— Она не хотела, чтобы я ехал. Но, Кевин, почему ты думаешь, что привычка Пола протежировать означала его неудовлетворенность жизнью? Ему просто нравилось это делать, тем более что у него не было собственного сына!

— Подобное объяснение было нарочно пущено в ход, но я в него не верю, особенно теперь. Я думаю, что все это было экспериментом в области проявления власти, а также попытка самооправдания. Если он смог обратить четырех молодых людей в свой образ мысли, то, возможно, его образ мысли не такой уж испорченный, как он втайне подозревал.

— Но…

— Не пойми меня превратно. Я по-своему любил Пола, и, безусловно, с удовольствием проводил время в Бар-Харборе. Но многое из того, что он говорил, было не просто вздор, а опасный вздор. Например, «Успех любой ценой». Безусловно, привлекательный лозунг. Но что такое успех? Да еще любой ценой? Я уверяю тебя, Нейл, это не жизненная программа. С этой программой можно легко попасть в тюрьму. Открыть еще бутылку виски?

— Нет. Ох, черт, ладно, почему бы нет? Давай напьемся, Кевин, я понимаю, что ты хочешь сказать о Поле, я не дурак, но, видишь ли, философия Пола не для таких, как ты. Ты артист. У тебя есть своя особая власть, которая выделяет тебя из массы и делает тебя независимым от того вида власти, о которой говорил Пол. Когда Пол говорил о власти и успехе, он обращался на самом деле к таким людям, как я, — и Сэм, и Джейк тоже, конечно, но особенно ко мне, потому что знал, что я почувствую себя счастливым только после того, как овладею его миром…

— А ты счастлив, Нейл?

— Конечно же! О, конечно, у меня имеются проблемы, но только дурак может ожидать, что жизнь будет совершенна на сто процентов. Я и в самом деле очень счастлив. Жизнь замечательна.

— Прекрасно! В таком случае ты должен бы сидеть и самодовольно выслушивать мои рассказы о том, что жизнь ужасна.

— Это имеет какое-нибудь отношение к…

— Нет, успокойся, это не имеет отношения к моей сексуальной жизни! Это имеет отношение к тому, что ты называешь жизнью артиста. Если ты помолчишь минуту, я попытаюсь тебе объяснить, что такое быть преуспевающим американским драматургом, который губит себя из-за того, что он не так хорош, как Элиот или Фрай…

— Готов держать пари, что ты зарабатываешь больше денег, чем они оба вместе взятые!

— Вот в этом как раз и заключается весь ужас! Если бы у меня хватило смелости писать такие пьесы, которые я действительно хочу писать, никто к ним и не притронулся бы. Но иногда мне кажется, что лучше иметь первоклассную неудачу, чем второсортный успех!

— Но твой успех не второсортный! Ты мне нравишься больше Элиота и Фрая. Я так и не понял «Вечеринку с коктейлями», а что касается «Дамы не для сжигания»…

— Нейл, ты великолепен. Приходи ко мне почаще выпивать.

Некоторое время спустя я услышал свой голос:

— Кевин, я сожалею, что был таким сукиным сыном по отношению к тебе после того, как ты объявил, что ты гомосексуалист. Мне неловко сознавать, что я выбросил тебя из своей адресной книги номер один и поместил в адресную книгу номер пять и перестал ходить к тебе на вечеринки. Я очень, очень виноват, — да, я действительно это сознаю, но я хочу, чтобы ты знал, Кевин, что в глубине души я не такой сукин сын…

— Я согласен с тобой, — сказал Кевин, — но это ничего, потому что если ты принимаешь меня таким, каков я есть, я тоже могу принимать тебя таким, каков ты есть, даже если ты сукин сын.

Мы очень торжественно пожали друг другу руки и поклялись в вечной дружбе.

Удивительно, как все просто, когда ты пьян.

Меньше чем через шесть недель мы перестали друг с другом разговаривать.

Глава третья

Неприятности начались, когда Кевин получил повестку предстать перед Комиссией палаты общин по антиамериканской деятельности. Был конец 1952 года, и звезда Маккарти была в своем зените. Впоследствии всю вину я свалил на него. Если бы не его сомнительный успех в вытеснении коммунистов из всех щелей правительственных учреждений, эта Комиссия палаты общин осталась бы такой, какой она была до этого мрачного периода в конце сороковых годов и начале пятидесятых, — тихой заводью для вышедших в тираж политиков, проникнутых расовыми предрассудками.

Однако с появлением в Сенате Маккарти, который рвал и метал от ярости, Комиссия палаты общин увидела подходящий случай для усиления своей власти, и около 1952 года они обратили свое внимание на людей искусства, коммунистов или радикалов, которые могли доставать им сведения о скрытых красных в Америке. Кевин никогда не был коммунистом, но, подобно многим писателям и артистам, обладал в прошлом радикальными взглядами и часто находился в обществе людей, чьи политические взгляды могли показаться ненадежными. Поэтому было бы не удивительно, что члены Комиссии, шныряя повсюду в поисках новых источников информации, выбрали его для дачи свидетельских показаний по поводу своих прошлых и настоящих знакомств.

Несмотря на все это, для меня было ударом, когда однажды вечером Тереза при встрече рассказала мне о том, что Кевин получил повестку. И еще большим ударом было узнать, что он намеревается пользоваться «Пятой поправкой»[17] и отказаться давать показания против друзей.

Я сразу же поехал к Кевину. Я понял, что любая попытка с его стороны прибегнуть к «Пятой поправке» обернется для него внесением его имени в черный список. И тогда никто не осмелится ставить его пьесы, и его карьера будет погублена.

— Тебя могут даже посадить в тюрьму за оскорбление Комиссии, — добавил я. — Посмотри, что произошло с Дэшьеллом Хэмметом — писателем, который отказался давать показания! Кевин, единственная надежда уцелеть для тебя — это сказать Комиссии все, что они захотят знать. Теперь все так делают, и твои друзья поймут, что у тебя не было выбора.

— Но Нейл, — ответил Кевин, — суть в том, что у меня есть выбор. Неужели ты не можешь это понять?

Мы спорили с ним еще долго, но ни к чему не пришли. Он утверждал, что, если никто не займет позицию против Комиссии, правительство вскоре начнет изгонять евреев и гомосексуалистов заодно с коммунистами. Я утверждал, что вступление Эйзенхауэра в должность президента ознаменует новый подход к холодной войне, результатом которого будет то, что преследование коммунистов перестанет быть политической необходимостью.

— Так что, пожертвуешь ли ты своей карьерой ради идеалистических либеральных принципов или нет, — это не повлияет на будущее Америки, — заключил я. — Ты погубишь себя ради дела, которое существует только в твоем воображении и в воображении твоих друзей-интеллектуалов.

Но он не мог этого понять. Мы продолжали спорить, пока, наконец, он не сказал:

— Нейл, я не хочу, чтобы это вылилось в серьезную ссору. Ты идешь своим путем и не мешай мне идти своим. Это моя жизнь, в конце концов, и это моя карьера. Не твоя.

Я больше ничего ему не сказал, но решил продолжать борьбу за него, и два дня спустя под предлогом дел я сел в свой личный самолет и с большой скоростью отправился в Вашингтон.

К счастью, мне не пришлось идти слишком далеко, вплоть до Овального кабинета, хотя я бы и туда пошел, если это было необходимо. Я поехал к своему любимому конгрессмену, тому, который весьма тесно был связан с Комиссией по антиамериканской деятельности, и, напомнив ему, кто помог ему недавно спастись от растущего скандала (почему политики всегда так беспечны в отношении взяток?), я сказал, что будет печально, если его маленькие проблемы снова всплывут на поверхность вскоре после его повторного избрания. Затем я заметил, что был бы счастлив, если бы Комиссия оставила в покое нью-йоркского драматурга Кевина Дейла, который никогда не был членом какой-либо партии и которого я лично знаю как хорошего лояльного американца. Я рад сказать, что конгрессмен проявил полное понимание, так что после нескольких рукопожатий я был уверен, что мне не о чем беспокоиться.

Очень довольный собой, я прилетел обратно в Нью-Йорк и направился прямо к Терезе, чтобы объявить ей, что проблема Кевина с Комиссией разрешена недвусмысленным образом.

В полном восторге Тереза позвонила Кевину, но он бросил трубку. Мне показалось это странным, но я решил, что причиной всего было его волнение. Позже, когда я обнаружил, что он ожидает меня в доме на Пятой авеню, я, естественно, решил, что он пришел отпраздновать свое освобождение. Его неистовая ярость, выплеснувшаяся, как только мы остались одни в библиотеке, была таким ударом для меня, что я чуть не выронил бутылку виски «Уайлд Тюрки», запасенную мною специально для его визитов.

— Ты, чертов сукин сын, всюду сующий свой нос! Как ты осмелился играть Всевышнего, вмешиваясь в мою жизнь!

— Кевин! Что ты мелешь? У тебя возникла проблема, и я ее уладил, вот и все! Почему ты так сердишься?

— Я не просил тебя играть в добрую фею! — кричал Кевин. — Я не просил тебя махать волшебной палочкой своего грязного политического влияния! Я просил тебя оставить меня в покое, так, чтобы я мог нанести хорошую оплеуху Комиссии! У меня были адвокаты, которые хотели мне помочь, у меня была поддержка в среде либерально настроенных членов Комиссии, на моей стороне была пресса.

— Вы все попали бы в беду, и в любом случае я считал своим моральным долгом остановить тебя и не дать испортить тебе свою карьеру…

— Если я хочу испортить свою карьеру, я испорчу ее! Это не твое собачье дело!

— Ладно, успокойся, но ты, по крайней мере, должен быть мне благодарен, что я…

— Благодарен! Я должен быть благодарен за то, что ты получил удовольствие, размахивая своей властью, как кольтом 45-го калибра или любым другим фаллическим символом!

— Послушай, парень, — сказал я, со стуком ставя неоткрытую бутылку виски, — побереги весь этот психологический вздор для какой-нибудь своей глупой пьесы. С большим трудом, затратами и даже риском я оказал тебе наибольшую возможную услугу, и если ты думаешь, что я получил от этого какое-нибудь дегенеративное сексуальное удовольствие, ты, должно быть, выжил из своего извращенного прокоммунистического ума!