Естественно, что никто так пламенно не поносил мсье де Ла Пэжоди, как мадам де Галлеран-Варад. В этом она усердствовала и растекалась хулой. Встречаясь с мсье де Ла Пэжоди, она крестилась и затыкала нос, чтобы избежать серного запаха, который, по ее словам, он распространял. Это кривляние забавляло мсье де Ла Пэжоди, который был довольно равнодушен к тому, о чем шептались у него за спиной. С него было достаточно, если в глаза с ним обходились приветливо, а остальное его мало заботило, в особенности если эти благосклонные лица были женские. А мсье де Ла Пэжоди видел, что, после его возвращения из кочевья, расположение к нему не уменьшилось. Старая мадам Де Сегиран по-прежнему называла его своим маленьким Ла Пэжоди, и многие дамы были бы рады услышать на подушке, предпочтительнее ли тайные прелести цыганских красавиц их собственным. Но мсье де Ла Пэжоди, вопреки своему обыкновению, не спешил произвести между ними выбор и казался безучастен к их многозначительным взглядам, из чего мадам де Галлеран-Варад сострадательно заключила, что дьявол, коему он предался в лице темнокожей дьяволицы, поразил его злыми чарами, лишившими его мужеской силы. Она утверждала, что так часто бывает с теми, кто имеет сношения с сообщниками сатаны. Ей когда-то поведал об этом один францисканский монах, весьма опытный в подобного рода делах, ибо он в свое время судил, приговорил, заклял и сжег двадцать с лишним колдуний и колдунов. И, по словам мадам де Галлеран-Варад, такая же участь ожидала и мсье де Ла Пэжоди, чему она премного радовалась, заранее любопытствуя увидеть, каков-то он будет среди горящих угольев и дров.

Эти и еще многие другие речи, неудобства и даже опасности, коих мсье де Ла Пэжоди не замечал, достигли и до слуха мсье и мадам де Сегиран, несмотря на уединение, в котором те жили в Кармейране. Мсье де Сегирана они только забавляли. Благосклонность все столь же подчеркнутая, каковую его мать продолжала выказывать мсье де Ла Пэжоди, защищала в его глазах этого молодого человека, который по-прежнему ему нравился, хотя многое в нем его и коробило, а именно его неисправимое нечестие и распущенность нравов, но мсье де Сегиран с удовольствием вспоминал путешествие в Париж, когда он ехал свататься к мадмуазель д'Амбинье и мсье де Ла Пэжоди оказался таким приятным попутчиком, равно как был ему благодарен за то, что тот, когда мадмуазель д'Амбинье стала мадам де Сегиран, не старался сделать более тесною близость, на которую вправе мог бы рассчитывать. Мсье де Ла Пэжоди сам понимал, что его манера держать себя не такова, чтобы прийтись ко двору в Кармейране, и соблюдал в своих отношениях с молодой четой сдержанность, от которой никогда не отступал и которая проявлялась всякий раз, когда им приходилось встречаться. Кроме того, мсье де Ла Пэжоди пленял мсье де Сегирана своими музыкальными дарованиями. Мсье де Сегиран был очень чувствителен к гармонии. Не играя сам ни на каком инструменте, он любил слушать тех, кто на таковых играл, и затем усердно напевал услышанные и запомнившиеся ему мотивы, что нередко делало его невыносимым, ибо он весь гудел припевами.

Эту страсть к куплетам и руладам мсье де Сегиран разделял со своим братом, кавалером де Момороном, который тоже был великий мурлыкатель песенок и арий. Правда, те, что ему нравились, были по большей части омерзительны, благодаря словам, коими он их уснащал и непристойностью коих наслаждался. Все же, несмотря на такого рода предпочтение, мсье де Моморон не был чужд и более возвышенной музыки. А потому имел обыкновение держать у себя на галере маленький оркестр, который и возил с собой в морских походах. Своих музыкантов он одевал в красивые цвета и требовал, чтобы в дни сражений они оставались на палубе, пока не начнут прыгать ядра, а затем премного потешался, смотря, как они бросаются врассыпную и бегут прятать свой страх в недра камбуза, чему хохотал во все горло, ибо приближение боя всегда приводило кавалера де Моморона в отличное расположение духа.

Итак, как мы уже сказали, мсье де Сегиран питал к мсье де Ла Пэжоди некоторую слабость, и чем больше мсье де Ла Пэжоди выказывал себя неисправимым вертопрахом, безбожником и нечестивцем, тем больше мсье де Сегиран усматривал в той сдержанности, какую мсье де Ла Пэжоди соблюдал в своих отношениях с ним и с его женой, лестную дань, приносимую им обоим. Разве не служило это доказательством уважения, которое блистательная добродетель мадам де Сегиран внушала наиболее дерзким, равно как и признаком почтительных чувств, пробуждаемых его личными достоинствами? А потому мсье де Сегиран при всяком случае отзывался о мсье де Ла Пэжоди с мягкостью, коей не изменил даже и после своей странной встречи с ним в тот день, когда он возвращался с птичьей ловли с мадам де Сегиран и мсье де Ла Пэжоди предстал им сидящим на цыганской телеге и едущим куда глаза глядят в обществе смуглой девушки, у которой в ушах были подвески, а на шее – ожерелье из золотых цехинов.

Со времени этой встречи, о которой, сама не зная, почему, она неоднократно вспоминала, мадам де Сегиран ни разу не видела мсье де Ла Пэжоди. Ей было известно только то, что его встречали в разных местах все с той же молодой цыганкой. Потом, также от мужа, она узнала о неожиданном возвращении мсье де Ла Пэжоди в турвовский дом и о его шутке, которой он хотел сделать так, чтобы его побег считался несуществовавшим. Но мадам де Сегиран не придала особого значения этим рассказам. Она была настолько занята собой, что мало обращала внимания на то, что делают другие. Поглощавшие ее борения совести были из тех, которые всего упорнее и настойчивее сосредоточивают нас на самих себе, и к тому, чтобы разрешить их, мы прилагаем все свои способности. Мы всецело отдаемся личной муке, и ничто не в состоянии нас от нее отвлечь и отстранить. В ней мы замыкаемся и укрываемся всей силой нашего горя, и это внутреннее усилие делает нас безучастными ко всему иному. И мадам де Сегиран, дойдя до такого состояния, переживала все его последствия и, казалось не интересовалась ничем вокруг, хотя покорно исполняла все, чего от нее требовали, но при этом ничто и могло нарушить и прервать владевших ею беспрестанных размышлений о душевном состоянии, всю плачевность которого она понимала и из которого не видела выхода.

Как ни ушла мадам де Сегиран в себя, она старалась по возможности этого не обнаруживать и продолжала наряжаться, как всегда. Мсье де Сегиран очень любил видеть ее в красивых платьях и не отказывал ей ни в чем для того, чтобы они были восхитительны. Ему доставляло большое удовольствие, если она прогуливалась в саду или сидела дома одетой так, словно ей предстояло встретить или принять у себя многолюдное общество. Он не скупился для нее ни на красивые ткани, ни на уборы, ни на украшения, и, глядя на нее, ему было приятно думать, что все это она носит ради него одного и что эти миловидные или пышные наряды прикрывают тело, чьи сокровеннейшие тайны ведомы только ему. Это преисполняло его своего рода гордости, обострявшей его желания. Он был настолько убежден, что никто никогда не осмелится оспаривать у него обладание всеми этими прелестями, что не испытывал ни малейшей ревности, если все ими любовались. И он так тщательно укрывал мадам де Сегиран в глуши не для того, чтобы отдалить от нее людей, которые могли бы начать превозносить ее чары, а для того, чтобы с большим удобством и спокойствием наслаждаться ее красотой.

Таким образом, об этой красоте мадам де Сегиран по-прежнему заботилась, хотя в глубине души ее ненавидела, потому что была ею обязана телу, чью бренную, плотскую и чувственную сущность она презирала. Если бы мадам де Сегиран повиновалась только собственному влечению, она подвергла бы это тело самым суровым лишениям и самым жестоким истязаниям. Во всяком случае, она перестала бы его холить и умащать и держала бы его в запущении и грязи, подобающих его низости. Разве оно не низменно нечисто, это тело, тайно обитаемое грехом и обуреваемое его жалким пылом? И мадам де Сегиран с отвращением взирала на себя при мысли, что в ее грешной плоти живет жажда запретных объятий, которым рады служить ее стан и плечи, ее бедра и руки, ее живот и груди, в то время как рот ждет поцелуя, ибо ничто не смогло погасить это родившееся в ней пламя сладострастия, сжигавшее ее своим греховным жаром.

Мсье де Ларсфиг, не раз встречавший мадам де Сегиран в ту пору, говорил мне, что красота ее пережила в то время странное превращение и стала непохожей на то, какой ее знали раньше. Лицо мадам де Сегиран утратило тот первоначальный цвет юности, которым природа так мило его украсила, как не сохранило и той сладостной полноты, которую одно время оно приобрело; на него легло выражение тревожное и мучительное, в котором оно как бы судорожно затвердело, оставаясь по-прежнему вполне прекрасным. Пламя ее глаз, уже не искрясь больше, горело темным и густым огнем; взволнованно-серьезный рот перестал улыбаться и был отмечен горестной и задумчивой складкой. Подобно лицу, тело мадам де Сегиран также являло перемену. Все такое же гибкое и стройное в своей худобе, оно, несмотря на благородство осанки и сдержанность жестов, дышало какой-то бессознательной чувственностью, сказывавшейся в некоторых его движениях.

Эта перемена в красоте мадам де Сегиран, не ускользнувшая от любопытных взоров мсье де Ларсфига, живейшим образом поразила мсье де Ла Пэжоди, когда, вернувшись из своего цыганского разъезда, он встретился с мадам де Сегиран у ее свекрови, которую она приехала навестить в Экс, где старая мадам де Сегиран стонала в своем кресле от нового приступа подагры. В тот день, чтобы развлечься, она послала за своим маленьким Ла Пэжоди и его флейтой. Мсье де Ла Пэжоди любезно явился на зов и смирно сидел на табурете, извлекая нежнейшие звуки из сладкогласной трубки, когда вошла мадам де Сегиран.

На ней было богато расшитое и обложенное галуном платье, в вырезе которого виднелась немного уменьшившаяся, но все такая же бесподобная грудь. Ее обнаженные руки были отягчены кольцами, а в ушах сверкали тяжелые серьги; но что еще больше привлекло внимание мсье де Ла Пэжоди, так это лицо мадам де Сегиран. То не было ни лицо новобрачной, которое он видел в Париже у мадмуазель д'Амбинье и о котором сохранил довольно пренебрежительное воспоминание, ни то, с которым она ему являлась в тех разных случаях, когда они встречались впоследствии. Теперь мадам де Сегиран была совсем другой особой, на которую vже нельзя было смотреть с небрежным равнодушием или почтительным уважением, но во всех отношениях достойной того, чтобы ее созерцали с новым и даже страстным вниманием. А потому мсье де Ла Пэжоди, едва она вошла, положил флейту поперек колен, чтобы спокойнее любоваться этим нежданным чудом, и не переставал глядеть. Мсье де Ла Пэжоди восхищался, как знаток, этой нервной ножкой в плотно облегавшей ее узкой туфельке; он следил очертания ног, дерзко восходя к туловищу, чей очерк он угадывал сквозь одежду. Из этих мечтаний мсье де Ла Пэжоди строил выводы весьма лестные для мадам де Сегиран. У мадам де Сегиран были, наверное, гладкие колени, плотные бедра упругий живот, тонкая и стройная талия. Что же касается грудей, то тем, что он мог различить, мсье де Ла Пэжоди был удовлетворен в высшей степени. Изящество рук с маленькой пястью его пленяло, но в особенности лицо приводило его в чувственный восторг. Мсье де Ла Пэжоди рассматривал отдельные его черты: лоб, щеки, тонкий и трепетный нос, рот с красивыми губами, но главным образом глаза с их синей тенью и взором пламенным и пристальным. И мсье де Ла Пэжоди не мог прийти в себя от изумления. Что такое случилось с мадам де Сегиран, что она стала так непохожа на самое себя и на то, какой он ее помнил, или, вернее, что такое было с ним самим, раз он только сейчас заметил, что мадам де Сегиран более, чем какая-либо иная женщина, создана для того, чтобы будить желания? Впрочем, мсье де Ла Пэжоди часто думал, и это было одним из его верований, что почти у каждой женщины есть час, когда она способна нас взволновать и сделаться для нас средоточием мира. Час мадам де Сегиран для него настал.