— Но мне нравится мое одиночество!

— Это не одиночество, — сказала она. — Это изоляция. Это существование живого мертвеца.

— Ладно, это всего лишь твое мнение, Эмили, и, конечно, ты имеешь на него право, но твое мнение не совпадает с моим. А теперь, прошу тебя, поговорим о чем-нибудь более приятном…

Через неделю Эмили умерла от легочной эмболии, и на пышные похороны в Веллетрию приехала вся семья. Корнелиус рыдал. У него не осталось в живых никого, с кем бы его связывало далекое прошлое, и поэтому вместе с Эмили он хоронил как бы частичку самого себя.

— Пепел к пеплу, — произнес священник. — Прах к праху.

Всплыла память об Эмили как о златоволосой, всеми любимой девушке, и светлая память о давно ушедших временах, когда мысли о смерти были так же далеки, как снег в середине лета, пробудилась в душе Корнелиуса, и боль смягчилась, уступив место умиротворенности.

Снова подул холодный ветер. Глаза Скотта видели солнечный свет этого холодного дня ранней весны, но в моих глазах была тьма, и большие часы пробили полдень. В жизни Скотта священник вел христианскую заупокойную службу, но хотя я слушал слова службы, они для меня ничего не значили, потому что я находился вне событий и вне времени, далеко в прошлом, на затерянном листке отцовского проекта, который он оставил мне в наследство. В моих переданных из прежних поколений воспоминаниях возникла память об ином моральном кодексе. Кровь за кровь, насилие за насилие. Христианство — это просто видимость, внешний налет, не слишком глубока и цивилизация, а под всем этим таится хаос темных сил.

Скотт стоял у края могилы, одетый в черный костюм, низко опустив голову, вместе с остальными скорбящими близкими, но я был сейчас далеко от него, от его скорби, я был погружен в другой мир, мир моего одиночества, мир моих снов.

Мне часто снилось, что я рыцарь из фильма Бергмана «Седьмая печать». Этот рыцарь играл в шахматы с закутанной в саван фигурой смерти на прекрасном морском берегу, и пока смерть еще не одержала свою неизбежную победу, рыцарь умолял дать ему еще пожить.

Я часто сознавал, что я тоже постоянно умолял смерть дать мне дополнительное время, чтобы я успел выполнить мои честолюбивые замыслы — или же, чтобы я «завершил мой поиск», как я обычно выражался в моих снах, когда я сбрасывал с себя личину рыцаря и превращался в легендарного Роланда, героя поэмы, смысл которой я постоянно пытался втолковать Корнелиусу. Иногда даже во время бодрствования я испытывал ощущение, будто я живу в мифе о средневековом рыцаре, посвятившем свою жизнь достижению великой духовной цели, и хотя мифическое переживание о самом себе и мое реальное переживание существовали раздельно, я понимал, что в моих снах они встречаются, и я думал, что, может быть, однажды они встретятся и сольются наяву. Частично моя одержимость браунинговским Роландом может быть объяснена моим растущим убеждением, что однажды я встречу свой вариант Темной Башни, и, подобно Роланду, должен буду поднести рог к своим губам, буду вынужден совершить некий решительный жест, позволяющий мне предстать лицом к лицу с моей судьбой и завершить мои поиски.

Но это были мои фантазии, и это был мир моего одиночества, мир моих снов, и он был далек от мира Скотта Салливена, прозаического педантичного банкира, который аккуратно помнил дни рождения своих сестер, терпеливо выслушивал жалобы Корнелиуса о неблагополучной личной жизни Вики, и неукоснительно посещал все семейные сборища, происходившие по случаю общенациональных праздников.

— Привет, Скотт, это Алисия. Ты приедешь к нам на День благодарения в этом году, как обычно?

— … на Рождество…

— … на Пасху…

— … на Четвертое июля…

Праздники следовали друг за другом непрерывной чередой. Пролетели годы. События 1960 года, когда Вики бросила Себастьяна, уходили все дальше в прошлое. Промелькнул 1961 год. Затем 1962. И вот в 1963 году…

— Привет, Вики! Как твои дела?

— Привет, Скотт, как поживаешь?

Пустые слова, которыми обмениваются посторонние люди, отдаленно знакомые в течение нескольких десятилетий. Взглянув на Вики глазами Скотта, я увидел лишь дочь Корнелиуса Ван Зейла, неугомонную недовольную женщину, которая ушла от человека, любившего ее, и ныне бесцельно прожигающую свою жизнь в богатых ночных заведениях Манхэттена. Корнелиус уже отказался читать газеты с колонками сплетен и недавно, к моему глубокому облегчению, решил, что больше не будет обсуждать со мной поведение своей дочери.

— Как папа? — спросила она. — Я давно с ним не виделась.

— У него все в порядке.

После нескольких месяцев хлопот и неразберихи, Корнелиус наконец переехал в квартиру, расположенную на трех этажах нового жилого дома на Пятой авеню. Частично этот переезд он устроил в пику Вики, которая отказалась жить вместе с ним в особняке Ван Зейлов, а частично из-за практических соображений, поняв, что стало невыгодно поддерживать частное владение на Пятой авеню. Кроме того, я подозреваю, что Алисии захотелось перемен, а Корнелиус поспешил задобрить ее после волнений, связанных с отъездом Себастьяна в Европу. Особняк Ван Зейлов, теперь необитаемый за исключением охраны, предназначался для размещения Художественного фонда Ван Зейла и вскоре должен был открыться для публики. Ходили слухи, что на открытие должна приехать сама миссис Джон Ф. Кеннеди.

— Я полагаю, что Корнелиус и Алисия с удовольствием обустраивают свою новую квартиру, — сказал я Вики.

— Да, но я уверена, что они превратят ее в настоящий кошмар — у папы такой ужасный вкус. Ты видел эти чудовищные новые шахматы, в которых каждая пешка — астронавт? Он специально заказал их в честь речи президента, в которой говорилось о запуске человека на Луну.

— Я не только видел эти шахматы, — я в них играл! О, извини меня, Вики…

Вечеринка продолжала гудеть, скучная для непьющего, напрасная трата времени, усилий и денег, но после того, как я покинул ее, я долго вспоминал Вики, смеющуюся среди группы мужчин, один из которых наливал в ее бокал мартини.

Глава вторая

— Забавно наблюдать, как Кевин все время ездит в Вашингтон, чтобы выразить свое почтение клану Кеннеди в их современной версии Камелота[4], — сказал Джейк Рейшман, чтобы оживить наш неофициальный разговор, который всегда предшествовал деловым беседам. — На самом деле, мне смешно смотреть, как эти Кеннеди ведут себя, будто они королевские особы. Я вспоминаю, что в моей юности, когда Джо Кеннеди богател быстрее всех на Уолл-стрит…

…Нет, я заказал полбутылки вина, а не целую, и принесите еще имбирного пива для этого джентльмена. Что происходит с этим рестораном? Можно ли здесь получить в точности то, что вы заказали? И эти устрицы очень жесткие — заберите их обратно.

Джейк просто одержим своими деловыми завтраками в дорогих центральных ресторанах, где у него больше возможностей проявить свой деспотизм, чем в столовой для партнеров в своем банке или в одном из клубов, которым приходится терпеть его членство. Став лысеющим располневшим пожилым человеком, он без усилий распространяет вокруг себя ауру леденящего недовольства.

— Не вижу ничего странного в желании Кеннеди впрыснуть немного культуры в Вашингтон, Джейк. Когда кельты приходят к власти, они обычно обращаются к культуре. Вот почему писатели и художники всегда занимали высокое положение в кельтском обществе.

— Ты хочешь, чтобы я был доброжелательным и приветствовал перемену, которую Кеннеди внесли своим приходом к власти в многолетнее царствие англосаксонских обывателей в Белом Доме. Ну, хорошо, я буду доброжелательным. Но по-моему, за этим старательно навязанным нам кельтским образом нет ничего, кроме вереницы обычных американских манипуляций с богатством и властью. Кстати, говоря о его величестве долларе… — Я приготовился перейти к делу. — …Я должен тебе сказать, Скотт, я все еще серьезно обеспокоен будущими отношениями между нашими банкирскими домами. Как ты, должно быть, догадываешься, я имею в виду деятельность вашего Лондонского филиала.

На Джейке был костюм серого цвета, того же оттенка, что и небо за длинными окнами ресторана, и его глаза тоже казались серыми, но это была простая игра света. Его некрасивые короткие пальцы крошили кусок хлеба, пока он говорил ровным голосом со стальными нотками; он мог заставить даже комплимент звучать как угрозу.

— Уже три года, как Нейл отправил Себастьяна в Лондон, и что же произошло? Себастьян пробил себе дорогу к самым высоким должностям — без сомнения, режиссура здесь принадлежит Нейлу: он во что бы то ни стало стремился угодить Алисии, — и прежде чем я успел оглянуться, Себастьян начал стараться строить всевозможные препятствия для моего нового филиала в Лондоне! Ну вот, можешь сказать своему боссу, что я по горло сыт Себастьяном Фоксуорсом, который переманивает моих клиентов. Я очень зол.

— Согласен, это досадная случайность…

— Это не случайность, Скотт! Произошла целая серия катастроф. Скажи Нейлу, чтобы он отозвал Себастьяна в Нью-Йорк, где его постоянно можно держать под наблюдением. Я знаю, что бесполезно надеяться на то, что Нейл его уволит. Господи, кто бы мог подумать, что Нейл превратится в такого подкаблучника!

Метрдотель появился снова с полбутылкой вина и стаканом имбирного пива, а за ним семенил официант с блюдом свежих устриц. Джейк на время прервал свою тираду, чтобы попробовать устрицы; на этот раз ему не удалось их забраковать; метрдотель с облегчением прикрыл глаза и удалился.

— Я согласен, что Корнелиус всегда заботится о том, чтобы угодить Алисии, Джейк, но я бы не назвал его подкаблучником.

— О, забудь об этом. Мне нет дела до их брака, черт с ним, мы говорим о сукином сыне Себастьяне.

— Джейк, это ты, а не я ворошишь прошлое, связанное с женитьбой Ван Зейла!