Ева проводила его взглядом.

Наконец послышалось шумное сопение Хенни, а потом показалась и она сама. Служанка взбиралась по склону. Саржевые юбки, приподнятые на несколько дюймов над землей, открывали толстые лодыжки, благопристойно обтянутые грубыми шерстяными чулками, которые сбились в гармошку от долгой ходьбы.

— Я стучалась в дверь, но никто не ответил, миледи.

Увидев лицо хозяйки, она выпустила юбки и застыла на месте. Глаза ее округлились. Потом подозрительно прищурились.

Покрутив могучей головой, Хенни заметила удаляющуюся темную фигуру и приложила ладонь козырьком ко лбу, вглядываясь в даль. Адам Силвейн, прямой, как солдат, легким размашистым шагом шел по дороге.

Женщины молча смотрели ему вслед. Смотрели так долго, что со стороны это могло показаться странным.

Он так ни разу и не оглянулся.

— Ну вот он, настоящий мужчина, — проговорила наконец Хенни, словно продолжая спор о преподобном.

Ева пренебрежительно фыркнула.

— Твои мозги, должно быть, створожились от деревенского воздуха. — Надменно вскинув голову, она направилась к карете.

Хенни, тяжело пыхтя, припустилась за ней.

— Послушайте-ка меня. Вы считаете себя такой умудренной и важной, думаете, что изучили вдоль и поперек все разновидности мужчин, какие только есть в природе. Но если у вас в саду полным-полно цветов, все они начинают пахнуть одинаково, верно? Вы уже не отличите один аромат от другого. А я говорю вам, этот парень лучше остальных.

— Потому что он священник? Ради бога, Хенни, Силвейн… всего лишь мужчина, — утомленно проворчала Ева. Произнести «всего лишь», говоря об Адаме Силвейне, было легче, когда тот не стоял так близко, что она могла различить оттенки в его шевелюре. — Под одеждой все одинаковы. В конце концов это всегда становится очевидно. И не важно, как они выглядят — подобно ангелам или подобно горгульям.

— Я не говорила, что он святой праведник или даже хороший человек. Я сказала, что он лучше остальных, — упорствовала Хенни.

Этот знакомый назидательный тон уверенного превосходства, который обычно звучал в голосе Хенриетты, когда та не находила убедительных доводов в споре, безумно раздражал Еву. Будто мало обид выпало на ее долю в этот день.

Почему-то особенно больно задело ее слово «лучше». Казалось, у нее самой нет ни малейшей надежды стать лучше. Давным-давно жизнь позаботилась об этом, и запущенный когда-то волчок продолжал крутиться сам собой, все быстрее и быстрее. Однако Ева ни о чем не жалела. Сожаления означали бы, что она могла сделать иной выбор, а ей не приходилось выбирать. Еще недавно она упивалась победой, воображая, будто трезвый расчет вознес ее на вершину успеха, но последующие события разрушили иллюзии, как кий разбивает выложенные треугольником бильярдные шары.

— Тебе следует помнить, Хенни: с возрастом не всегда приходит мудрость.

— Вы вечно говорите что-нибудь в этом роде, когда знаете, что я права. Имейте в виду, этот пастор не для капризных неотесанных девчонок вроде вас.

— Одна капризная неотесанная девчонка слишком долго терпит твое нахальство.

Продолжая добродушно перебраниваться, они дошли до кареты.

Кучер с лакеем как раз закончили перепрягать лошадей. При приближении хозяйки оба встали навытяжку.

— Зачем пастор перевязал лошади копыто? — обратилась Ева к лакею.

— Он настоял, миледи. Сказал, что ему жаль рвать наши ливреи.

— Но… я не понимаю… зачем кому-то рвать ваши ливреи?

— Из предосторожности, миледи. Надо было защитить копыто, пока лошадь не подкуют заново. Подкова слетела, но мерин вроде бы цел. Повезло, что он не охромел. Преподобный умеет обращаться с лошадьми! — с восхищением протянул слуга. — Если мы поедем не спеша, то доберемся до дома, не причинив вреда бедняге. Пастор сказал, что сразу же пришлет к нам кузнеца.

Обычно слуги не докучают графиням подобными докладами, но после смерти мужа Ева осталась единственной хозяйкой в доме, а доходы от имения Монти едва покрывали траты на содержание лошадей, экипажа, кучера и лакея. Мерин, потерявший подкову, стоил немалых денег, вполне естественно, что Еву всерьез беспокоило, не охромеет ли он. Разумеется, для прислуги не составляло секрета положение ее финансов.

Ливреи тоже обходились недешево. Вероятно, пастор об этом знал. Ева невольно смутилась, представив, что значит потеря галстука для провинциального священника. Должно быть, в его бюджете пробита солидная брешь. Она вдруг необычайно остро ощутила резкий контраст между добротой преподобного Силвейна и собственным дерзким бесстыдством.

— Благодарю вас, — мягко сказала она лакею. — Мы поедем медленно, это позволит нам лучше рассмотреть пейзаж и познакомиться с прелестными окрестностями нашего нового дома.

— К вашим услугам, миледи.

Она заставила лакея улыбнуться, что немного развеяло ее дурное настроение. Обычно Еве с легкостью удавалось очаровывать, создавать атмосферу непринужденности, исправлять неловкое положение, а главное — добиваться желаемого. Неудача с пастором привела ее в уныние. В совершенстве владея искусством читать мужские сердца, Ева всегда безошибочно угадывала, чем больше всего гордится мужчина и чего стыдится. Умело превознося достоинства и потакая недостаткам, она обращала любого в податливый воск, из которого можно лепить все что захочется. Покорив мужчину, Ева с ловкостью истинного мастера использовала его сильные и слабые стороны, так опытный возница правит лошадьми, то ослабляя, то натягивая вожжи.

— Ну, даже обладая буйной фантазией, трудно сравнить лорда Аскуита с цветком, — усевшись в карету, фыркнула Ева, продолжая прерванный спор с Хенни, в котором твердо намеревалась оставить за собой последнее слово.

— Да уж, видит бог, это чистая правда, — согласилась служанка, со вздохом откидываясь на пружинную подушку. — Он смердел, как торговая лавка в Севен-Дайлз. Все дело в притираниях от мужской болезни, которые он покупал под покровом ночи в аптеке Макбрайда.

Ева тотчас оживилась. Она отлично знала эту аптеку, поскольку Макбрайд выдавал ссуды под залог и пользовался неплохой репутацией, а актрисам частенько приходится закладывать вещи.

— Откуда тебе это известно?

— Ну, мне только волю дай, я и не такое могу порассказать. В былые дни я тоже была кокоткой, — самодовольно усмехнулась Хенни. — И не из последних. Уж мне есть что вспомнить.

Ева слишком устала, чтобы цепляться к слову «кокотка», вдобавок сказанному с нескрываемой гордостью. Хенни знала свою хозяйку во всех ее ипостасях. И действительно пользовалась бешеным успехом у мужчин.

— Может, тебе стоит попытать счастья, Хенни. Глядишь, тоже заарканишь какого-нибудь графа, и мы обе сможем спокойно насладиться заслуженным отдыхом.

Служанка с явным удовольствием хлопнула ее по бедру.

— Пожалуй, я так и поступлю.

Ева посмотрела в окно на бесчисленные гряды невысоких холмов, простиравшиеся до самого горизонта, на дымящие трубы домиков, рассыпанных по косогорам. Обитатели этих домов скоро начнут судачить о ней и никогда не примут ее в свой круг, подумала она с грустью. Взгляд ее упал на серебристую полоску моря вдали, и на мгновение Ева вдруг утратила ощущение реальности. Этот вид за окном мог быть ее прошлым, настоящим или будущим. Она, словно парусник, послушный воле ветров, носилась по волнам времени, нигде не бросая якорь.

Ева неожиданно поймала себя на том, что, вытянув шею, смотрит в ту сторону, где скрылся Адам Силвейн. Будто он путеводная звезда, сияющая во мраке ночи.

Глава 4

Очнувшись от задумчивости, Адам с удивлением обнаружил, что стоит перед домом леди Фенимор. Достав из кармана часы, он взглянул на циферблат и убедился, что явился лишь на десять минут позднее обычного. Адам щелкнул крышкой и, нахмурившись, сунул часы в карман жилета. Он едва помнил, как добрался сюда, хотя приходил в этот дом каждую неделю уже без малого год. Казалось, время остановилось: два навязчивых образа целиком заняли его мысли, вытеснив все прочее.

Как всегда, дверь открыла дочь леди Фенимор.

— Как чувствует себя сегодня ваша матушка, Дженни?

Девушка испуганно вздрогнула и отпрянула, изумленно округлив глаза.

Адам вдруг осознал, как резко, раздраженно, сердито прозвучал его голос. Это было совсем на него не похоже. Неудивительно, что Дженни отшатнулась.

Он немедленно извинился, ласково улыбнувшись девушке. Та великодушно простила его, одарив в ответ нежной улыбкой, и проговорила, застенчиво накручивая на палец выбившийся из прически локон:

— Все так же, преподобный, но после беседы с вами ей всегда становится намного лучше. Вы можете сразу подняться наверх, если вам угодно. Я как раз поставила на огонь чайник. Думаю, он вот-вот закипит. Наверное, вам захочется выпить чаю после долгой прогулки.

— Вы всегда так внимательны и заботливы, Дженни. Я охотно выпил бы чаю. Хотя путь к вашему дому вовсе не кажется мне долгим, это одна из любимейших моих прогулок.

Щеки Дженни порозовели, краска залила шею и ключицы. Теребя непокорную белокурую прядь, девушка упорхнула на кухню, воодушевленная улыбкой Адама, его любезными словами и своими потаенными грезами. В мечтах она подавала ему чай, нежно растирала широкие плечи и подкладывала под голову мягкие подушки, вышитые собственными руками, чтобы пастору сладко дремалось.

Она нисколько не сомневалась, что проповедь «О любви к ближнему» предназначалась ей одной.

Адам проводил Дженни взглядом. Ее мягкость, простота и наивное стремление угодить ему сгладили неприятное ощущение, возникшее после короткой встречи с графиней. Когда Дженни скрылась за дверью, Адам прошел через холл, мимо зеркала в золоченой раме, висевшего над небольшим столиком, который, казалось, сгибался под тяжестью огромной китайской вазы, полной роз. Леди Фенимор держала оранжерею, хотя подчас возникало ощущение, будто сама оранжерея господствует в доме, куда почтенная леди допущена из милости — все комнаты утопали в цветах, их дурманящий аромат носился повсюду.