А между тем он бы это мог, тем более что был уверен в успехе. Несмотря на свои многочисленные любовные удачи, мсье де Ла Пэжоди нисколько не был фатом и вовсе не считал себя неотразимым. Он вполне допускал, что женщина может ему и не уступить, и откровенно говорил, что с ними ему чаще всего помогал случай. Однако о мадам де Сегиран он думал совершенно иначе. Их встреча в Эксе внушила ему внезапную, но несокрушимую уверенность, что мадам де Сегиран будет принадлежать ему, стоит ему захотеть. Дело было решено между ними единым взаимным взглядом. Мсье де Ла Пэжоди считал, что есть приметы, которые его не обманывают. И все же, несмотря на такую уверенность, мсье де Ла Пэжоди испытывал странное чувство. Он, который бросался в любые, самые смелые приключения, всегда с мужественной отвагой, на этот раз испытывал тайный страх; ему казалось, что здесь он как-то больше отдает себя, чем во всех других случаях, и ему чудилась какая-то скрытая опасность. Его удивляло, что красота мадам де Сегиран, долгое время оставлявшая его равнодушным, открылась ему с какой-то необъяснимой внезапностью. И разве не менее странно было то, что столь набожная и добродетельная особа, как мадам де Сегиран, остановила свое внимание на таком нечестивце, как он, которого она должна была бы в ужасе сторониться? Все это окружало мадам де Сегиран некою тайной, которая не могла не внушать тревоги. Конечно, мсье де Ла Пэжоди был не такой человек, чтобы смущаться подобного рода предзнаменованиями, ибо его страсть, хоть она и родилась внезапно, была от того не менее сильна и вожделение подстрекало его своими острыми шипами; но для того, чтобы достигнуть цели, он счел нужным застраховать свою игру от возможности какой бы то ни было огласки. А между тем, в любви мсье де Ла Пэжоди был не охотник скрытничать, и некоторый скандал ему нравился; но на этот раз он совершенно не желал подымать шум, главной жертвой которого оказалась бы мадам де Сегиран. А потому он всячески старался, прежде всего, усыпить подозрения мсье де Моморона и мсье д'Эскандо, причем особенно этот последний вынуждал к некоторым мерам предосторожности, из коих мсье де Ла Пэжоди счел наилучшей проникнуть ночью, внезапной атакой, к мадам де Сегиран. Такой образ действий имел то преимущество, что устранял какую бы то ни было подготовку, всегда привлекающую внимание, как осторожно ее ни вести, и, к тому же, казался настолько невероятным по самой своей дерзости, что никому, даже хитрому Паламеду, не пришло бы в голову предположить что-либо подобное. И мсье де Ла Пэжоди, сделав так, как он задумал, проникал почти каждую ночь к мадам де Сегиран и уходил от нее еще до рассвета, чтобы успеть вернуться вовремя в турвовский особняк.

Пока он спускался с балкона и его шаги удалялись, мадам де Сегиран молча прислушивалась, приникнув ухом к приотворенному окну. Потом, заслышав дальний галоп коня, уносившего мсье де Ла Пэжоди, она запирала окно и возвращалась к кровати, где место ее возлюбленного было еще теплым среди смятых простынь. Тогда, полураздетая, сидя на краю этой постели, где она только что испытала наслаждение объятий, она отдавалась долгим мечтаниям. Прежде всего, она подробно рисовала себе того, с кем сейчас рассталась. Она представляла его входящим в комнату, в надвинутой на глаза шляпе и в плаще. Она вспоминала малейшие черты его лица. Затем то, как он брал ее в свои объятия. При этом сладострастном воспоминании ее возлюбленный представал перед нею весь, со своим стройным телом, сильным и гибким. У мсье де Ла Пэжоди была смуглая, но нежная кожа, руки маленькие и ласковые. Мадам де Сегиран чувствовала, как они пробегают по ней от спины к животу, ложатся ей на плечи, медлят на грудях, скользят вдоль стана, спускаются вниз по бедрам и медленно восходят ввысь. Тогда мадам де Сегиран закрывала глаза, и ей казалось, будто она лежит рядом с мсье де Ла Пэжоди, обнявшись с ним так крепко и так совсем, что они вдвоем образуют единое тело. И мечты мадам де Сегиран протекали в объятиях, поцелуях, вздохах и ласках. Порою отрывистый и дерзкий смех мсье де Ла Пэжоди словно звучал у нее в ушах и оглашал комнату; в тишине раздавалось сказанное им слово Иные ночи бывали молчаливы и дики, жгучи и неистовы иные тихи, томны и нежны, но все они, все были ночами наслаждений, все – ночами греха.

Ибо теперь мадам де Сегиран принадлежала греху и не могла ни возненавидеть этот грех, ни насытиться им. Ей казалось, когда его жажда родилась в ее несведущей и любопытной плоти, что от самого своего утоления он исчерпается и умрет и что в ней вызовет отвращение к нему таящийся в нем смертный вкус. Но вместо того он всякий раз казался ей хитроумно и горделиво новым своими грешными усладами. Вместо того чтобы угаснуть в своем недвижном и мертвом пепле, он разливался по ней живым и знойным пламенем и, закрадываясь повсюду, проникал и покорял ее всю. Ужасный гость, мы думаем поработить его, а он над нами властвует. Теперь мадам де Сегиран чувствовала себя обителью греха. Она таила его в себе, питала его. Им содрогалось ее счастливое тело, призывая его всем жаром своей крови. Теперь он уже не был в ней тем потаенным и скрытым пришельцем, которого она стыдилась, наедине с собой, и который обитал в самых темных ее недрах; теперь это был требовательный и полновластный владыка покорной и развращенной рабыни. Грех был в ней виден, явствен, победоносен, в расцвете ее красоты, которую он озарял каким-то блеском, дотоле ей несвойственным.

При этой мысли мадам де Сегиран дрожала всем телом. Ее охватывал чудовищный страх, и она с трудом удерживалась от крика. Она вставала и брала один из канделябров, освещавших комнату своим полуистаявшим воском. Стоя перед зеркалом, она рассматривала свое похотливо похорошевшее тело, свои расширенные глаза, свои пополневшие губы, свое по-новому стройное тело, чьи движения стали еще гибче в любовных играх. Она разглядывала себя всю, и ее взор останавливался на одном месте, том, чья темная и теплая тень была самым вертепом греха, и, меж тем как долгие слезы желания и стыда текли по ее воспаленным щекам, она стояла так, нагая и недвижная, лицом к лицу с самою собой и отданная сжигавшему ее воспоминанию.

Иногда, впрочем, в ее отчаяние закрадывалась надежда. Ей начинало казаться, что она любит не самый грех, а скорее грешника. Не этот ли Ла Пэжоди пробудил в ней чувственный пыл? Не от него ли зависело и не к нему ли восходило ее вожделение, и, в то время как ей думалось, будто он его в ней утолит, не он ли был, помимо ее ведома, его подстрекателем? Тогда мадам де Сегиран, в своей тоске, принималась вспоминать прошлое. Она спрашивала себя, не любила ли она, сама того не зная, мсье де Ла Пэжоди еще с того дня, когда увидела его впервые. Целый ряд подробностей приходил ей на ум, целый ряд признаков, которым она не придавала было никакого значения. Она вспоминала, с каким невольным интересом внимала всему, что имело отношение к мсье де Ла Пэжоди. Она вспоминала, как ей была неприятна история с цыганкой. А там, в боскете, не он ли ей тогда предстал пастухом, играющим на флейте, и покорил своему гибельному влиянию? Но придет день, когда она сумеет от него избавиться, и ее грех покинет ее вместе с ним. И она падала на колени и молила Бога ниспослать ей силу Юдифи. Неужели Господь не вооружит ее руку подобно библейской героине? И она представляла себе мсье де Ла Пэжоди безжизненно распростертым у ее ног. Это видение вызывало в ней недобрую радость. Пусть возвращается в ад вышедший оттуда на ее горе! Не успевала она вымолвить это ужасное пожелание, как ее охватывала слабость холодный пот леденил ее всю, и она стояла, насторожась, с блуждающим взглядом, прислушиваясь к малейшему шуму, стиснув руки, замирая от ужаса и боязни; но на следующий день, когда, взобравшись на балкон, мсье де Ла Пэжоди появлялся снова, она неистово кидалась ему навстречу и обнимала его всей страстью своего пламенного и измученного тела.

* * *

Как у всех любителей и исполнителей музыки, у мсье де Ла Пэжоди был очень тонкий слух. Он и требовался для того, чтобы подбирать и чередовать с таким совершенством звуки флейты и слагать их в мелодию, чаровавшую наиболее придирчивых. Он различал самые легкие шумы и отлично умел распознавать их природу и происхождение. Из этой способности мсье де Ла Пэжоди извлекал великие удобства. Он бывал таким путем легко и достоверно осведомлен обо всем, что происходило вокруг, вне его зрения. Вот почему, лежа в постели с мадам де Сегиран, он вдруг привскочил и, приложив палец к губам, сделал ей знак не шевелиться. В самом деле, мсье де Ла Пэжоди послышалось странное потрескивание, как будто кто-то осторожно шагал за дверью. Насторожив уши, он прислушивался довольно долго. Должно быть, то была крыса, разгуливавшая в ночной тишине. Тем не менее, мсье де Ла Пэжоди тихонько высвободился из-под одеяла. Встав на ноги, он подождал, потом босиком подошел к двери и начал снова слушать, меж тем как мадам де Сегиран вопрошала его взволнованным взглядом. Ее беспокойство возросло, когда она увидела, что мсье де Ла Пэжоди берет свое платье и одевается с необычайной поспешностью, как человек, привыкший к такого рода тревогам и желающий быть ко всему готовым. В единый миг мсье де Ла Пэжоди был уже одет, потом, крадучись, направился к окну. Едва он всмотрелся в наружную тьму, как у него вырвалось глухое проклятие. Он увидел две тени, различимые, несмотря на темноту, стоявшие в саду как раз против балкона; он уже собирался поделиться этим неприятным открытием с мадам де Сегиран, но вдруг обернулся на звук отмыкаемого замка, причем делалось это с такой ловкостью, что он едва успел броситься в смежный чулан и задернуть за собой занавес, как отворилась вскрытая дверь и на пороге показалась с канделябром в руке ночная и миловидная фигура мсье Паламеда д'Эскандо.

При виде ее мадам де Сегиран испытала такое изумление, что ей даже не пришлось удерживаться от крика, но до того побледнела, что, казалось, ее простыни послужат ей саваном.

Мсье Паламед д'Эскандо ради этого несвоевременного визита постарался и облекся в самый нарядный свой убор. На мсье Паламеде д'Эскандо были белые атласные штаны с зелеными бантами. Свежесть его лица оттенялась легким слоем румян. С его появлением комнату наполнил запах духов. Пламя канделябра озаряло пальцы, унизанные кольцами. Поставив его на комод, мсье Паламед д'Эскандо сделал несколько шагов в сторону кровати, где лежала растерявшаяся мадам де Сегиран, и спокойным голосом начал с того, что он извиняется за взятую им на себя смелость. Так как днем мадам де Сегиран не в настроении его слушать, ему поневоле приходится улучать ночное время, чтобы добиться внимания к своим словам. Впрочем, то, что он имеет ей сказать, будет очень кратко, ибо главное и существенное ей уже известно, то есть что он питает к ней неудержимую страсть. Таким образом, ему остается добавить лишь немногое; а именно, она должна знать, что он не намерен чахнуть от бесплодных вздохов, и так как она может предложить ему нечто большее, нежели простое созерцание своей красоты, то он просит ее разрешить ему этим воспользоваться к своему удовлетворению. Само собой, он никогда бы не отважился обратиться к ней с подобным ходатайством, если бы его к тому не поощряли некоторые обстоятельства, а те, в которых она находится сейчас, вероятно, заставят ее взвесить, сколь неудобно ей было бы отказать ему в том, о чем он имеет честь ее просить. Однако он далек от умысла быть хоть сколько-нибудь навязчивым и желал бы, чтобы она по доброй воле подарила ему то, чего ему было бы крайне тягостно домогаться каким-либо иным вынужденным для него, путем. Поэтому лучше всего будет, если она подчинится создавшейся для нее необходимости. Он готов удалиться и дать ей время приготовиться к тому, чтобы его принять, причем не имеет ни малейшей охоты затевать скандал и доказывать, что его присутствие в этой комнате вызвано некоими приходами и уходами, наведшими его на мысль о ночных проделках каких-то грабителей, которые, не довольствуясь опустошением садов, взбираются на балконы и проникают даже во внутренние покои, но за которыми не стоит гоняться, раз уж они улизнули, лишь бы они были предупреждены и больше не возвращались. Словом, мсье Паламед д'Эскандо кончил тем, что, если с его намерениями не пожелают считаться, он будет принужден позвать верного Гассана и верного Али, прохаживающихся под балконом, но что ему было бы в высокой степени прискорбно прибегать к столь неприятной крайности, лишающей его наслаждений, которые он себе сулит и цену которых он представляет, судя по тому, на какой риск идут другие, чтобы их получить.