Наконец впереди показалось длинное, нелепое, сияющее окнами здание гостиницы «Эдельвейс». Женщины вышли из пролетки, Мерцалова расплатилась с извозчиком.

– Пойдем, провожу. Ты сама нипочем не найдешь, заблудишься.

Вдвоем они прошли высокие застекленные двери, миновали поклонившегося швейцара (Мерцалова на ходу сунула ему гривенник), прошли через ярко освещенный вестибюль, тут же оказались на непроглядно черной лестнице, и Софья подумала, что подруга оказалась права: сама бы она тут блуждала до второго пришествия. Но Мерцалова спокойно и уверенно провела ее по темному переходу, повернула в один коридор, в другой, затем снова лестница, снова узкий проход – и, наконец, неяркий свет длинного коридора, ковер под ногами и ряды дверей.

– Седьмой нумер, – шепнула Мерцалова, пожимая Софье руку. – Иди, что ли. Да счастья своего гляди не упусти. Может, хоть тебя господь помилует.

Софья, ни живая ни мертвая от волнения, смогла только вымученно улыбнуться. Мерцалова сама подвела ее к двери, постучала и, повернувшись, быстро, почти бегом бросилась прочь.

Дверь оказалась не заперта. Софья вошла, огляделась, мельком отметив богатую обстановку номера: серебристые штофные обои, полированная мебель, тяжелые, с кистями, бархатные занавеси, ваза с фруктами на круглом столе. Ярко горели свечи, пахло какими-то пряными духами, не понравившимися Софье. Полуприкрытая дверь вела в спальню: там виднелись смутные очертания большой кровати под пологом. Сначала ей показалось, что номер пуст, и она, сделав несколько шагов к столу и озадаченно осмотревшись, позвала:

– Владимир… Владимир Дмитриевич!

Дверь в спальню отворилась. Тяжело, неспешно ступая, оттуда вышел Федор Мартемьянов. Пораженная Софья отступила к двери, зажмурилась, снова открыла глаза. Мартемьянов не пропал. Только теперь черные, упорные глаза были совсем близко. Слегка отодвинув в сторону застывшую, как в столбняке, Софью, он запер дверь, сунул ключ себе в карман и спокойно сказал:

– Вот и свиделись, матушка.

«Я сейчас умру», – подумала Софья. Странно, что она не чувствовала никакого страха: только бесконечное разочарование и озноб, охвативший все тело. Руки дрожали, и она спрятала их под шалью. Машинально посмотрела на окно, вспомнила, что находится на третьем этаже, собралась с силами и негромко спросила:

– Что это значит, сударь? Подите вон.

– Молодец, матушка, – с искренним одобрением сказал Мартемьянов. Он по-прежнему не сводил с нее глаз, которые – Софья могла бы поклясться в этом – смеялись. – Чисто лисица спойманная: уж в сети, а все скалится да кидается.

– Я закричу.

– Да на здоровье, – разрешил он. – Мне уж все коридорные обещали мертвым сном спать, и сам хозяин с ими вместе. А реки тут нет, бросаться некуда. И в окно выскочить не дам.

– Что вам угодно? Я… я ждала вовсе не вас, – отчаянно бухнула Софья, одновременно с ужасом думая: глупая, зачем она это говорит? Разве такой посовестится, испугается?

Мартемьянов и не испугался. Стоя рядом с Софьей и опираясь одной рукой о стену, он довольно добродушно сказал:

– Знаю я, кого ты ждала. Пустое это, матушка. Не стоит он полпятки твоей. Голота дворянская, все лето у меня в служках пробегал, в осенях бродяжить в Крым подался… Что тебе с него?

– Позвольте решать мне самой, – собрав всю храбрость, отрезала Софья. – Отоприте дверь, Федор Пантелеевич, мне пора идти.

– Ого, и прозванье мое помнишь! – обрадовался Мартемьянов. Подойдя к Софье, серьезно сказал:

– А я вот сразу же не поверил, что ты в реку кинулась. Видит бог – не поверил! Нешто такие бросаются? Такие до последнего бьются, до смерти сражаются. Встанут – упадут, дальше побегут, а в реку головой… нет! Моей ты породы, Софья Николаевна, сразу я почуял. За то и полюбил.

– Вы пьяны, – хрипло сказала Софья. – Уймитесь и позвольте мне уйти.

– И позволю, – неожиданно сказал Мартемьянов. – Что ты так глядишь? Думала – ссильничать смогу? Мне это без надобности, я так с бабами и в молодых годах не обходился, а сейчас и вовсе невместно будет. Коли захочешь – добром пойдешь, не захочешь – вольному воля.

Софья вдруг поняла, что он не врет. Ее нервный озноб, стиснувший горло и заставляющий дрожать руки, понемногу начал утихать. Переведя дух, она вопросительно посмотрела на Мартемьянова. Тот усмехнулся:

– Что, перестала дрожать? Вот и ладушки. Ты не боись, выпущу, слово свое даю. Сядь вот только, посиди со мной немного. Вина выпьешь?

Софья кивнула: только для того, чтобы ничего не говорить. Пройдя к столу, она опустилась на стул с причудливо выгнутой спинкой, провела ладонью по лбу, крепче стянула на груди шаль. Мартемьянов, по-медвежьи ловко переваливаясь, отошел к окну, вернулся с серебряным ведерком, полным льда, из которого торчала зеленая бутылка шампанского. Открыл он ее, к удивлению Софьи, по-гусарски умело, не пролив ни капли.

– Пей, матушка. Не нижегородской выделки небось.

Они выпили не чокнувшись, не сказав друг другу ни слова. Вино неискушенной Софье показалось довольно вкусным, но, опасаясь, что опьянеет, она не допила до конца. Мартемьянов, заметив это, усмехнулся:

– Ты пей, Софья Николаевна, от хорошего вина не скоро хмелеют. Вон фрукта всякая, сыр – бери, на здоровье. Голодна небось со спектакля своего? Хочешь, ужин закажу?

– Увольте.

– Ну, как знаешь. – Мартемьянов налил себе еще вина, встал, с бокалом в руке прошел к окну. Глядя на улицу, спросил:

– Стало быть, любовь у вас большая?

– Не вам об этом… – начала было Софья, но Мартемьянов, не оглянувшись, махнул рукой:

– Знаю, что скажешь. Много ли вашей сестре в твои-то годы надобно… От зверя-купчины неотесанного спас, бог весть куда по сцене скакать спровадил – герой! Вот только что ж этого героя не видать до сей поры? Ты хоть одно письмишко от ихнего благородия получила?

Софья хотела было гордо ответить, что да, разумеется, но единственное за полгода письмо Владимира вдруг показалось ей таким незначительным и почти смешным, что она сочла за нужное промолчать. Чуть погодя она сказала:

– Я полагаю, он не мог меня найти. Я столько ездила по городам, и никто не знал…

– А как же я-то нашел? – повернувшись, в упор спросил Мартемьянов, и в его темных глазах уже не было снисходительной усмешки. – Как же я-то отыскал, Сонюшка? Я ведь ничего не знал, не ведал, верил только, что не могла ты в реку кинуться. Нутром чуял, у меня нюх-то волчий, звериный, не проведешь! И сыскал! Я ведь уж месяц здесь, в Ярославле, на тебя в театр смотреть хожу! Не поверишь, даже понимать чего-то начал!

– Месяц?.. – растерянно прошептала Софья. – Так, значит, у Ополенова на вечере… Записка…

– Ну да, мною писана, – несколько смущенно признался Мартемьянов. – Видел, что спужал тебя здорово, сам перепугался, думал: в обморок сбрыкнешь прямо у рояли… Ничего, выстояла! Говорю же – моей породы!

– Отчего же вы… – Софья не закончила фразы, почувствовав, что это будет совсем уж глупый вопрос, но Мартемьянов снова догадался. Залпом допил вино, вернулся к столу и, наклонившись к Софье, негромко сказал:

– Отчего сразу не заявился, спрашиваешь? Напугать боялся. Боялся, что снова подхватишься – и ищи ветра в поле! Мне наверняка сыграть надо было, чтоб ты со мной в покое поговорить могла, да и я чтоб тверезый был, а не как тогда, в кабаке… Я ведь не пес бешеный, цепной, как ты себе придумала. Про меня врут-то много, я и не препятствую, пусть их боятся, мне оно на руку. Но тебе-то я что сделаю, Сонюшка? Я же ведь твой теперь. До смертного часа твой. Даже если побрезгаешь, уйдешь – все едино.

Софья молчала, глядя в темное окно. Молчал и Мартемьянов. Одна из свечей, внезапно накренившись и капнув прозрачным воском на скатерть, погасла. По стене метнулись тени. Мартемьянов аккуратно поправил свечу, стер пальцем пятна воска со скатерти, положил тяжелую, корявую ладонь на пальцы Софьи. Та машинально отдернула руку. Мартемьянов невесело усмехнулся:

– Ладно, матушка. Скоро уж отпущу тебя. Уйдешь, какой пришла, мое слово крепкое. Только вот еще что послушай. Дворянчик твой за тобой не явится, не мечтай попусту. У него месяц назад батюшка под Смоленском скончавшись, наследство агромадное осталось, он теперь у себя в имении безвылазно засядет: порядок наводить надобно, а потом и хозяйка потребуется. И не актрыса какая, а барышня из приличных, чтоб с ней по гостям разъезжать, у себя принимать, отцу-императору представляться… Я тебя обижать не хочу, только ты ведь и сама знаешь… Не пара ему ты теперь. А здесь тебе остаться – по рукам пойти. Да ты не вскакивай, не полошись. Говорил же, что обижать тебя не хочу. Сама ведь уже, поди, осмотрелась. Актрысам себя беречь – дело пустое. Я ведь знаю, сколько тебе уже предложений сделали. Обложат, как зайчика, со всех сторон, тебе и кинуться некуда будет. А этих любителев-то я знаю, позабавится такой да и выбросит, опять поедешь заработок искать, опять покровитель заведется… Так-то долго можно!

– А разве с вами будет по-другому? – как можно насмешливей спросила Софья, изо всех сил сжимая под скатертью снова задрожавшие руки.

– Знамо дело, – уверенно ответил Мартемьянов. – Мы с тобой первым делом отселева в Москву уедем. Тебе там самое место, я ведь цельный месяц слушал, что про тебя тут говорят да в газетах пишут. Сам я не больно понимающий, но люди-то говорят, что талан у тебя редкий! Поедем в Москву, каких хочешь учителей возьмешь, хоть петь, хоть плясать обучат, на любую сцену потом поступишь, хоть и в Императорский театр! Денег хватит, я на тебя ничего не пожалею, хоть сам нищий останусь, а ты у меня звездой светиться будешь! И ни один хлыщонок даже близко подступиться не посмеет: самолично голову скручу!

Софья молча встала, пошла к двери. Взявшись за ручку, обернулась, посмотрела на купца. Мартемьянов поднялся, подошел и отпер дверь. Софья уже перешагивала порог, когда он взял ее за плечи своими горячими, тяжелыми руками (она чуть не присела под их весом), приблизился вплотную и, глядя в ее испуганное лицо темными, упорными глазами, сказал: