Линда Миллер - Грешный ангел

Выражение, которое появилось в глазах Элая, могло бы напугать Бонни, но она уже утратила способность рассуждать. Сев на нее верхом, он разорвал ее блузку, лифчик и сжал в ладонях ее упругие груди.

– Ты хотела этого, – хрипло выдохнул он. – Вспомни, когда это кончится, ты снова начнешь ненавидеть меня.

Слова Элая не сразу дошли до Бонни, но сейчас ей мучительно хотелось одного – любви этого человека. Он приник к ее груди – Бонни задохнулась от наслаждения. Ее пальцы вновь погрузились в его волосы. Элай прерывисто дышал, закрыв глаза.

Бонни, все еще зажатая его бедрами, стала приподниматься. Дрожь прошла по его телу, когда она расстегнула пряжку его пояса, а затем брюки. Элай выбрался из кровати, увлекая Бонни за собой.

Пристально глядя на нее, он снял с себя одежду и затем помог раздеться и ей. Они стояли друг против друга, обнаженные и готовые ко всему.

Элай поднял Бонни и вошел в нее.

В комнате давно было темно, но лампа не горела. Бонни спала, ровно дыша, когда Элай поднялся. Ее ресницы были влажными.

Элай одевался тихо, но она проснулась, поняв, что он уходит. Когда дверная ручка повернулась, Бонни сказала:

– Элай, подожди!

Он молчал, но Бонни почувствовала, что и он, как и она, пытается держать себя в руках. Она села на кровати, натянув на грудь простыню, хотя в темноте ничего не было видно.

– Куда ты идешь?

Элай устало вздохнул.

– Я собираюсь в Сан-Франциско, – ответил он. – Там есть верфь, которую я хочу купить.

Бонни обрадовалась, что в темноте не видно ее лица. Она хотела скрыть отчаяние, обиду и попранную гордость. Она всегда будет любить Элая Мак Катчена каким бы он ни был! И все же в ее словах прозвучала издевка.

– Тебе уже мало завода? Нужна новая игрушка!

Элай тихо выругался, отойдя от двери и налетев на кровать. Затем вспыхнула спичка.

Его лицо казалось мрачным в ее мерцающем свете. Элай поднял стекло лампы и зажег фитиль.

Сев на кровать, он провел рукой по волосам. Бонни старалась овладеть собой.

Ей не надо было тревожиться, что Элай увидит ее покрасневшие глаза, так как он упорно смотрел в другую сторону.

– Ты считаешь, что завод для меня игрушка? Бонни пожала плечами и небрежно ответила.

– Эта игрушка сломалась, ты починил ее, а теперь пришло время поиграть с верфью.

Его горящие глаза, мрачные и растерянные, остановились на ее лице. Сейчас Бонни верила, что Элай сказал ей правду о Консолате Торес и Эрлине, но прощать было уже поздно. Любить тоже было поздно: боль, причиненная ей Элаем, не проходила.

– Думаю, будет лучше, если Розмари останется здесь с тобой.

Бонни откинулась на подушку и закрыла глаза. «Пожалуйста, Боже, – взмолилась она, – не дай мне расплакаться!»

– Хорошо, – сказала она.

Бонни почувствовала, как горячее дыхание Элая коснулось ее губ.

– Я не хочу, чтобы ты танцевала в «Медном Ястребе», – выдохнул он. – Я не хочу, чтобы ты была мэром.

Глаза Бонни широко открылись.

– Ты вернешься? – спросила она, не удержавшись. Элай кивнул.

– Хорошо, если ты ничего не натворишь, пока меня не будет.

Кровь прилила к лицу Бонни.

– Кто убедит меня, что это просто деловая поездка? У меня сердце разрывается!

– Я сказал тебе все!

– И ты запрещаешь мне танцевать и быть мэром, не так ли?

– Да!

– Вот как! – Бонни вспыхнула. – И это после того, что ты сделал!

– Но ведь ты простила меня, – Элай поднял бровь, – не так ли?

– Я не могла бы простить тебя, – призналась Бонни, – но я люблю тебя, и ты знаешь это.

Он нежно поцеловал ее.

– И я люблю тебя. Но я не хочу, чтобы ты работала у Форбса, Бонни.

Ей было нелегко побороть гордость.

– Я и сама решила не танцевать больше, – сказала она. – И не нужно напоминать мне об этом. А что значит не быть мэром? Я созвала двенадцать собраний Городского совета, и никто из членов не явился ни на один из них.

Элай рассмеялся.

– Значит, не возражаешь против отставки?

– Я не собираюсь подавать в отставку. Я мэр этого города до ноября. И это все!

Усмехнувшись, Элай поднялся, но Бонни схватила его руку и заставила сесть.

– Останься, – потребовала она.

– Почему?

– Потому что поезд отправляется из Нортриджа только послезавтра вечером!

Элай медленно спускал простыню, пока не обнажились груди Бонни. Она задрожала, но не сделала попытки закрыться, и когда он начал ласкать ее, вздохнула и закрыла глаза.

Бонни еще раз вздрогнула, когда рука Элая скользнула вниз.

Элай опрокинул ее на подушки.

– Ты сама сказала, что у нас есть время до послезавтрашнего вечера.

– О, но… уже… – Бонни выгнулась, когда его пальцы скользнули вниз по животу. Она издала глухой стон, когда его рука оказалась между ее бедрами.

– Я хочу, чтобы ты жила здесь, пока меня не будет, – неожиданно сказал он. – Я опасаюсь этих типов из Союза.

Бонни перевела дыхание.

– О! – воскликнула она. – Элай, мы же не обедали… и я голодна…

Элай усмехнулся.

– Ничего, с голоду ты не умрешь.

– Потуши, хотя бы лампу! – попросила она. Элай отрицательно покачал головой.

– И не подумаю. Слишком большое удовольствие – смотреть на тебя!

– Тебе это нравится?

– А тебе?

– Нет!

– Ты лжешь, мэр! – он отбросил простыню. – Прекрасная лгунья!

– Элай, пожалуйста… лампа… ужин… правда, я так голодна!

– Я тоже, – сказал он, опускаясь на колени возле кровати.

Бонни ощутила, как его пальцы вошли в нее – и затрепетала от наслаждения. Жар захлестнул ее, когда его голова склонилась к ней. Прикосновение его губ там, внизу, заставило ее вскрикнуть от восторга.

Забытая лампа продолжала гореть на столике возле кровати.

Дни после отъезда Элая в Сан-Франциско были перегружены самыми разнообразными делами, хотя Бонни уже не присматривала за магазином. Приготовления к свадьбе Джиноа шли полным ходом. По утрам Бонни писала приглашения, потом помогала готовиться к празднеству, которое должно было состояться после свадебной церемонии.

Строительство домиков и школы почти закончилось. Джиноа и Сэт решили сразу же после свадебной церемонии устроить пикник и танцы. Пригласили всех – рабочих и членов Городского совета. Увеселения должны были происходить на лужайке за домиками.

Для танцев соорудили помост, наняли музыкантов. Напитки и закуску заказали в магазине Джека Фитцпатрика. Город охватило радостное возбуждение, и хотя Бонни разделяла его, она ощущала смутное беспокойство, вроде того, что испытывала в дождливые дни перед наводнением.

Из всех, кого она знала, только Элизабет Симмонс тоже чувствовала беспокойство. Бонни, конечно, понимала, что задумчивость хорошенькой учительницы связана с Форбсом, а не с предчувствием опасности. Скучая по Элаю, Бонни сочувствовала ей.

Войдя в хорошо оборудованную школу с новыми партами, умывальником и туалетом, школьными досками и книгами, Бонни заметила, как удручена Элизабет.

– Ты так подавлена, словно ждешь неприятностей!

Элизабет смутилась.

– Прости. Мне бы следовало помочь Джиноа. Бонни опустилась на стул.

– Мы уже все закончили. Китайские фонарики повешены, столы расставлены, и, если верить мистеру Кэллахану, фейерверк будет великолепным.

Элизабет закусила губу.

– Все, как на День Независимости, – сказала она, думая о чем-то другом. – Пикник, танцы, фейерверк. – Вдруг мисс Симмонс разразилась слезами, – И свадьба… – закончила она, разрыдавшись.

Бонни встала и обняла подругу.

– О, Элизабет! – воскликнула она, гладя по спине молодую женщину, – любовь иногда причиняет боль, не так ли?

Элизабет отстранилась, всхлипывая.

– Ну, почему из всех людей в этом мире я выбрала самого неподходящего – Форбса!

– Форбс порядочный человек, – тихо возразила Бонни. – Он будет очень заботиться о семье.

Элизабет смахнула слезы и вдруг задрожала от гнева.

– Но он владелец игорного заведения, Бонни! И держит у себя шлюх!

– По-моему, нет ничего дурного в том, что человек содержит салун, – заметила Бонни. – Возможно, если ты проявишь снисходительность, Форбс откажется от этого.

– Не знаю, смогу ли сделать это, – прошептала Элизабет. – Форбс, по всеобщему убеждению, негодяй. Какой же из него муж?

Бонни вспомнила нежность, которую Форбс проявил к ней на кухне в «Медном Ястребе», и его поцелуй, хотя не собиралась упоминать об этом.

– Муж? Очень хороший, надеюсь… И весьма темпераментный.

Щеки Элизабет стали пунцовыми, верный признак того, что она знает о чувственности Форбса, возможно, даже уже испытала ее.

– Я люблю его так сильно, Бонни. Я хотела бы разлюбить его, но не могу. Он нужен мне.

Бонни вспомнила, как Форбс сказал ей, что почти теряет сознание, когда целует Элизабет, и улыбнулась.

– Чувствует ли Форбс то же самое, что и ты? – спросила она нарочно.

– Он говорит, что да.

Думая о том, как много времени она упустила из-за своей гордости, хотя могла бы провести его с Элаем, Бонни подошла к глобусу и раскрутила его.

– Рассказывала ли тебе Джиноа о своей помолвке с Сэтом Кэллаханом? – спросила она.

– Да.

Бонни взглянула в лицо подруги.

– Ей, к счастью, еще раз представился шанс устроить свою жизнь, Элизабет. Мне трудно говорить об этом, я сама сделала такую же ошибку. Усвой этот урок, учительница, и ты избавишь себя от многих страданий. Гордость – плохое утешение в часы одиночества.

Элизабет пристально взглянула на Бонни.

– Ты говоришь так, словно потеряла Элая, – мягко сказала она. – Насколько я понимаю, он уехал по делам. Джиноа ждет его со дня на день.

Бонни закусила губу. Элай уехал почти две недели назад – это не так уж давно, если учесть расстояние между Нортриджем и Сан-Франциско. Он не прислал ни письма, ни телеграммы, но в этом тоже не было ничего необычного, он никогда не отличался такой деликатностью. Значит, все это лишь странное предчувствие, которое иногда обманывает ее.