито бросив телефон на стол.

А в стекло уже хлестал тяжёлой, мощной дробью дождь, и казалось, будто с неба сыпались ледяные горошинки града. Валерия опять пощёлкала выключателем, выглянула за дверь.

– Что-то вся улица тёмная… У всех, что ли, свет вырубился? Или спят уж люди?

– Лер… – Люба протянула руку, и Валерия тут же, порывисто шагнув к дивану, присела рядом и сжала её пальцы.

– Держись, держись, солнышко. Сейчас скорая приедет.

«Сейчас» растянулось сперва на пятнадцать минут, потом на полчаса; Валерия рвала и метала, не находя себе места.

– Если с тобой что-нибудь случится, я их по судам затаскаю, в тюрьму засажу, – пригрозила она, и её голос прозвучал жёстко, непримиримо и решительно – гулко, как неумолимо приближающаяся гроза.

Гром палил из всех пушек, его удары отдавались в груди Любы глухим замиранием. Валерии пришла в голову мысль, что машина скорой помощи заблудилась, не может въехать в садоводческое товарищество или найти нужную улицу, плутая во тьме.

– Хоть иди и встречай их, честное слово! И гроза эта как назло, и электричества нет! – беспокойно металась она по домику. А в следующий миг склонилась над Любой: – Как ты, милая? Всё ещё больно?

Люба вдохнула чуть глубже – и получила неизменный удар кинжала.

– Да…

Валерия приглушённо, неразборчиво выругалась.

– Так, зайка, я схожу к въезду в сады, посмотрю, где они там застряли. Я быстро, а ты держись тут!

Она, похоже, собралась выскочить под грозовой ливень в чём была – в шортах и топике.

– Лер, подожди… Там у двери сапоги резиновые. На вешалке – дождевик, – снова приняв удар невидимого кинжала, прошептала Люба.

– Спасибо, зай. Держись! Если надо – ещё капелек прими.

Заботливо оставив на табуретке около постели стакан с водой и флакон корвалола, Валерия взяла с собой телефон для подсветки и растворилась в хлещущей стене дождливой тьмы, а Люба осталась наедине с грозой и своей болью. Молнии белыми ветвями необъяснимой тревоги и призрачной опасности пронзали душу: «Лишь бы с Лерой ничего не случилось». Всевозможные страхи выползали вурдалаками из углов и щелей, теснясь вокруг неё душной толпой – хоть круг мелом на полу черти. И летающей в гробу панночки ещё не хватало.

И вот – стукнула дверь.

– …Ну и улочки у вас тут! Без карты не разберёшься, да и карта не поможет: всё равно темень, дождь, грязь, ничего не видно… А чего это вы тут при свечах сидите? – Незнакомый грудной женский голос ворвался в домик тугой прохладной волной.

– Авария на электроподстанции – тут у всех свет вырубился, – ответил такой родной, уверенный, спасительный голос Валерии, от звука которого у Любы выступили на глазах тёплые слёзы радости.

Грузная женщина-врач поставила на стол увесистую и объёмную сумку, а Валерия тем временем стряхивала с ног мокрые, грязные сапоги и вешала на крючок дождевик.

– Ну что, барышня, сердечко шалит? Не рановато ли, м?

Дама в тёмно-синей форменной куртке с белыми полосками распространяла вокруг себя смешанный запах больницы и духов. Сначала она измерила Любе давление и отметила ровным, как линия ЭКГ у покойника, бесцветным голосом:

– Сто двадцать на восемьдесят. Лучше не бывает.

Из сумки появился портативный кардиограф – современный, компактный прибор с голубым дисплеем, работавший как от сети, так и на батареях; его электроды опутали Любу, и наружу из корпуса полезла широкая бумажная лента.

– Так, ну что у нас тут? – промычала дама-врач, изучая кардиограмму. – Никаких патологий, всё чисто и красиво, как и должно быть у барышни вашего возраста. У невропатолога, гастроэнтеролога давно были?

– У нас диспансеризация в этом марте была, – глухо ответила Люба, дыша совсем поверхностно и сверх-осторожно, но всё же хватая новые уколы «иглой». – Ни язвы, ни панкреатита, ни остеохондроза у меня нет, нервной патологии – тоже.

– Знаем мы эти ваши диспансеризации. – Врач убрала прибор, достала упаковку ампул и шприц. – «Жалобы есть?» – «Жалоб нет». Ну всё, так и запишем: «Здоров». А абсолютно здоровых людей не бывает… Окончание поговорки сами знаете, надеюсь.

– Что вы ей ставите? – Бдительная Валерия взяла коробку, прочла название препарата. – Элениум… Это от чего?

– От нервов, – невозмутимо ответила дама-доктор. – Барышня, видно, впечатлительная – слёзки-стрессы-волнения… Вот мы ей успокоительный укольчик и поставим, да?

– Какие нервы? У неё в сердце боль! – заспорила Валерия. – Вы видите? У неё даже губы белые совсем…

– Боль неврогенного и психогенного характера тоже может быть сильной, – терпеливо объяснила носительница синей униформы и лекарственно-парфюмерного амбре. – Тут просто нужен покой и седативные. Пустырничек, валерьяночку, ново-пассит курсом пропить, можно витаминчики с триптофаном, побольше спать и поменьше волноваться. Обследоваться для очистки совести всё-таки тоже надо, но я и так скажу: перенервничала наша барышня. Сейчас укольчик подействует, она поспит – и всё пройдёт.

Привольная свежесть дышащего грозой ночного неба внутривенно – вот чего сейчас хотелось Любе. Однако пришлось довольствоваться элениумом, и в грудь медленно влилась прохлада и шелест встрёпанного ветром, но сейчас уже успокаивающегося сада. Настала блаженная, долгожданная свобода и безболезненность вдоха, к голосу вернулась полнозвучность, и врач, предупредив: «Алкоголь после укола не принимать», – уехала.

– Как ты, солнышко?

Люба нежилась в ласке ладоней Валерии, впитывая тепло солнечных зайчиков – поцелуев, которыми та покрывала её лицо.

– Нормально… Спать только чуть-чуть хочется.

– Ну спи, родная. Я с тобой.

– Ты тоже спи, Лер… Тебе же рано вставать.

– Да какой тут сон теперь…

Валерия прилегла рядом, и Люба устроилась в её объятиях, ёжась от щекотной мягкости её дыхания на своей коже. Время от времени губы прижимались ко лбу в родительски-нежном поцелуе.

– Что же это было? – шепнула Валерия, думая вслух.

– По-научному – психосоматика. Но мне больше нравится – «заберу себе твою боль». – Люба нащупала губами её нос, тихонько поцеловала в горбинку. – Её просто оказалось очень много в тебе. Нелегко было переварить.

– Как же так – вроде медик, а веришь во всю эту романтическую чушь? – Сухие, шершавые губы Валерии устало встретились с Любиными губами.

– А по-твоему, все медики – атеисты-материалисты? – Девушка прильнула теснее, ноги обеих интимно и уютно переплелись. Лежать так было не очень удобно для сна, но приятно до светлой, горячей сладости в животе. – Медицина объясняет и охватывает многое, но не всё. Ты прислушайся к себе… Правда же – тоска ушла?

Вздох Валерии колыхнул её волосы над лбом, окутал капюшоном тепла и мурашек.

– С тобой тут не только тоска уйдёт, но и виски поседеют. Меня аж трясёт всю. Не пугай меня так больше.

…Утро ослепительно хлынуло в окна солнечным весельем умытой зелени и беспечными голосами птах. Люба с трудом продрала сухие глаза, охваченная убийственной слабостью и нервной дрожью, а Валерия схватила телефон и резко поднялась на локте.