До того, как здесь проложили железную дорогу, опасную реку с ее порогами, перекатами и водоворотами отважно бороздили пароходы, но теперь, в 1898 году, эти большие суда отошли в прошлое. Мощная река, не укрощенная человеком, с ревом несла в океан огромные массы воды.

Бонни вздохнула. Мистер Теодор Рузвельт, частый гость за их столом в Нью-Йорке, всегда утверждал, что нация должна уделять больше внимания защите рек и сохранять девственные земли. Такие ресурсы, настаивал Рузвельт, пока еще богатые и многочисленные, нельзя считать неисчерпаемыми. Бонни не возражала ему, однако сейчас, когда поезд безжалостно увозил ее оттого, что было для нее дороже всего в жизни, воспоминания о Рузвельте вызвали у нее раздражение.

Если бы не его радикальные взгляды на события в Испании, ей, возможно, не пришлось бы покинуть Нью-Йорк, а Элаю – отправиться воевать на Кубу.

Газеты писали, что там, на покрытых джунглями островах, где тучами летают москиты, испанцы творят неслыханные злодеяния над «простодушными» туземцами. Бонни попыталась успокоиться. Пока она не возьмет себя в руки, ей не следует думать ни о Кубе, ни о том, где теперь Элай.

Чтобы отвлечься. Бонни стала украдкой разглядывать пассажиров. По другую сторону прохода сидел мужчина, уткнувшись в помятую и, видимо, старую газету «Нью-Йорк Джорнел», издаваемую мистером Херстом. Семья из четырех человек, расположившаяся напротив, решила размяться, поднявшись, они направились к узкому проходу.

Бонни наблюдала за этими странными людьми.

Мужчина и мальчик, оба огненно—рыжие, были одеты в дешевые костюмы. Рисунок и расцветка накинутых на них пледов резали глаз и вызывали недоумение. Женщина с золотистыми, тщательно завитыми волосами была в потрепанном платье из розовой тафты.

Девочка, на вид лет двенадцати, разительно отличалась от других членов этой необычной семьи. Очень хорошенькая, с блестящими каштановыми волосами, падающими на спину, зелеными глазами и свежей кожей. Она была в простеньком коричневом платье, немного помятом, но чистом и опрятном. Когда семья вернулась и уселась на свои места, покрытые сажей, Бонни поймала ее взгляд: в нем сквозило такое одиночество, не свойственное этому возрасту, что Бонни стало не по себе.

Помрачнев, Бонни отвела глаза.

– Это актеры, – вдруг негромко и снисходительно произнес мужской голос.

Бонни увидела, что читавший газету мужчина поднялся и направляется к ней: высокий, хорошо сложенный, голубоглазый, с каштановыми волосами и такими же усами. На нем были дорогой серый костюм и шелковая сорочка. Золотая цепочка от часов, подрагивающая при ходьбе, придавала ему уверенный и респектабельный вид. Даже не попросив разрешения, он сел рядом с Бонни и сложил газету. От него приятно пахло кастильским мылом и мятой.

– Актеры? – тихо переспросила Бонни. Она всегда восхищалась актерами и любила театр, но горько пожалела об этом в тот день, когда в ее жизни произошла трагедия.

Незнакомец кивнул, и озорная искорка сверкнула в его глазах:

– Думаю, их пригласил в Нортридж театр «Помпеи». Обычно приглашают всю труппу, но, конечно, бывают и исключения.

Все это было так интересно Бонни, что она, пренебрегая приличиями, решила вступить в разговор с незнакомцем, столь бесцеремонно подсевшим к ней. Она еще раз украдкой взглянула на семейство актеров и перевела удивленные фиалковые глаза на своего соседа.

– Боже мой! Нортридж, должно быть, разросся и процветает. Когда я жила там, никакого театра, конечно, не было.

Мужчина улыбнулся, обнажив на редкость белые зубы.

– Театр создан за счет благотворительности «Общества самоусовершенствования», которое открыло и библиотеку, а по четвергам устраивает вечера поэзии.

Вдруг Бонни вспомнила, как в детстве ее тянуло к книгам. После того, как Бонни научилась читать, у нее была лишь одна книга – потрепанный экземпляр «Читателя» Мак Гаффи, пока она не познакомилась с мисс Джиноа Мак Катчен, что изменило к лучшему всю ее жизнь.

– Я родилась и выросла в Нортридже, – сказала она, слегка нахмурившись, и вцепилась в сиденье, чтобы сохранить равновесие: вагон дернулся на повороте. – Не помню, чтобы встречала вас прежде, мистер…

– Хатчисон. Вебб Хатчисон. – Затем он добавил с грубоватой галантностью: – Я живу в Нортридже всего несколько лет. Мне не повезло: окажись я там раньше, я бы наверняка встретил вас.

Бонни покраснела и опустила глаза, на мгновение, забыв о своей трагедии, она сейчас переживала из—за ничтожного пустяка: ее лучшие перчатки за время поездки пришли в такой вид, что придется покупать новые.

Молчание затянулось. Хатчисон ждал, когда она назовет свое имя. Бонни не хотелось этого делать: любой, кто хоть немного знает Нортридж, сразу обо всем догадается. В городе хорошо помнят деда Элая Джошуа Мак Катчена, построившего плавильный завод, да и сестру Элая Джиноа многие знают. Однако ее приезд едва ли надолго останется тайной. К тому же трудно лгать такому открытому человеку.

– Я Бонни Мак Катчен, – сказала она.

Хатчисон тотчас выпрямился, потеряв интерес не только к газете, но и ко всему остальному.

– Жена Элая?

Бонни кивнула, перевела дыхание и отвела глаза. Ее охватило чувство такого щемящего одиночества, словно весь мир превратился в пустыню, ей хотелось зарыдать, как в тот холодный декабрьский вечер, когда они с Элаем стояли у могилки своего маленького сына, каждый по—своему переживая страшное горе.

Они ехали с кладбища впереди траурного кортежа, плюмажи из черных перьев мерно колыхались на головах лошадей. С этого дня Элай не прикасался к Бонни.

Хатчисон кашлянул, оторвав Бонни от воспоминаний, и многозначительно ткнул пальцем в заголовок газеты.

– Что вы думаете об этой войне с Испанией? – спросил он, чуть повысив голос.

Бонни внутренне сжалась. Ее попутчик, сам о том не подозревая, коснулся столь мучительной для нее темы, как и смерть ребенка. Ей стоило больших усилий не вздрогнуть, не закрыть лицо руками, не зарыдать. Сквозь тусклую призму настоящего она увидела прошлое: отчужденность в глазах Элая, сообщившего, что он со своим другом Тедди Рузвельтом собирается на Кубу. Если ей что-нибудь понадобится, холодно добавил он, пусть свяжется с Сэтом Кэллаханом, его адвокатом.

– Мне нужен ты! – чуть не вскрикнула Бонни, но вовремя сдержалась. Гордость заставила ее взять себя в руки. Она лишь сухо заметила, что Элай – не солдат. Но ее деланность и логика ничего не изменили.

Бонни зажмурилась, и видения исчезли. Поняв, что Хатчисон ждет ответа, она вздохнула.

– Испанцы выразили желание избежать вооруженного конфликта, – сказала она. – Мистер Мак-Кинли доложил об этом Конгрессу, но Конгресс настаивает на военных действиях не только на Кубе, но и на Филиппинах.

Лицо Вебба Хатчисона осталось совершенно бесстрастным, на нем не дрогнул ни один мускул.

– Они потопили Майна, – мягко напомнил он.

– Это не доказано, – горячо возразила она. – Знаете, возможно, испанская армия и не несет ответственности за эту трагедию – взрыв в гавани Гаваны в середине февраля, когда погибло двести шестьдесят моряков.

Воцарилось напряженное молчание, оба были так подавлены, словно все это произошло у них на глазах.

– Общественное мнение требует возмездия, – заговорил Хатчисон.

Бонни бросила презрительный взгляд на его газету и поморщилась.

– Общественное мнение, – заметила она, – это выдумка таких людей, как Херст и Пулитцер.

Она замолчала и стала раздраженно теребить перчатки.

– Два дня назад наши моряки полностью разгромили испанский флот в Манильской бухте. Разве это не возмездие? – Мистер Хатчисон вздохнул, погладил усы и отвернулся. Возможно, он прятал улыбку: мужчины уверены в своем превосходстве над женщинами, когда речь заходит о политике. Несколько месяцев назад, когда Бонни попыталась высказаться по поводу кризиса между Испанией и Америкой, Элай лишь рассмеялся и махнул рукой.

Она оторвалась от воспоминаний, когда гудок паровоза оповестил пассажиров, что поезд скоро прибывает в Нортридж. Хатчисон был все так же невозмутим, лишь едва заметная улыбка мелькнула у него на губах, когда он обратился к Бонни:

– А вы хорошо разбираетесь в политике, миссис Мак Катчен. Позвольте узнать, надолго ли вы в Нортридж?

Бонни старалась держаться спокойно, хотя щеки ее пылали, а сердце учащенно билось при мысли о том, какие слухи поползут по городу, когда станет известно ее нынешнее положение.

– Я буду здесь жить, – ответила она. – А почему вы спросили?

Хатчисон смутился.

– Симпатия к испанцам едва ли поможет вам завести здесь друзей, – заметил он. – «К черту Испанию!» – вот девиз Нортриджа.

Поезд, подобно бегуну на финишной прямой, набирал скорость. В поисках опоры Бонни вцепилась в мускулистое колено Вебба, но, вскрикнув, тут же отдернула руку. Хатчисон еле удержался от смеха.

– Мои читатели с интересом узнают, что вы намерены остаться в Нортридже, – сказал он.

Бонни внезапно отпрянула от него – так, словно увидела шипящую змею.

– Ваши читатели?

Он с нарочитой скромностью улыбнулся.

– Я издаю «Нортриджские Новости», – пояснил Вебб, – и хотел бы напечатать короткую статью…

Выражение ужаса на лице Бонни заставило его замолчать. Она вдруг подумала, что Хатчисону уже все известно, а этот разговор он затеял, чтобы получить материал для своей статьи. Если это так, можно не сомневаться, что тираж газеты увеличится в несколько раз.

Она представила себе заголовок: «Выскочка из Лоскутного городка поставлена на место». Дамы Нортриджа прочтут и начнут злорадствовать: наконец-то девчонка Джека Фитцпатрика получила по заслугам: ребенок умер, а муж выгнал.

– Нет, – тихо и твердо произнесла она, – обо мне статьи не будет.

Хатчисон промолчал, и Бонни вновь повернулась к окну, пристально вглядываясь в проплывающие мимо жалкие городские предместья. Город тянулся от подножия бывшего вулкана до реки Колумбии. Паром на конной тяге, знакомый Бонни с детства, к ее великой радости все еще действовал. Сколько раз, заплатив пенни перевозчику, она стояла на палубе и представляла себе, что это не бурная Колумбия, а бескрайнее море, сама же она принцесса пиратов. Ощущая речную прохладу, она воображала, что слышит блеяние овец, которых гонят на рынок.