Я снял очки и начал вытирать их носовым платком. Я был зол сам на себя за то, что высказал это глупое обвинение, которое сделало меня беззащитным против такой успешной контратаки. Я не мог придумать, как закончить разговор, не потеряв лица.

Наконец мне удалось сказать:

— Прости меня, я сам не свой. Для меня слишком большое разочарование потерять этот заказ. — Корнелиус был бы вне себя, если бы услышал, как я набросился на невинного Скотта. Он решил бы, что я неврастеник. Во что бы ни стало, мне надо было замять инцидент. — Конечно, я беру назад тот вопрос, — сказал я быстро, — и, конечно же, прошу меня извинить. Благодарю тебя за твою работу над этим заказом. Я ценю твою лояльность и поддержку.

Он не пошевелился, но я почувствовал, что его напряжение спало.

— Спасибо, Сэм. Все в порядке. Я понимаю, ты расстроен…

— А теперь, извини меня, пожалуйста, но…

— Конечно.

Он вышел из комнаты. Я сделал над собой усилие, чтобы успокоиться, но прошла целая минута, прежде чем я смог подойти к красному телефону.

— Да? — ответил Корнелиус.

— Мы проиграли.

— Быстро иди ко мне.

Я застал его пьющим кока-колу, но при виде меня он сразу отправился к бару.

— Хочешь чего-нибудь? — спросил он, доставая бутылку бренди.

— Это человечно и благородно с твоей стороны при данных обстоятельствах. Но я бы не хотел пить один.

Корнелиус достал два стакана величиной с шейкер и осторожно налил по паре капель бренди в каждый.

— Ну, рассказывай, — сказал он после того, как я проглотил свою выпивку одним глотком.

— Я сожалею, Нейл. Что еще я могу сказать? Разумеется, я принимаю полную ответственность.

— Нет, ответственность ложится на меня. Это я сказал, что мы не должны принимать во внимание Уайтмора. Мы должны были уточнить цену — быть может, не так, как надеялись Уайтмор и Боннер, но все же некоторые изменения мы должны были сделать… Ладно, довольно заниматься вскрытием трупа! В данный момент все идет скверно, не так ли? Сначала Вики, потом «Хаммэко». Интересно, какие неприятности нас еще ожидают? Ведь известно, что Бог любит троицу… Сэм, ты ужасно выглядишь! Ты знаешь, что я не одобряю выпивку в офисе, но мне кажется, тебе нужно выпить еще бренди.

Корнелиус так любезно вел себя со мной, что я почувствовал себя не в своей тарелке.

— Нет, я не буду больше пить, — отказался я. — Со мной все в порядке, Нейл, и еще раз не могу не извиниться за то, что мне не удалось найти выигрышной стратегии…

— О, оставь извинения, Сэм, и скажи, что в действительности так тебя беспокоит! Ты меня встревожил. Ты слишком много пьешь и куришь, — кстати, сделай одолжение и выброси эту проклятую сигарету, — а теперь ты выглядишь, как будто ты потерял голову. В чем дело? Это не только «Хамэкко», не так ли? Это девушка, по которой ты сходишь с ума?

— Черт подери, нет! Она — как свет на горизонте!

— Тогда в чем же дело? Есть что-то еще? Не правда ли?

— Ладно…

— Давай, Сэм, вспомни старые времена. Когда один из нас совершал ошибку или попадал в переделку, другой приходил на помощь; мы должны были так поступать, чтобы выжить здесь. Сейчас ты со всей очевидностью попал в тяжелое положение и потерял голову, ты в полной растерянности, и, значит, тебе недурно было бы рассказать все мне. Это твой моральный долг, как партнера в банке Ван Зейла.

С Корнелиусом не стоило спорить, если он начинал говорить о моральном долге. Очевидно, настал момент сказать ему, что я хочу ехать в Германию работать в УЭС, но, хотя Корнелиус и находился в исключительно доброжелательном настроении, я не переставал думать, что момент был безнадежно неподходящим. Отвергнуть его дочь, проиграть проект с «Хаммэко», а затем попросить длительный отпуск, — все это не вызвало бы ничего, кроме неприятностей… а может, и нет? Поразмыслив, я понял, что, может быть, последняя мысль была верной и сейчас предоставляется прекрасная возможность покинуть поле боя. Я решил испытать удачу и рассказать ему все.

— Хорошо, Нейл, я все время чувствовал себя озабоченным в последнее время. Когда я был в Германии…

— О, Господи, — вздохнул Корнелиус. Он вернулся к шкафу с напитками, достал два больших стакана и налил в них по двойному бренди. — Я молил Бога, чтобы ты держался подальше от Европы, — сказал он. — Ты знаешь, как это всегда тебя расстраивает. Я не могу понять, зачем ты возвращался в Германию. Если бы я тебя не знал, то подумал бы, что у тебя мазохистские наклонности.

На мгновение меня охватило чувство острого одиночества. Я понял, насколько я одинок, неспособен поделиться сокровенными мыслями с теми, кто меня окружал. Я хотел рассказать про Германию, скинуть с души тяжесть воспоминаний о недавно увиденном — и даже признаться в том, насколько болезненны воспоминания детства американца немецкого происхождения во время и после второй мировой войны, но никто не желал меня слушать. Каждый раз, когда я упоминал Германию, Корнелиус выходил из себя; Джейк уже давно отвернулся от меня; Кевин был чужаком для меня. Даже Тереза, единственный человек, которому мне хотелось все выложить, необъяснимо отдалилась от меня, возведя между нами стену.

Я искал такие слова, которые выразили бы мои чувства и не оттолкнули его от меня еще больше.

— Германия для меня означает нечто совсем особенное, Нейл, — произнес я наконец с трудом, — так же как Америка означает для тебя нечто особенное. Вспомни, как ты был удручен во время депрессии, когда ты узнал, что люди живут в пещерах в Центральном парке? Ну, а в Германии люди живут в бомбоубежищах. Гамбургский порт закрыт, и тридцать тысяч человек не имеют работы. И все в Рурской области…

— Да, да, да, — ответил Корнелиус. — Конечно, это ужасно, но мы все исправим. Американцы, как всегда, подлатают Европу, и, может быть, у нас будет несколько лет мира и спокойствия перед третьей мировой войной…

Я увидел свой шанс и ухватился за него.

— Именно это я хотел отметить, Нейл. Американцы собираются восстановить Европу, и я хочу в этом участвовать. И в самом деле, я должен в этом участвовать, это мой моральный долг, если я могу использовать твою любимую фразу против тебя…

— Чепуха, — сказал Корнелиус, будучи более проницательным, чем можно было предположить по его пристрастию к нравоучениям. — Это не моральный долг, это чувство вины.

— Согласен, пусть будет вина! Это не делает мое намерение взять длительный отпуск и уехать работать в Германию менее реальным. Неужели ты этого не видишь, Нейл? Как ты не понимаешь! Это для меня совершенно особая возможность работать на правое, осмысленное дело, и если я упущу ее…

— Господи, ты рассуждаешь как романтически настроенный восемнадцатилетний юноша!

— В восемнадцатилетнем возрасте мне не удалось быть романтиком, — посетовал я. — Может, было бы лучше, если бы я им был. Может, было бы лучше, если бы я никогда не встретил Пола, не стал здесь работать, и не вел бы жизнь, в которой постоянно приходится лгать, обманывать и заниматься шантажом — нет, не перебивай меня! Ты попросил меня сказать, что меня беспокоит, так уж дай мне закончить! Просто эта история с «Хаммэко» выставила на показ все, что так неладно в моей жизни, Нейл. Выкручивать Уайтмору руки, пытаться обмануть наших соперников и натолкнуться вместо этого на мошенничество с их стороны — зачем все это? Чтобы банк Ван Зейла смог хранить лишний миллион долларов! Чтобы «Хаммэко» могла запустить оборонный бизнес и тем самым углубить холодную войну! Тебе не ясно, как это все ужасно? Ты же ощущаешь пустоты всего этого? И что все это в любом случае означает? Задаешь ли ты порой себе подобные вопросы? И разве у тебя не возникает сомнений?

— Никогда, — ответил Корнелиус. — Мне нравится моя работа, мне нравится мое положение, и я полностью счастлив, без сожалений, без опасений и без каких-либо болезненных самокопаний.

— О, да? — сказал я, слишком быстро допив свое бренди. — Тогда позволь мне задать тебе пару вопросов. Ты когда-нибудь думаешь о Стиве Салливене? И ты никогда не вспоминаешь Дайну Слейд?

Я не собирался задавать эти вопросы. Теперь мы с Корнелиусом редко упоминаем старого врага Стива Салливена и никогда, ни при каких обстоятельствах не вспоминаем Дайну Слейд.

Уже прошло около двадцати лет, когда Корнелиус впервые схватился со Стивом. Хотя мы тогда едва вышли из подросткового возраста, своей упорной работой в банке, куда мы поступили после смерти Пола, мы завоевали доверие, и Корнелиус начал сознавать, что он больше не может терпеть снисходительное и покровительственное презрение своего самого могущественного партнера. Однако, когда он впервые высказал мысль, что он мог бы попытаться «убедить» (его слово) Стива покинуть Нью-Йорк и переехать в Лондон, чтобы возглавить там филиал банка Ван Зейла, я подумал, что он сошел с ума.

— Как мы сможем заставить его сделать это? — Я был напуган и шокирован. Сама мысль о нас, выгоняющих Стива прочь из здания банка на Уиллоу-стрит, дом 1, вызвала в моем воображении картину двух котят, пытающихся лишить обеда льва, оттаскивая его от пищи за хвост.

— Не будь дураком, Сэм, — сказал Корнелиус, как всегда удивленный моей наивностью, которую, несмотря на два с половиной года работы в банке, я иногда проявлял. — Ты и в самом деле забыл, что произошло, когда Пол умер?

Чтобы защитить интересы банка после убийства Пола в 1926 году, Стив был вынужден скрыть подлинные факты преступления от полиции и совершил свой собственный, чрезвычайно успешный акт мщения над убийцами. И вот теперь Корнелиус решил, что пришло время, когда мы можем использовать это техническое препятствие, оказанное полиции, в качестве рычага для выдворения Стива из нашего банка на перекрестке Уолл-стрит и Уиллоу-стрит.

— Но это же шантаж! — воскликнул я с возмущением.