– Я ждать буду. Что ни решишь – так и будет.

– Прощайте, – прошептала едва стоящая на ногах Софья и бегом бросилась по коридору прочь.

На улице уже было темным-темно. Луна спряталась под набежавшими тучами, с Волги дул ветер. На углу стояло несколько извозчиков, и Софья, забравшись в ближнюю к ней пролетку, хрипло приказала:

– Трогай!


В низеньком доме в переулке горели все окна. Марфа, как часовой, расхаживала вдоль забора с ружьем на плече. Увидев подъезжавшего извозчика, она остановилась.

– Софья Николаевна! Как же это называется-то? – провозгласил на весь переулок ее зычный и обиженный голос. – Спектакля-то бог весть когда закончилась, Марья Аполлоновна возвратившись, а вас – третий час ни слуху ни духу!

– После, Марфа… После, – отрывисто сказала Софья, отстраняя ее и проходя в дом. Марфа, оторопев, смотрела ей вслед. А Софья, быстро пройдя темные сени, толкнула дверь, из-под которой выбивалась тонкая полоска света, вошла и спросила:

– Маша, зачем?

Мерцалова, сидящая у окна, повернулась к ней. Черные глаза блеснули привычным сухим блеском; она была совершенно спокойна и, увидев Софью, только спросила:

– Что ж ты не осталась с ним?

– Маша, зачем? – повторила Софья, подходя вплотную. – Зачем ты так сделала… со мной? Почему? В чем я перед тобой виновата? Мы ведь подругами были…

– Дура, да я же для тебя старалась, – почти ласково сказала Мерцалова. – Ведь этот купец совсем от любви ума лишился, он для тебя все, что угодно, сделает. Если по-умному себя поведешь, то и женится.

– Маша! Как не совестно! – Софья смотрела на Мерцалову в упор и никак не могла понять: серьезна та или издевается. – Ты ведь знала… Ты ведь все про меня знала, знала, что не хочу я такого… Да я… Я другого, совсем другого человека люблю!!!

– Да он-то тебя любит ли, человек твой? – насмешливо сузив глаза, спросила Мерцалова. – Вот не хотела я тебе говорить, думала поберечь, а, видать, придется.

– Что – не хотела говорить? – внезапно севшим голосом спросила Софья. По спине пробежал холодок; невольно вспомнились слова Мартемьянова о том, что Владимир никогда не вернется.

– Да ты сядь, а то мало ли что. – Мерцалова снова отвернулась к окну. Задумчиво сказала, глядя на улицу: – Как ветер-то развылся… завтра опять снегу насыплется, а ведь трава уже вылезать начала… Я ведь, милая, этого твоего Черменского, который тебе письмо в марте прислал, давно знаю. Еще в Костроме у Чаева с ним играла. Хороший актер был, ничего не скажу, Рауль прекрасный, Горацио… а нутро у него гнилое.

– Да как ты смеешь!.. – вскинулась Софья, но Мерцалова оборвала ее резким жестом. Глядя в упор, низким, тяжелым голосом сказала:

– Кто-кто, а я-то смею. Думаешь, кто мне вот эту радость устроил? – она привычным движением погладила живот, и Софья задохнулась. Чуть слышно сказала:

– Воля твоя, ты врешь. Я тебе не верю.

– Не верит она… – недобро усмехнулась Мерцалова. – Думаешь, это от Васьки, дурака моего, подарок? Да ты посчитай хотя бы! Я с Васькой сошлась уже здесь, в Ярославле, когда уж на третьем месяце была. Разумеется, что ему не говорила, – зачем?.. Помнишь, что он тут устроил, когда узнал? Глупая ты какая, девочка совсем… Марфа твоя – та сразу же догадалась. – Мерцалова встала, подошла к едва освещенной красной лампадкой иконе Богородицы в углу. Медленно перекрестилась:

– Вот тебе крест. Черменского ребенок. Осенью мы с ним в Калуге встретились, он как раз от своего купца избавился, а я за ангажементом ехала. Мы ведь с ним и до того как муж и жена жили, только вот исчез бесследно в один день, и – ни слова, ни письма. Я тоже сначала, как ты, ждала, мучилась, гадала – не случилось ли с ним чего… Уж забывать начала, вдруг раз! – в гостинице случайно встретились. Я так обрадовалась… Дура. Он утром сбежал, даже разбудить меня побоялся. Я поплакала, конечно, но потом уж решила, что сама виновата: знала, с кем связывалась. И через месяц только поняла, что в тяжести, да где концов-то искать… То письмо тебе от него… Я его прочла, не смогла удержаться. Как его фамилию на конверте увидела, сразу про все воспитание забыла. Отклеила на пару самоварном… Помнишь, еще соврала, что почтальон такое грязное принес?

– Помню, – едва смогла выговорить Софья. Ей до сих пор казалось, что все происходящее – неправда, какой-то дурной, тяжелый сон, пришедший от усталости, но проснуться и облегченно вздохнуть никак не удавалось.

Мерцалова тем временем продолжала в упор смотреть на нее. Помолчав немного и не отводя взгляда, сказала:

– Две недели назад еще одно письмо пришло. Ни тебя, ни Марфы не было, я сама у почтальона взяла. Так же открыла, прочла, да вот… не смогла тебе отдать. Боялась, что ты повесишься еще сдуру.

– Еще одно?.. – непонимающе переспросила Софья. – Где же оно?

С минуту Мерцалова медлила. Затем взяла со стола свою сумочку, открыла, вынула сложенный вчетверо лист дешевой гостиничной бумаги.

– Вот. Читай, что уж теперь. Может, и вправду надо было сразу отдать. Конверт я где-то потеряла, но почерк его ты узнать должна. Читай.

Письмо Владимира плясало в пальцах Софьи, буквы, написанные знакомым почерком, никак не желали прочитываться. Наконец они сложились в слова, слова – в строки, и Софья смогла пробежать глазами короткое письмо:

«Прости меня. В случившемся виноват лишь я один. Не буду писать об обстоятельствах, вынуждающих меня не видеться с тобой, но поверь, они имеются. Лучше нам не встречаться более, наши отношения не могут иметь никакой будущности. Ты прекрасная женщина и актриса, я уверен, ты будешь счастлива с более достойным человеком. Прости. Прощай. Владимир Черменский».

Это была та самая записка, оставленная Владимиром полгода назад в привокзальной гостинице Калуги для Мерцаловой после их последней случайной ночи. Но Софья не могла этого знать и, дочитав, положила письмо на стол и закрыла лицо руками. С трудом, сдерживая рыдания, выговорила:

– Отчего же… Маша… Отчего же ты мне ничего не говорила? Ты же знала, что я…

– Знала. Да вот жалела тебя. Думала, – может, подождешь-подождешь, да и сама его забудешь. Молодая ты еще совсем. Да еще вон как у тебя в театре дела в гору пошли. Скоро думать забудешь, как этого Черменского зовут, помяни мое слово. А вспомнишь – посмеешься. И меня поблагодаришь, что избавила.

– Но зачем же ты меня с Мартемьяновым обманула? – простонала Софья. – Зачем в гостиницу привела? Маша? Я же чуть со страху не умерла… Он со мной все, что угодно, сделать мог…

– Затем, что обо мне, кроме меня самой, никто думать не станет, – откинувшись на подушку, жестко и холодно сказала Мерцалова. – Затем, что нашей сестре дети ни к чему, а у меня ведь есть уже один… Мальчик, в Орловской губернии, у чужих людей на воспитании. А второй скоро родится – куда его? Через месяц и я, и он с голода умрем где-нибудь в номерах полтинничных. А твой купец за то, что тебя приведу, мне тысячу рублей обещал. Тысячу! Ты хоть деньги-то такие в руках держала?

Софья не ответила. Некоторое время обе женщины молчали, одна – невидящими глазами глядя в черное окно, другая – спрятав лицо в ладонях. Тишину нарушали лишь мышиная возня да тяжелые, взволнованные шаги Марфы за стеной.

– Бог тебе судья, – наконец сказала Софья, вставая. Пошла к двери, с порога обернулась, словно желая сказать еще что-то, но не стала и молча вышла в сени. Мерцалова не обернулась. Она еще долго сидела неподвижно, прислушиваясь к поднявшемуся шуму за стеной (шумела Марфа, громогласно задавая вопрос за вопросом, ответы на которые слышны не были). Наконец Мерцалова встала. Тяжело дыша и то и дело хватаясь за живот, обулась, надела платок, плотную накидку и, стараясь ступать бесшумно, вышла из дома.

Через полчаса извозчик подвез Мерцалову к гостинице «Эдельвейс», в которой уже не горели огни. Швейцар без слов пропустил ее. Актриса пересекла вестибюль, сбросив платок на плечи и поправляя обеими руками растрепанную ветром прическу, прошла на лестницу, поднялась на третий этаж и без стука вошла в седьмой номер.

В комнате по-прежнему горели свечи, уже совсем оплывшие и вот-вот готовые погаснуть. Мартемьянов лежал на диване, задрав ноги на подлокотник; услышав шаги, мгновенно, как животное, вскочил, одернул сюртук. Разглядев в полумраке вошедшую, спросил:

– Ты, Марья Аполлоновна?

– Я, Федор Пантелеевич, – спокойно ответила та. Подойдя к столу, села без приглашения, сняла мокрые перчатки, подняла на купца лихорадочно блестящие глаза.

– Что ж, я, что обещала, сделала. За тобой дело.

– Что с Софьей? – помолчав, спросил он.

– Не бойся, топиться не побежала, – хмуро усмехнулась Мерцалова. – Лежит у себя, рыдает… пока. К утру успокоится, подумает и даст согласие. Она умная девочка, хоть пока и неопытна. Все правильно поймет. Вот еще, держи. Как обещала.

Расстегнув сумочку, она вытащила пять распечатанных писем. На каждом из них четким почерком Владимира Черменского было написано: «Ярославль, Театральный переулок, дом Свекловой, для Софьи Николаевны Грешневой».

– Это – все, что он ей писал. За два месяца.

– И ни одного ты не упустила? – почти восхищенно спросил купец, прижимая письма тяжелой ладонью. Мерцалова пожала плечами:

– Не много стоило труда. Софьи почти не бывало дома: спектакли, репетиции, вечера… Марфа ее тоже все по работам бегала, а я… почтальона ловила за забором. Он их все до одного мне и отдал. Вот только самое первое я пропустила… Но ты, Федор Пантелеевич, зря не беспокойся: я Софье такую записку от него показала, что она теперь и посмотреть не захочет на него.

– Откуда взяла? – хмурясь и недоверчиво глядя на Мерцалову, спросил купец. Та снова дернула плечом. Помолчав, сказала:

– Не твоя забота. Я все, как ты сказал, исполнила. Ну?

По-прежнему не сводя с актрисы взгляда, Мартемьянов вынул портмоне. Белый тысячный билет лег поверх писем Черменского на стол. Мерцалова не спеша взяла его, спрятала в сумочку. Встала, сухо сказала: