Мы вышли на улицу, и сразу же закружил пас обычный парижский шум.

Куда ни глянь — народу полно, все спешат по делам, нищенствуют, орут, торгуют. На углу сидит бродяга с перекошенным от нелегкой жизни лицом и скорбным голосом просит подать денье. Мы проходим мимо, отец Реми склоняется, чтобы уронить монетку в протянутые грязные ладони. Торговки пирожками суют товар прямо под нос, от лотков тянет поздним яблочным духом, непропеченным тестом. У лавочника, продающего сладости, я покупаю Мишелю большой сахарный комок на щепке; брат счастлив. Мы идем дальше, сквозь бурлящую толпу, сквозь запахи рыбы, зелени, нечистот, лошадиного навоза.

Церковь Сен-Этьен-дю-Мон стоит на горе Святой Женевьевы. Здесь рядом не менее оживленный квартал, чем у Лувра, — еще бы, ведь рядом Сорбонна, а студенты — народ веселый, проводят время так, что чувствуется: они знают, чего хотят от жизни. Сорбонна через некоторое время учит их другому, с годами сжимает их мысли в железных тисках догматов, тут негде разгуляться инакомыслию. Когда Жанна д'Арк попала в руки англичан и герцог Бедфорд выдвинул против нее обвинение в сношениях с нечистой силой, Сорбонна писала похвалы глубокомыслию и проницательности этого следователя, а когда Жанну сожгли — отслужила благодарственное молебствие. Конечно, потом пришли времена Гизов, когда сорбонистам дозволялось слишком многое; теперь они миновали. Ришелье не терпит ничьей иной власти, кроме своей и королевской, где уж тут разгуляться университетским старикам. Потому на лицах докторов Сорбонны, щеголяющих в черных шапочках, частенько читается уныние.

Мы поднимались к церкви по узкой улице, обходя вездесущих студентов, зачастивших сюда менестрелей, королевских мушкетеров и простой люд; отец Реми шел чуть сбоку и немного впереди, и перед ним расступались. Мишель, которому все нравилось, почти догрыз леденец; я забрала у него остатки, чтобы не поранился о щепку, и бросила в канаву; какая-то нищая девочка тут же подхватила их и скрылась в толпе.

Наконец, мы добрались до церкви и остановились чуть в стороне от входа, у крытой дерюгой повозки зеленщика, чтобы нас не толкали спешащие мимо парижане. Я достала платок, вытерла Мишелю рот и сказала брату:

— Смотри, какой красивый дом Господень. Тебе нравится?

Мишель старательно закивал, блуждая взглядом по фасаду, по лицам каменных святых и ангелов, по переливам камня. Сто тридцать лет строили эту церковь; первый камень заложили, когда не только меня — моих родителей еще не было на земле.

— Пламенеющая готика, — сказал отец Реми.

Я подняла к нему взгляд.

— Что?

— Этот стиль называется пламенеющая готика, — объяснил священник, не сводя глаз с церкви. — Видите, узоры под карнизом фронтона и переплет верхнего окна? Родственники этому каменному огню — мануэлино в Португалии, а в Испании — исабелино, в честь Изабеллы Кастильской, той самой, что была супругой Фердинанда Арагонского.

Я не ожидала, что он настолько образован. Не все дворяне умеют читать и писать, не говоря уж о том, чтобы разбираться в арках и оконных переплетах.

— Вера формирует архитектуру своего времени, — продолжил между тем отец Реми, так как я его не прерывала и слушать не отказывалась. — Мне кажется так. Раньше догматы были незыблемы и ворочались слабо, словно огромные каменья; та эпоха оставила нам романский стиль. Нынче же Библию трактуют и так, и этак, ищут сомнения в голосах евангелистов, и не утихают споры, о чем же там говорил святой Лука, что имел в виду святой Иоанн? — он скупо улыбнулся и взглянул на меня. — Вот и строятся храмы, где вместо едва обтесанных статуй святых — вырезанные до морщин печальные лица, где перья на крыльях ангелов, кажется, может пошевелить ветер, а языки пламени на фасаде летят к Богу, словно огонь инквизиторского костра. Чем больше говорят о религии, а не просто верят, — тем изящнее наши соборы. Как будто мы жаждем выразить наши распри в камне, объяснить Господу богатой резьбой, что и мы способны приблизиться к Его величию, пониманию Его бесконечности. Забавно, не правда ли?

И так как ответа он не дождался — я не собиралась вступать со священником в теологическую дискуссию, да еще и блуждать по запутанным дорожкам его предположений, — отец Реми продолжил:

— О, в Провансе тоже грешат готикой. Вот Сен-Жан-де-Мальт в Экс-ан-Провансе, такой уютный оплот госпитальеров… Я привык к другим церквям. У нас в глуши, вы же знаете, не свыклись с украшательствами и храмы строят простые и надежные, а старые не перестраивают — тут камней подложить, там стену подлатать, и простоит церквушка еще лет сто. Ну, дочь моя Мари-Маргарита, вы собираетесь зайти внутрь? Или мы дальше будем испытывать терпение доблестного зеленщика?

Я оглянулась и увидела, что торговец смотрит на меня с плохо скрываемым подозрением; впрочем, он тут же отвернулся, надвинув на лоб свою дырявую шляпу, не желая связываться с благородными господами.

— Идем, Мишель, — сказала я.

Отец Реми, кажется, ничуть не огорчился, что я никак не отметила его речь, пламенную, словно готика, он резвым шагом двинулся вперед.

Внутри нас обняла прохладная тишина. Жаль, что солнца сегодня так мало, подумала я: наверняка окно-роза светится, словно россыпь драгоценных камней, когда светило кидает в него свои лучи. Но и без сверкания витражей тут было на что посмотреть. Возносились к потолку ажурные лестницы, вырезанные столь тонко, что казались сделанными из гигантских кружев. На амвоне переплетались узоры. Вся конструкция будто летела ввысь: белокаменный огонь, подхваченный шаловливым ветром.

— Чувствуете ли вы себя внутри костра? — пробормотал отец Реми.

Он направился вперед; я осенила себя крестным знамением, сделала знак Мишелю, чтобы он повторил. Это мой брат делать умеет.

В церкви было безлюдно. Отец Реми снял шляпу и расстегнул плащ, аккуратно положил их на скамью и преклонил колени перед алтарем. В своем тесном облачении он показался мне еще более худым, спина — еще более костлявой, как у речной рыбы в голодный год; полы сутаны расплескались вокруг него, словно черная лужа. Я не стала мешать его молитве. Мы с Мишелем прошлись вдоль стен, и брат совсем притих, как будто тоже говорил с Богом, только внутри себя.

Я усадила Мишеля на одной из скамеек с резными спинками, сама устроилась рядом, обняв его. Отец Реми все молился, и я закрыла глаза, вдыхая сыроватый просторный запах церкви, поглаживая кончиками пальцев бархатный рукав камзола Мишеля.

В Господа я верю крепко; хотя, может быть, не так, как учат клирики. Мне всегда казалось, что Господь гораздо больше того, что люди когда-либо осмеливались и осмелятся сказать о Нем. А потому я никогда не беспокоилась о том, поймет ли Он меня: тот Бог, что живет и струится вокруг, понимает абсолютно все. Все мои страхи, мою любовь и особенно — мою ненависть, не имевшую ничего общего ни со смирением, ни с боязнью совершить грех. Я верю, что мой Бог знает, какой огонь горит во мне, и как сильно я люблю Его, и что я должна сделать. Он поможет мне.

Не знаю, сколько мы так просидели, но очнулась я, от прикосновения к руке. Отец Реми стоял надо мной, словно согнутое ветром печальное дерево, и лицо его тонуло в сумерках.

— Вы помолились? — спросила я.

— Да, а вы? Вижу, что да. — Он снова был в плаще и шляпе и протягивал мне руку в грубой перчатке. — Похоже, вы устали, а маленький Мишель так почти спит.

— Вы его не знаете, — усмехнулась я. — Стоит нам снова оказаться на улице, как он оживет. Он может гулять очень долго.

— Кажется, вы это проверяли, дочь моя?

— Неоднократно.

— И настаиваете на том, чтобы вернуться домой пешком?

— Настаиваю.

— Что ж, — сказал он, не выказывая недовольства, — тогда нам следует поспешить. Скоро стемнеет.

Мы вышли на ступени, оставив позади застывшую прохладу церкви. Смеркалось. По улицам плыли золотые огни: горожане зажигали фонари, чтобы при ходьбе внимательно смотреть под ноги. Отец Реми еще раз спросил, не хочу ли я нанять экипаж, я вновь отказалась: мы с Мишелем, бывало, и позже возвращались домой. Тогда священник покинул нас на пару минут, а вернулся с ржавым фонарем, внутри которого обитал теплый и уверенный огонек.

— Сторговал у какого-то бродяги, — объяснил отец Реми.

Мишель пришел в восторг от фонаря и все пытался дотянуться, чтобы поймать золотую бабочку.

Мы шли медленнее, чем раньше. Розовые отсветы заката в вышине гасли, облака, отороченные пурпуром, тускнели. Цвет парижских сумерек осенью и ранней весной — цвет побледневшей золы в старом очаге. Бесполезно ворошить ее палкой, пламя не возвратится. Утром придет служанка, бросит щепу, сухие ветви и запалит огонь. Пока же можно молча смотреть на почерневшие от копоти камни ночи.

Я сжимала руку Мишеля, и мне казалось, что мы путешествуем по стране теней, подхваченные их немыслимым хороводом, затянутые в волшебную реку. Из полумрака выплывают лица — молодые и старые, бородатые и чисто выбритые, веселые и равнодушные, — все они возникают на мгновение рядом, чтобы навсегда кануть в ночь. А наш проводник, несущий фонарь в руке, охраняет нас от зла, чтобы мы могли спуститься и выйти на землю снова, забрав то, что нам так нужно. Он — Гермес, что ведет нас в царство Аида, и все глубже, все дальше, и уже слышно, как стонет река… Но ведь он вывел оттуда Персефону?

Отец Реми обернулся, и наваждение сразу же исчезло.

— Дочь моя, вы говорили, что можно пройти более коротким путем?

— Боюсь, вам он не понравится, — объяснила я. После совместного похода в Сен-Этьен-дю-Мон мне оказалось легче разговаривать со священником. — Я хожу там только днем, когда много людей вокруг.

— Но ведь еще не поздно, и я с вами, — сказал отец Реми со слабой улыбкой. — Я крепкий деревенский парень, а если что случится, огрею нечестивца словом Божьим.