— Алло? — сказал Скотт, подняв трубку в своей квартире в Ист-Сайд.

— Это Сэм. Тебе не нужны два билета на сегодняшнюю премьеру «На знойном юге»?

— Благодарю, но Бродвейские мюзиклы меня не привлекают. Я уверен, что кто-нибудь другой оценит это представление лучше меня.

— У тебя есть кто-нибудь на примете? Я собираюсь их выбросить.

— Постой, постой. — Скотт принялся за эту проблему с тем же неусыпным рвением, с которым он преодолевал трудности в офисе. — Может быть, Корнелиус пойдет с Вики? — предположил он в конце концов. — Тогда они смогли бы отвлечься на пару часов от неприятностей.

— Я случайно узнал, что Корнелиус и Алисия обедают сегодня в гостях. Может быть, ты проявишь рыцарство и пойдешь с Вики сам, а, Скотт?

— Я обедаю с Эмили. А почему бы тебе не пригласить Вики? Или это из-за нее у тебя распался вечер?

— Нет, по другой причине.

— Ну вот тебе и решение. Возьми Вики и окажи всем услугу, включая себя самого! Ты ведь не хотел бы пропустить этот спектакль?

— Пожалуй, нет, — сказал я. — Нет, не хотел бы. Хорошо, спасибо за идею — я подумаю.

Я налил себе бокал виски со льдом и уселся слушать записи Глена Миллера, пока обдумывал положение. Я ничего не терял, если бы последовал совету Скотта. Поскольку Вики должна на днях уехать в Европу, никто не заподозрит, что я собираюсь начать ее обольщение, если я ее свожу в театр, и, в отличие от других женщин, которых я мог бы пригласить вместо Терезы, мне не потребуется после этого тащить ее в койку. Это будет спокойный вечер без сексуального напряжения. Это то, что надо. Взяв трубку, я начал набирать номер.

«На знойном юге».

Роджерс и Хаммерстейн.

Занавес поднялся. На сцене Мери Мартин и Эцио Пинца. На сцене актеры, одетые в американскую военную форму, и вот уже я не в переполненном зале Бродвейского театра. Я перенесся за три тысячи миль в спокойную мирную деревеньку неподалеку от Мюнхена, и как символ ужасного слияния моих конфликтующих национальностей мне представился Джи-Ай, насвистывающий «Лили Марлен».

Все мои немецкие родственники погибли на войне. В 1940 году мой кузен Эрих, пилот «Люфтваффе» был сбит в битве за Британию. В 1942 году я услышал от друзей в Цюрихе, что маленький дом нашей семьи в Дюссельдорфе был разбомблен и погибла моя тетя. В 1943 году разбомбили фабрику моего дяди. Он попал в госпиталь, но не выжил. Моя любимая кузина Кристина единственная дожила до конца войны. Я не имел от нее известий, но после дня победы получил короткое письмо от незнакомой девушки, в котором сообщалось, что она работала в госпитале в Мюнхене; по ее просьбе ее перевели туда из госпиталя в Дюссельдорфе после того, как там погибла Кристина, случайно убитая в перестрелке. Я тут же ей ответил, чтобы узнать подробности, но, когда не получил ответа, понял, что придется ехать в Германию и разобраться, что там произошло.

Четыре года я набирался мужества. Из Европы возвращались люди, которые описывали ужасные условия, и только в 1949 году я решил, что положение достаточно улучшилось, чтобы моя поездка стала возможной. В середине марта я полетел в Европу.

Я без труда нашел девушку, которая писала мне письмо. Вернувшись в Дюссельдорф, она вскоре перестала работать медсестрой и работала официанткой в одном из новых ночных клубов, в котором подавали копченую лососину с черного рынка по двенадцать долларов за штуку тем, кто мог себе это позволить. Она не захотела со мной разговаривать, но я настоял, чтобы она согласилась выпить со мной в гостинице.

Мне потребовалось не менее часа расспросов, прежде чем она выложила, что произошло. Была вечеринка. Кристина поздно задержалась, и, когда, возвращаясь, была на полпути от дома, ее застрелили. Она попала в западню, устроенную для банды, оперирующей на черном рынке, и военная полиция подняла стрельбу, прежде чем разобралась, что она невиновна.

— Военная полиция? — повторил я, чтобы убедиться, что не ослышался.

— Да, это были солдаты, — и девушка посмотрела мне прямо в глаза и добавила по-английски: — Ваши солдаты. Это были американцы.

Я уехал из Дюссельдорфа. Поехал в Бонн и Кельн, прежде чем мне стало ясно, что я должен вообще покинуть долину Рейна. Я направился на юг, никому не известный турист, прекрасно говорящий по-немецки; я глядел с холмов поблизости от Нюренберга на ужасные развалины старого города и бродил среди разрушенных улиц Мюнхена, где Кристина провела свои последние дни. Я видел на улицах американских солдат, но я с ними не разговаривал, и они, принимая меня за немца, тоже не говорили со мной. Я остался один, изолированный от всех скорбью, до тех пор пока не встретил в гостинице иностранца, так же свободно говорящего по-немецки, и мы сели вдвоем выпить.

Он был англичанином.

В разговоре он сказал:

— Вы бы не узнали теперешний лондонский Сити, доводилось ли вам когда-нибудь до войны бывать в Ковентри?

Но когда я сказал, что могу понять, как он должен ненавидеть немцев, он рассмеялся и сказал:

— Нет, англичане ненавидят французов. Мы совершенствовали это с позволения сказать искусство на протяжении сотен лет, но мы еще новички в ненависти к немцам.

Трудно было понять, серьезно ли он говорил, поскольку был слишком пьян и у англичан такое своеобразное чувство юмора, но я сам был очень пьян и поэтому я просто сказал:

— Я достиг теперь такой точки, что у меня ни к кому нет ненависти. Ненависть все портит. Ненависть не дает человеку возможности примириться со всем этим ужасом и скорбью. А с этим надо смириться. Как-нибудь.

— Ах, ужас, ужас, ужас! — быстро произнес англичанин, и теперь я мог различить черный юмор, которым он смягчал жестокость нашего разговора. — Давайте я расскажу, с каким ужасом столкнулся, когда отправился сегодня смотреть окрестности. Я подумал, что проведу спокойный денек в деревне, подальше от Мюнхена. Я очутился в маленькой деревушке, называемой Дахау. Конечно, это не рекламировалось как привлекательное место для туристов, но Джи-Ай, охраняющие это место, покажут окрестности…

— Не надо мне рассказывать об этом. Я не желаю знать, — сказал я.

Но как только я это произнес, понял, что хочу знать во всех подробностях.

В молодости я танцевал под немецкий мотив, но был вынужден оставить танцплощадку, прежде чем музыка кончилась. Повзрослев, я выучил музыку по нотам, и знал в теории, чем кончается этот мотив, но мне все же приходится выслушивать заключительные такты.

Я поехал в Дахау.

О некоторых увиденных там вещах нельзя рассказывать. Один человек сказал, что он провел три года в плену, но когда я узнал, что его тюремщиками были японцы, разговор был закончен, поскольку я знал, нам больше не о чем говорить. Если бы кто-нибудь спросил меня по возвращении в Америку: «Какое место в Германии произвело на вас самое сильное впечатление?» — я ответил бы: «Дахау», — и после этого разговор был закончен. Я не смог об этом говорить. Я помню, что стоял мягкий весенний день, когда я приехал туда, и все было очень спокойно и мирно, но как рассказать о фотографиях, на которых запечатлены штабеля трупов, растаскиваемые бульдозерами; как говорить об исцарапанных ногтями потолках газовых камер; я не в состоянии рассказать, как себя чувствовал, когда брел обратно по изуродованной земле к воротам, и шедший рядом Джи-Ай насвистывал последние такты «Лили Марлен».

Мери Мартин пела: «Я сейчас смою этого парня с моих волос», и зрителям это нравилось. Я смотрел вокруг на счастливые увлеченные лица тех, кто пережил войну, жил в стране, не тронутой разрушением, и, хотя я сам был одним из них, я чувствовал себя конченым, изолированным виной уцелевшего. Именно тогда я понял, если Корнелиус будет продолжать отказывать мне в отпуске, я уйду из банка Ван Зейла, потому что ни один человек, даже такой, как Корнелиус, не остановит меня в стремлении поступать по совести и искупить вину, которую я больше не мог носить в себе.

Мери Мартин перестала мыть свою голову на сцене, и зрители принялись вызывать ее на бис.

Я снова подумал об уникальной возможности искупить вину с помощью работы в УЭС. Работая одновременно на Америку и на Германию, я могу искупить вину Германии за убитых американских солдат, и в то же время восполнить Америке свой отказ бороться с нацистами. Это единственное решение моей проблемы, мой единственный шанс навсегда избавиться от болезненного конфликта с прошлым, и внезапно, когда я сидел в театральном зале на Бродвее, мое положение стало яснее, чем когда-либо. Я чувствовал, что мне предназначено было выжить, чтобы я смог внести свой вклад в послевоенный мир, и хотя я не был суеверным, я понял тогда, что если пренебрегу предназначением, то недолго проживу в том пустом мире, который построил для себя в Нью-Йорке.

Мери Мартин спела на бис. Маленькая девочка рядом со мной смотрела на нее сияющими глазами. Представление продолжалось…

— Какое замечательное представление, дядя Сэм! — воскликнула Вики с энтузиазмом.

Ее бледно-голубое вечернее платье с широкой юбкой, большим декольте и без рукавов, и прическа с заколотыми на затылке волосами делали ее старше. На лице ее почти не было косметики, и ее прекрасная нежная кожа имела оттенок персика, выращенного искусным садовником с большим старанием.

— Конечно, мюзиклы рассчитаны на непритязательного зрителя, — сказала она весело, — но я полагаю, что даже такой композитор, как Вагнер, очень любил хоровое пение в пивных, в которые он забегал в перерывах между написанием эпизодов из «Кольца Нибелунгов». Ты любишь Вагнера, дядя Сэм?

— Кого? — спросил я, дразня ее, и мы рассмеялись.

— Я подумала, что тебе импонирует тевтонская атмосфера! У него очень много общего с Ницше.

Мы были в «Копакабане», и оркестр, чтобы отдохнуть от сумасшедшей румбы, заиграл вальс. Подошедший официант подлил нам шампанского в бокалы.