Подошел дворецкий и, стараясь не привлекать к себе внимание, сказал Адаму:

– Судя по всему, мисс Элизабет сейчас наверху в гостиной, сэр.

Адам поблагодарил его, радуясь, что нашлась добрая душа, которой вовсе не безразлично, как и что сейчас с Элизабет. Когда он поднимался по лестнице, за его спиной звучал смех, перекрываемый множеством голосов. Как можно объяснить десятилетней девчушке, что вдруг возникшая в доме вечеринка со множеством гостей вовсе не означает неуважение памяти ее матери, что это – обычное на поминках дело, совершенно в порядке вещей? Он сдержанно вздохнул. Но еще хуже то, что Джером вряд ли сможет объяснить дочери, почему понадобилось увозить ее от дома, от школы. Адам хорошо представлял себе, какую жизнь ведет Джером, разъезжая по миру. Непрерывная смена отелей, череда ресторанов, ночных клубов, вечеринок... Разве можно рассчитывать, что ребенок впишется в этот сумбур?! Адам опять вздохнул, внезапно почувствовав себя много старше своих тридцати четырех лет, старше Джерома.

Она сидела сгорбившись у окна, обхватив коленки. На бледном лице глаза девочки казались огромными.

– Привет, Бет, – сказал он, входя и осторожно прикрывая за собой дверь. – Наверное, для тебя все это очень тяжело...

Она молча кивнула. По щекам девочки потекли слезы. Он неожиданно вспомнил, как в детстве принес домой бродячего котенка. У Элизабет был тот же потерянный и беспомощный взгляд, та же полная беззащитность. Адам присел рядом, раздумывая, что можно было бы сказать ей в утешение. У него никогда не было младших сестер или племянниц, вообще не было никакого опыта общения с детьми. Взяв руки девочки в свои, он неловко сказал:

– Твоей маме очень не понравилось бы, что ты так горько плачешь, Бет.

Он всегда называл ее этим уменьшительным именем: его придумала для себя Элизабет, когда была еще совсем крошкой и не умела полностью выговорить собственное имя. Ее рука напряглась в его ладони. Элизабет глубоко, с усилием вдохнула.

– Все это ужасно, дядя Адам, – сказала она, и новый поток слез хлынул по ее щекам. – Эти люди, там внизу, они смеются и болтают друг с другом, будто мамочка совсем не умерла...

Новый взрыв хохота достиг ее слуха, и, обычно добродушное, лицо Адама исказилось.

– Они понимают, что твоя мама умерла, Бет, – сказал он, стараясь подбирать слова. – И всем им очень жаль, но они испуганы. Твоя мама была совсем молодой, да и болела она недолго. И вот они думают, что если пневмония началась у твоей мамы так неожиданно и все так ужасно кончилось, то нечто похожее может произойти и с ними. А раз они напуганы и вместе с тем стараются не думать об этом, то разговаривают и смеются, будто ровным счетом ничего не произошло.

– Значит, они глупые, – сказала она и всхлипнула еще раз. – Я всех их не люблю.

– Я и сам их не выношу, – сказал он, вставая со своего места и поднимая Элизабет. – Пойдем немного прогуляемся и забудем о них, ладно? И давай возьмем с собой чайные подносы: может, сумеем отыскать в парке какую-нибудь горку и покатаемся, как на санках.

– Думаете, это можно? – с сомнением в голосе спросила она.

Он наклонился и посмотрел ей в глаза.

– Будь жива твоя мама, она так бы нам и велела поступить, – твердым голосом сказал он, хотя в душе совершенно не чувствовал уверенности.

При его словах печаль покинула лицо девочки.

– Тогда пойдемте. Обуем высокие сапоги, захватим теплые рукавицы и пальто. Я так давно не каталась с горки, а снег ведь не будет ждать нас с вами.

* * *

– Тот самый концерт, который в прошлом году я исполняла в Академии, теперь буду играть вместе с Лондонским симфоническим оркестром в Вестминстерском Сентрал-холле, – гордо сказала Элизабет.

Они поднимались на склон, чтобы в третий раз скатиться на чайных подносах.

– Это очень большая честь для меня. Мама была так рада... – Голос ее прервался. – Я не уверена, что папа уже знает. Мама хотела сделать ему сюрприз, рассказать, как только он приедет из Женевы, но когда он вернулся, она уже была больна. Думаю, его это обрадует, как вы считаете?

На лице Элизабет появилось заинтересованное выражение. Адам с удовольствием отметил, что мороз и катание с горы добавили румянца ее прежде бледному лицу.

– Представляете, Лондонский симфонический оркестр! Я пока и сама не могу в это поверить!

Они взобрались на самый верх горы и положили подносы на снег, готовясь к очередному спуску.

– И когда же состоится концерт? – спросил Адам, сведя брови.

– Еще не скоро. Мне нужно как следует разучить ноты, долго упражняться, чтобы, как говорят, от зубов отскакивало. Мисс Рамбатин говорит, что мне еще нужно научиться слушать не только себя, но и звучание всего оркестра, чтобы во время концерта у меня было такое чувство, словно за дирижерским пультом стоит Фюртванглер или даже сам Тосканини. Сейчас я хожу на все концерты оркестра, а не только на фортепианные, как раньше. Все карманные деньги уходят у меня только на билеты.

Адам с высоты своего роста посмотрел на девочку, еще больше нахмурясь.

– А если тебе на какое-то время придется уехать из Лондона, будет ли это непременно означать, что ты не сможешь выступить с оркестром?

Элизабет поудобнее устроилась на чайном подносе.

– Конечно, не смогу. Но я ведь никуда не собираюсь уезжать. Вы непременно придете и послушаете меня, правда?

Он подумал о том, не следует ли сейчас все ей рассказать. Что, если он осторожно сообщит Бет о намерениях увезти ее и таким образом прервать ее занятия музыкой...

– Слушай, Бет... – начал было он, но умолк, заколебавшись, стоит ли продолжать. Джером сообщил ему о своих планах сразу же после похорон; он, разумеется, был очень расстроен и наверняка не совсем отдавал себе отчет в том, что говорил.

– Что, дядя Адам? – спросила Элизабет и выжидательно посмотрела ему в глаза. Из-под ее шерстяного берета выбилось несколько светлых прядей, глаза были широко раскрыты и доверчиво смотрели на него.

– Так, ничего, – ответил он и улыбнулся. Если Джером мог быть столь бесчувственным, то он, Адам, вовсе не намерен с ходу еще более осложнять жизнь Элизабет. – Катись, а я за тобой.

Она рассмеялась, оттолкнулась от склона и устремилась вниз, на какое-то время забыв о своем горе и найдя утешение в компании друга своего отца, который теперь сделался как бы и ее собственным другом.

Когда они вернулись на Итон-плейс, уже сгущались вечерние сумерки. Особняк был тих: лишь немногие из помянувших покойницу еще не разъехались по домам.

– А, вот и ты, – сказал Джером, на лице которого явно читалась усталость. Он как раз вышел в холл, где и встретил друга и дочь. – А я-то ломал голову, куда это вы могли исчезнуть...

– Мы были в парке, – ответила Элизабет; с ее щек уже сходил румянец. Голос девочки сразу же сделался неуверенным. – С горки катались.

Джером посмотрел на чайные подносы у них в руках, на снег, упавший с обуви на пол.

– А, ну да, конечно... – с неопределенной, неприятно задевшей Адама интонацией ответил он.

Элизабет стало бы легче, скажи отец сейчас, что нет ничего неуважительного по отношению к памяти о матери в ее желании покататься с горки. Но было совершенно очевидно, что Джерому даже в голову не придет сказать подобное дочери, что он вообще не собирается ей ничего об этом говорить.

– Можно тебя на минутку, Адам? – спросил он, беря друга под руку и направляясь в опустевшую гостиную.

– Разумеется. Бет... – Адам обернулся, желая сказать, чтобы девочка шла с ними, но Джером опередил его.

– Переоденься, Элизабет, надень черное пальто и черные ботинки, – сказал он, обратившись к дочери, оставшейся в холле, тогда как они с Адамом уже перешли в гостиную. – Сегодня мы с тобой спокойно, без посторонних, поужинаем. Я заказал столик в «Савое».

– Хорошо, папа.

Недавнее восторженное настроение теперь совсем покинуло девочку. Ее плечи поникли, а волосы некрасиво свисали на плечи. Голос Элизабет сделался тонким и каким-то потерянным.

– Хочу попросить тебя об одолжении, – обратился к Адаму ее отец, совершенно не думая о том, что сейчас самое время ободрить дочь, и закрыл у нее перед носом дверь.

Адам решил не выказывать своего растущего раздражения. Как-никак Джером был его другом, они дружили уже полтора десятка лет. У него было немало различных достоинств, но чуткость не входила в их число. Так что было бы по меньшей мере наивно ожидать, что сейчас он вдруг сделается внимательным отцом.

– Что же это за одолжение? – спросил Адам, наливая себе подогретого бренди, и подошел поближе к горящему камину.

Джером уселся в кожаное кресло, не обращая внимания на доверху наполненные окурками пепельницы, которые прислуга еще не успела убрать после гостей.

– Я хотел бы попросить тебя приносить розы на могилу Серены в мое отсутствие. Понимаю, что легче было бы договориться со службой доставки, но я не хочу, чтобы какой-нибудь идиот с постной рожей приносил ей цветы вместо меня. Она бы не слишком этому обрадовалась. Тебя это не обременит?

Адам покачал рюмку с бренди. Было приятно сознавать, что его друг еще не совсем утратил чуткость.

– Разумеется, – сказал он. – Кстати, если ты все еще не отказался от мысли покинуть Лондон, должен сказать, что Элизабет вовсе не горит желанием ехать с тобой. Ей предложили еще раз исполнить моцартовский концерт, который она играла год тому назад, только на сей раз в сопровождении Лондонского симфонического оркестра в Сентрал-холле.

Джером едва заметно пожал плечами, обтянутыми дорогим костюмом.

– Нужно будет позвонить и извиниться. Наверняка без труда найдут вместо нее исполнителя.

– Ради Бога, Джерри, что ты такое говоришь?! – воскликнул Адам. – Неужели сам не понимаешь? Элизабет ни за что не согласится, чтобы ей подыскали замену! Ее попросили сыграть с Лондонским симфоническим оркестром, представляешь? Разве так сложно понять, как это для нее важно? Именно это ей сейчас и необходимо! Месяцы упорных упражнений, которые позволят девочке не думать об умершей матери.