Алексей Чурбанов - Грешники

Один за другим подходили исповедующиеся. Кто-то подавал священнику записку, которую он тут же читал, морща лоб, видно, с трудом разбирая почерк, с кем-то тихо разговаривал, а кого-то отпускал сразу Прошли и молодые люди, после чего священник ушёл в алтарь, и было видно, что он с помощью дьякона надевал там ризу.

Началась служба. Дьякон поставленным басом призывал: «миром Господу помолимся», хор пел: «Господи помилуй». Валентин чувствовал покой и умиротворение, только вот сильно болели не привыкшие к долгому стоянию ноги.

Он мало понимал из того, что читалось и пелось. Отметил только Херувимскую песнь, очень мелодичную саму по себе, а хор ещё пропел её такими ангельскими голосами, что Валентин даже расчувствовался, тут же поймав себя на мысли, что так нельзя: посерьёзнее надо быть, посуровее. Другие прихожане в большинстве своём понимали, что происходит, и знали слова, подпевая хору, повторяя за дьяконом Символ Веры и молитву «Отче наш».

К концу литургии, когда большинство прихожан пошли к причастию, у Шажкова так болели ноги, что он ни о чём думать больше не мог. Он топтался у выхода, но не уходил, так как дал себе зарок достоять до конца, который всё не наступал и не наступал. После причастия началась длинная благодарственная молитва, а в конце священник обратился к прихожанам с проповедью, перейдя с церковнославянского на понятный современный русский язык. Проповедь показалась Валентину простоватой и слишком наступательной. Священник сначала устало, но постепенно воодушевляясь, говорил о том, что неверие — это великий грех, что атеисты неправедны и не спасутся, и ещё про вред телевизора и интернета. Валентин думал о собственном отце, и ему было неприятно слышать это. «Не всё так просто, — мысленно обращался он к священнику, — хотя в целом ты, наверное, прав… Да, по гамбургскому счёту ты абсолютно прав! Но отчего же так обидно? Гордыня, что ли?» Проповедь задела Шажкова как человека и как философа. Он даже на время забыл про боль в ногах.

В это время в храм стали входить новые люди — молодые и модные. Забегали очаровательные весёлые дети, заплакали младенцы. Те, кто отстоял литургию, постепенно исчезали. Служители церкви вышли в центральную часть храма и теперь возились с церковной утварью. Шажков с некоторым удивлением наблюдал за сменой лиц и декораций и, только посмотрев на часы, которые показывали 12.00, понял, что новые люди пришли на обряд крещения.

— Всё — подумал Шажков, выходя из церкви. — Мы сделали это! Отстояли!

На улице оказалось солнечно и людно. Валентин пошёл к стоявшей невдалеке машине, ощущая любовь ко всем и с удовольствием разминая уставшие ноги.

Через двадцать минут Шажков лихо подкатил к главному зданию своего университета, где вместе с администрацией размещались и несколько кафедр, в том числе кафедра политологии. Парковочное место перед входной дверью, куда ректор ставил служебный 745-й «бумер», пустовало и было огорожено цепочкой на изящных столбиках. Валентин припарковался рядом. Занятий в административном корпусе не проводилось, никто из начальства в эту субботу не появился, на кафедрах субботние бдения тоже не практиковались, разве что в случае аврала какого-нибудь или в период дипломных защит. Поэтому внутри было пусто и гулко. Как шутил Охлобыстин, мы очень любим университет, особенно без студентов.

Шажков быстрым шагом, почти бегом, поднялся по парадной лестнице на четвёртый этаж, пролетел метров тридцать по тёмному коридору и толкнул дверь кафедры, которая, однако, оказалась запертой. Валя, помешкав, открыл дверь свои ключом и с некоторым беспокойством вошёл внутрь. В комнате никого не было, а на дальнем столе у окна стоял ноутбук Лены Окладниковой, приветливо помигивая пейзажной заставкой.

Шажков снял куртку, заправил выбившуюся из брюк рубашку и присел на край стола рядом с ноутбуком. От бездушной машинки веяло теплом, словно от домашнего животного. Валентин осторожно нажал пальцем на чёрную клавишу, и заставка исчезла, открыв страничку «Word»-a с несколькими абзацами стихотворного текста. Шажков стал читать:

— Неужели пишет стихи? — мелькнуло в голове.

Он не успел дочитать до конца. Щёлкнула дверь, и на пороге показалась Лена Окладникова в джинсах и белом свитере с электрическим чайником в руках. Шажков вздрогнул, ощутив себя мальчишкой, уличённым в подглядывании, но мгновенно пришёл в себя, ибо в душе у него не было трепета, а была неожиданная уверенность в том, что это написано для него и что он должен был это прочитать. С этого момента у него возникло чувство, что штурвал, который он уверенно держал всю жизнь, кто-то из за спины мягко взял в свои руки и повернул в только ему ведомом направлении. При этом Валя не ощущал никакого дискомфорта или импульса противодействовать, а только щемящее чувство неотвратимости и острое желание заглянуть за горизонт.

Окладникова замерла, увидев Валентина рядом с обнажённо белевшей страничкой на экране компьютера, но тут же пришла в себя и сказала:

— Здравствуйте, Валентин Иванович. Я вас жду-жду…

В голосе чувствовалось волнение. Был ли её собственный штурвал у неё в руках?

— Привет, привет, — ответил Шажков, — литургия кончилась только в двенадцать часов. Ноги сильно болят с непривычки.

— Это пройдет. У меня тоже: долго не походишь, и болят. Но к третьему разу перестают. Вы не причащались?

— Какое там, я и не постился и не исповедался. Просто отстоял для начала.

— Ну и как впечатление?

— Херувимская очень понравилась.

— Да? Я тоже люблю Херувимскую. Её, кстати, в разных храмах по-разному поют. Я знаю три варианта.

— Ну-ка, спойте-ка, а я скажу, какой из трёх исполнялся там, где я был.

— Валентин Иванович, вы серьёзно?

— Стесняетесь?

— Вас — нет.

— Ну?

Окладникова поставила на стол чайник, помолчала, поёжилась, а потом, сцепив руки на груди пропела все три варианта, предваряя каждый словами: «раз, два, три».

У Валентина от её голоса приятно похолодело в спине. Он получал удовольствие, но одновременно понимал и весь юмор происходящего: аспирантка философского факультета исполняет для кандидата политических наук церковные песнопения в помещении кафедры политологии. Вот сюда бы Кротова сейчас.

Окладникова тоже, кажется, оценила юмор ситуации и, смеясь, спросила: «Ну, какой вариант ваш?»

— По-моему, третий.

— А, может, у вас четвёртый был?

— Нет, похоже, что третий.

Помолчали. Потом Окладникова сказала:

— Следующая неделя — Страстная, а в воскресенье — Пасха.

— Вы на Пасху куда пойдёте? — спросил Шажков.

— В свою пойду. Она в пяти минутах от дома.

— Лена, а как вы думаете, можно исповедаться в Пасху? И причаститься?

— Конечно! Даже нужно. Только попоститься перед этим три дня. Ну, два, в крайнем случае.

— Возьмёте меня в компанию?

— С удовольствием. Потом я вас куличом и пасхой угощу, фирменными.

— Класс!

— Давайте, чайник поставлю, — Лена пошла в соседнее помещение, где располагались чайный столик с холодильником. В этот момент к радости Валентина на экране ноутбука белая страничка исчезла и вместо неё снова появилась пейзажная заставка.

Шажков вспомнил, что не завтракал. Он осторожно, чтобы не потревожить заставку на компьютере, встал со стола и двинулся вслед за Леной к холодильнику. Там он обнаружил початую литровую бутылку водки, бутылку шампанского, полкирпича серого хлеба в целлофане и несколько банок так называемой sea food, то есть смеси из кусочков кальмаров, осьминожек, мидий, креветок и тому подобных тварей в солёном растворе. Любимая закуска профессора Климова.

— Вы кальмаров с осьминогами кушаете? — спросил он Окладникову, присев на корточки перед холодильником.

— Нет, спасибо.

— Ничего, если я поем немного? А то я в церковь натощак ходил.

— Конечно. Я сейчас чай заварю.

За чаем Шажков задал Окладниковой вопрос, который его давно интересовал.

— Лена, вы можете мне объяснить, зачем такие девушки, как вы — образованные, культурные, духовно развитые, — идут в политологию?

— Если вы про меня конкретно, то мне — интересно, — ответила Лена.

— Sorry, Лена. Я только про вас и больше ни про кого. И вы, стало быть, созданы, чтобы быть политологом?

Окладникова засмеялась:

— Я не знаю, правда. Не могу про себя такого сказать. Но мне нравится. Вам ведь тоже нравится? Вы не жалеете?

— Я — нет. Но я с юности этим увлекался.

— Так и я с юности. У меня папа работал директором завода. Я ещё маленькая была, когда на заводе начались волнения. Зарплату задерживали. Увольняли. Рабочие стали бастовать. И папу хоть и уважали, но и нам досталось. Митинги под окнами устраивали, окна били. Меня тогда отправили к бабушке. А потом ничего, всё утряслось, и я вернулась.

— И увлеклись политологией?

— Общественными науками. Вы ведь знаете, Валентин Иванович, что политология — это фикция.

Тут настал черёд смеяться Шажкову:

— Вы это Климову не скажите. Он считает, что только ему можно об этом судить, — отсмеявшись, Валентин сказал: — Политология — не фикция. Точнее, не совсем фикция. О чём ваша диссертация?