— Мы и об оргазме сейчас не говорим. Слушай, Кевин, не имеет значения, почему я люблю Скотта…

— Ладно, я сдаюсь. Ты хочешь к нему вернуться?

— Да.

— Когда он протрезвеет?

— Да.

— И только если он поклянется, что бросит пить?

— Да.

— Пусть будет так. Я не имею права соваться не в свое дело. Теперь позволь мне приготовить для тебя гостевую комнату, ты, должно быть, совершенно выдохлась.

Забравшись под стопку одеял, я долго лежала без сна и дрожала, но, наконец, дрожь унялась, и на рассвете я уснула.

— Извини, — сказал Кевин, — но я не позволю тебе одной идти в тот дом. Не сомневаюсь, что сейчас ему больше хочется блевать, чем вести себя как псих, но я не хочу риска. Я иду с тобой.

Мы сидели вдвоем в старомодной кухне. Чарлз, которого, похоже, мне не суждено когда-нибудь встретить, ушел к себе задолго до того, как я проснулась в десять часов. Я была спокойна, но есть не хотелось.

— Еще кофе? — спросил Кевин.

— Спасибо. — Я наблюдала за ним, когда он доставал кофейник. В свои далеко немолодые годы Кевин был мало похож на старого холостяка, а скорее напоминал маститого писателя. Его длинные, до шеи, но аккуратно подстриженные волосы были совершенно белыми, и, хотя он заметно потяжелел по сравнению с молодыми годами, он ухитрялся выглядеть элегантным. Его акцент, прежде представляющий забавную смесь Восточной подготовительной школы и театра на Бродвее, теперь больше был похож на выговор дикторов Би-Би-Си. Он пользовался очками, но старался обходиться без них, будто боялся, что они его старят, и слегка помахивал ими во время разговора. Все это добавляло неожиданные штрихи к его новому облику.

— Мы возьмем такси, — сказал он, когда мы вышли из дома. — Я только однажды осмелился сесть за руль в этой стране, и последствия были ужасными. У меня совершенно неистребимое стремление ездить по правой стороне.

Я слабо улыбнулась. Все мои мысли были о Скотте. Тревога снедала меня.

Когда мы подъехали к дому, я никак не могла вставить ключ в замок, и Кевин помог мне открыть парадную дверь. Мы вошли в холл. Экономка пылесосила комнату наверху. Будничность этого шума принесла мне облегчение и дала смелость постучать в дверь библиотеки.

— Скотт?

Ответа не было.

— Бог мой, — сказал Кевин, — ты думаешь, он способен заставить себя работать этим утром?

Скотт вышел из библиотеки.

Он был свежевыбрит и безупречно одет, и, когда я осознала, чего ему это стоило, у меня брызнули слезы. Выглядел он очень плохо. Его глаза были налиты кровью, в лице же не было ни кровинки. Он даже не пытался говорить, а просто стоял, глядя на меня, и его безмолвная боль безотчетно повлекла меня к нему.

— Скотт… дорогой… мы думали… мы хотели знать…

Он судорожно глотнул, но все еще не мог говорить. Я повернулась к Кевину.

— Все в порядке, — сказала я. — Огромное спасибо.

Кевин сказал только:

— Позвони мне попозже, — и тихо вышел. Парадная дверь закрылась за ним.

Первое, что сказал Скотт, было:

— Не бросай меня. Пожалуйста, не бросай. Я этого не вынесу. Я скорее умру. Я не перенесу этого. Не смогу.

— Дорогой, я не ухожу от тебя. Нет.

— Я не смог бы жить без тебя, я бы скорее умер. Но я этого заслуживаю. Я делаю такие ужасные вещи.

— Ш-ш-ш. — Я обняла его и стала поглаживать его волосы.

— Я думал, ты не вернешься, — сказал он, — думал, все кончено. Я даже приготовил ванну и бритву…

— Давай сядем.

Мы вошли в библиотеку и тихо сели на диван. Издалека, как будто из другого мира, доносился шум пылесоса: убирали спальню.

— Скотт, — сказала я, — тебе необходима помощь. Обратись к доктору.

Он энергично кивнул.

— Я приму таблетки. Они помогут мне на первых порах. Я никогда больше не буду пить, никогда, клянусь.

Я поцеловала его и прижала к себе сильнее.

— Я имела в виду не только спиртное. Тебе нужна помощь, чтобы справиться с приступами насилия, которые мучают тебя.

Это его озадачило.

— Пока я не пью, я не ощущаю никаких позывов к насилию.

— Скотт, алкоголь не является созидательной силой. Он не создает стремления к насилию из ничего. Насилие живет в тебе постоянно и лишь дремлет до поры до времени. Все, что делает алкоголь, — это открывает ему выход.

Он задумался, положив руку на лоб, как будто у него болела голова. Но он не жаловался. Наконец он сказал:

— Ну что ж, возможно, это так. Да, может быть. Но спасение не у психиатра. Оно во мне. Как только я рассчитаюсь за своего отца, я приду в согласие с самим собой, и все мое неистовство, вся агрессивность останутся в прошлом.

Мы помолчали. Потом я сказала:

— Думаю, твой отец давным-давно знает, что ты исполнил свой долг по отношению к нему, и хотел бы, чтобы ты теперь занялся собой. Если ты согласен поговорить с доктором…

— Ты имеешь в виду психиатра?

— Да, психиатра. Это не значит, что я считаю тебя сумасшедшим…

— Не сомневаюсь, что именно это ты и думаешь. А после прошлой ночи я и винить тебя не могу за это.

— Это не значит, что я считаю тебя сумасшедшим, — повторила я, как будто он ничего не сказал. — Но я вижу, что в твоей душе слишком много боли, которая отравляет тебе жизнь. Зачем же мучиться, когда врач, быть может, облегчит страдания? Ну разве не стоит хотя бы попробовать?

— Ладно, я сделаю все, что ты хочешь. Все, что угодно. Если ты хочешь, чтобы я пошел к психиатру, я пойду.

Я прекрасно понимала, что он соглашается просто потому, что не хочет спорить со мной. Глубоко вздохнув, я сделала новую попытку.

— Ты должен захотеть вылечиться, Скотт. Если ты не захочешь, психиатр тебе не поможет.

— Но я хочу вылечиться. В послевоенные годы я много раз пытался вылечиться разными способами.

Было очевидно, что мы ходим по кругу. Я поняла, что у меня нет другого выхода, как сказать ему грубую правду.

— Ты должен кое-что понять, — сказала я ровным голосом. — Если ты не сможешь справиться с приступами агрессии, то потеряешь меня. Я полагала, что ничто не сможет разъединить нас, но это было слишком самонадеянно с моей стороны. Я думала о себе, как о некой суперженщине, которая все может привести в порядок, если захочет. Но оказалось, что я не суперженщина и не мазохистка. Я ненавижу насилие и не потерплю его в своей жизни. Ты должен это знать. Поверь, если когда-нибудь еще ты попытаешься повторить ту сцену прошлой ночи…

— Обещаю тебе, — сказал он, — клянусь, та ночная сцена никогда, никогда, никогда больше не повторится.

— Я знаю, ты сумеешь бросить пить. Я совершенно уверена в этом.

— Тогда успокойся. Больше не о чем тревожиться.

Я молчала.

— И я схожу к психиатру, конечно, — сказал он после паузы, — но не здесь, а когда вернусь в Нью-Йорк. Я не доверяю европейским психиатрам, которые совсем не знают и не понимают психологию американца.

Это я вполне могла понять. Я вспомнила психиатров, к которым я ходила в Лондоне несколько лет назад. Боже, какими инопланетянами они мне казались. Я чувствовала себя совершенно неспособной объяснить им свои чувства.

— Ладно, — сказала я. — Это, пожалуй, правильно. Дождись возвращения домой.

Он поцеловал меня, мы прижались друг к другу, я поглаживала его по волосам. Мы молчали довольно долго, затем я услыхала его тихий голос:

— А сейчас я хочу поговорить о Себастьяне.

Я резко отстранилась.

— Нет. Мы никогда больше не будем упоминать имя Себастьяна. Я напишу ему и сообщу, что не смогу приехать.

— Но это будет величайшей ошибкой! — произнес Скотт чуть ли не с отчаянием в голосе. — Безусловно, вам с Себастьяном необходимо общаться время от времени, и ты должна обязательно съездить к нему повидаться, пока ты здесь. Да, должна! Я настаиваю! Категорически! Я никогда не прощу себе того, что произошло ночью, но, по крайней мере, мне будет легче жить, зная, что я не помешал тебе повидать человека, который сыграл столь важную роль в твоей жизни. Сделай одолжение, позвони ему прямо сейчас и назначь день.

Я была тронута до слез, понимая, насколько трудно это ему далось. Я чувствовала, как его душа робко пытается проникнуть в мою, и вспомнила о двух кругах, которые касаются, но не пересекаются. Я жаждала подольше сохранить и закрепить наше теперешнее состояние близости, не дать его душе снова замкнуться.

Обняв его, я сказала с нежностью:

— Хорошо. Спасибо, дорогой, я позвоню ему прямо сейчас.

— Вот мой автомобиль, — сказал Себастьян. — Не смейся.

Я расхохоталась. Это был «мини», ярко красный, с крохотными колесами и кузовом, как коробка для завтрака.

— Как ты в нем помещаешься?

— В нем может поместиться гигант Джека Бенстока. Эй, ты не с той стороны садишься, если, конечно, не намерена сесть за руль.

Мы втиснулись в автомобиль, Себастьян скорчился за рулем, автомобиль взревел и помчался с лютой скоростью по узким улочкам Кембриджа. Я видела ряды крошечных домиков, островки зелени и шпили в отдалении.

— В Оксфорде хорошо, — сказал Себастьян, — но здесь лучше. Сейчас мы не проезжаем самых главных мест, которые надо посмотреть, но попозже я тебя там обязательно покатаю, так что у тебя будет повод похлопать в ладоши, повизжать от восторга, словом, произвести все те действия, которых здесь ждут от американского туриста.

Себастьян был одет на английский манер. На нем были мешковатые серые фланелевые брюки, явно из какой-то прошлой эпохи, потрепанный твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях и спортивная рубашка, которая когда-то, возможно, была белой, но теперь стала сероватой. У него появилась лысина, и он не скрывал ее. Он вел автомобиль очень искусно и постоянно ругался себе под нос, когда автомобиль покрупнее не уступал ему дорогу.