– Успокойся, Прасковья Тихоновна! – подал голос поручик. – Отпустим мы твоих постояльцев. Но вам, барышня, придется подать письменное объяснение на имя коменданта. Я не имею права не доложить ему об этом случае. А там уж как он решит, наказывать вас или на первый раз внушение сделать!

– А ты, Петруша, не хитри, – погрозила ему пальцем Прасковья Тихоновна, – ведь как ты это дело представишь, так оно и будет. – Хозяйка решительно схватила за руку Антона. – Пойдем, Антоша, пойдем, сынок, этим дьяволам только волю дай, живо в кандалы закуют и в рудник отправят. – Она подтолкнула Антона к крыльцу и обратилась к Маше: – Возвертайся, девонька, в избу, а то энти ироды всех бедолаг заморозят. Им-то самим что, в валенках да тулупах, а у каторжных – шубейки на рыбьем меху да опорки, что каши просят. – Она еще раз обвела всех сердитым взглядом и пригрозила: – Только попробуйте мне девку или парня тронуть! Не посмотрю, что ружжо в руках, по-своему расправлюсь, да так, что вся округа со смеху помрет.

– Ну, ведьма, форменная чертова невеста! – сплюнул в сердцах унтер-офицер и, повернувшись к понурившимся каторжникам, крикнул что было мочи: – Становись, ядрена вошь! Вперед, шагом марш!

Стоя на крыльце, Маша проводила взглядом медленно бредущих людей и вздохнула. Митя даже не соизволил оглянуться. Она сглотнула сухой и колючий комок в горле и поймала грустный взгляд хозяйки.

– Ох, милая, что-то не слишком тебе обрадовался женишок-то твой. Похоже, даже рассердился, с чего бы это? – полюбопытствовала Прасковья Тихоновна.

– Понятия не имею, – пожала плечами Маша, изо всех сил стараясь не расплакаться и даже сделать веселое лицо, – возможно, он испугался за нас с Антоном...

– Я и сама испугалась, – призналась женщина и улыбнулась. – Кулаком-то Ерофею в морду тычу, а у самой сердце в пятках: вдруг стрелять велит или саблей вдарит?

– Но унтер-офицер, кажется, больше вас напугался, а поручик тем более. У него даже веснушки побелели от страха!

– Так им и надо, бесовым детям, – улыбнулась польщенно Прасковья Тихоновна. – Пусть знают, каково руки распускать! А ну-ка, Антон, – она лихо подмигнула парню, – пошли дрова в поленницу складывать, пока тебя не заарестовали! – Она спустилась с крыльца и направилась к большой куче дров у ворот.

Антон на секунду задержался рядом с Машей и торопливо проговорил:

– Не беспокойтесь, Мария Александровна! Я барину успел шепнуть, что к чему! Теперь он вас не выдаст.

Он быстро догнал хозяйку, набрал полную охапку дров и направился к начатой поленнице, расположенной под навесом.

Маша вернулась в избу и, не раздеваясь, присела на лавку под окном. Опустив руки на колени, она некоторое время бессмысленно смотрела перед собой, потом тряхнула головой, словно избавляясь от дурного сна. Митя не обрадовался ей! Ну и что в этом странного? Разве ожидала она другого отношения? Слава богу, Антон успел предупредить его, и это первая серьезная победа, несмотря на тоже первые, с ходу приобретенные неприятности.

Она встала с лавки, повесила шубейку на крюк, подошла к своим чемоданам, сложенным грудой у дверей, и принялась разбирать их. Наконец нашла то, что искала. Из большого саквояжа достала изящное настольное зеркало и поставила на подоконник перед собой. Маше предстояло выяснить, когда комендант соизволит дать разрешение на свидание с Митей, а для этих целей следовало привести себя в порядок и принарядиться как следует.

* * *

Но Мордвинов не заставил себя ждать и после обеда приехал сам. Попросил веник у Прасковьи Тихоновны, обмел от снега высокие сапоги из белого войлока и прошел к столу. Хозяйка велела Антону раздувать самовар, а сама принялась носить из печи пироги, но комендант строго посмотрел на нее, и Прасковья Тихоновна внезапно вспомнила, что у нее масса дел во дворе и в хлеву, и, прихватив Антона с собой, ушла, оставив Машу один на один с генералом.

Старик некоторое время молчал, постукивая задумчиво пальцами по табакерке, которую достал из кармана мундира, но курить не стал, отложил ее на стол и пристально посмотрел на Машу:

– Ну, и что, сударыня, прикажете с вами делать? Сегодня, уже в первые часы вашего пребывания на руднике, я получил жалобу начальника караула поручика Костоустова о недопустимом поведении вашего слуги Антона Макарова, причем вы, вместо того чтобы остановить его и признать свою вину, вели себя вызывающе и пререкались с унтер-офицером Ерофеем Шибунеевым. Подобное безобразие наблюдали не только ссыльнокаторжные, но и несколько мастеровых завода. Я вынужден высказать вам порицание и пока устное предупреждение о том, что в случае повторения подобного инцидента ваш слуга будет отправлен назад в Россию, а вам будет запрещено в течение полугода встречаться с вашим женихом Дмитрием Гагариновым.

– Простите, Константин Сергеевич.

Маша недружелюбно посмотрела на него. Комендант только на первый взгляд казался радушным и милым, а на самом деле был таким же чинушей и придирой, как и сотни ему подобных старых служак, не умеющих и не желающих отступить от буквы закона. Но, как ни велико было ее разочарование, жить ей здесь предстояло еще не один день, поэтому волей-неволей приходилось сдерживать себя и подчиняться приказам этой старой грымзы в генеральском мундире. Девушка вздохнула и произнесла более миролюбиво, подкрепив свои слова улыбкой – немного наивной, немного растерянной, ровно такой, чтобы не переборщить и уверить Мордвинова в ее искреннем раскаянии:

– Я очень жалею, что произошел сей печальный инцидент, и поверьте, по-настоящему огорчена, что Антон поступил подобным образом. Мой слуга – человек живой и непосредственный, поэтому стоило ему увидеть своего барина, как он тут же забыл обо всех правилах, не стерпел и бросился ему навстречу. И поведение его объяснимо, ведь он так любит своего барина. Но я уже строго поговорила с Антоном, и теперь он будет гораздо осмотрительнее в своих поступках.

Мордвинов внимательно посмотрел на нее и внезапно улыбнулся:

– Я рад, что вы осознали свою ошибку и готовы впредь выполнять все предписания. – Он слегка покачал головой и задумчиво сказал: – Честно скажу, до недавнего времени служба моя текла тихо и без особых потрясений, но теперь, чует мое сердце, забот мне с вашим приездом ох как прибавится. Тут до меня комендантом Нерчинских рудников и Петровского Завода был мой приятель старинный Лепарский Станислав Романович. Так уж сколько он неудобств претерпел от подобных вам беспокойных дамочек, не счесть и не приведи господь! С мужьями их, сидевшими в остроге, и то меньше забот было. А с женами так и держи ухо востро: то переписку незаконную затеют, то одна за другой рожать вздумают, то дома строить, и чуть что не так, сразу же претензии, обиды, жалобы... Станислав Романович, сам по себе человек милейший и добрейший, нянчился с ними так, как с родными дочерями не нянчатся, но и то, бывало, выходил из себя. У него на такой случай даже поговорка была припасена. Плюнет, бывало, кулаком в сердцах по столу вдарит и раза три повторит: «Бог сотворил женщину, а дьявол – жену ссыльнокаторжного!» – а потом успокоится, и вновь у него все мирно и ладно.

– Простите, Константин Сергеевич, вы рассказываете о женщинах, которые последовали в Сибирь за своими мужьями после известных событий на Сенатской площади?

– А других здесь ни до, ни после не наблюдалось. Только за двадцать с лишком лет никого из них на рудниках не осталось, кто-то помер, кого-то в другие места на поселение отправили, в Тобольск, Красноярск, Минусинск... Сейчас только несколько семей проживают в самом Иркутске или поблизости от него, в Урике да в Хомутове, остальные все разъехались.

– Жалко, – Маша пожала плечами, – я надеялась познакомиться с ними, но в Иркутске мне не удалось с ними встретиться в силу некоторых обстоятельств...

– Да-а, – задумчиво протянул комендант, – при всей их вредности дамы они все-таки были замечательные – красивые, изящные, образованные, и почти все крайне избалованные особы, но, представьте себе, Сибири не испугались, и жизнь свою здесь обустроили, и детей нарожали, а самое главное, мужей своих поддержали, не позволили им сойти в могилу раньше положенного срока. Что скрывать, мужчина силен своей супругой, семейством своим. И если есть ему о ком заботиться, то это втрое ему сил придает и жизнь продлевает...

– Скажите, пожалуйста, господин комендант, – Маша нервно сжала в руках платочек, – когда я смогу встретиться со своим женихом?

Мордвинов недовольно скривился, как будто отведал ненароком негодных щей, помолчал мгновение, словно решал в уме неразрешимую задачу, потом сказал:

– Не спешите покуда! Сегодня вы нарушили предписание, а свидание с заключенным в остроге разрешается лишь при примерном поведении обеих сторон, хм... – посмотрел он на Машу и поперхнулся. Девушка сидела молча, продолжая сжимать в руках носовой платок, но, похоже, не замечала, что слезы ручьем бегут по ее лицу.

– Ну что вы, голубушка, ревете? – смущенно произнес комендант, отвел глаза в сторону и посмотрел почему-то на окна. – Я ведь не зверь какой-то и вполне понимаю ваши чувства. Но если я хотя бы раз сделаю кому-либо послабление, то тут столько желающих появится сесть мне на шею, не приведи господь!

Если бы он заворчал на нее, заругался, то Маша, может быть, и стерпела бы, но старик принялся оправдываться, и она закрыла лицо ладонями и заплакала навзрыд. И в этих слезах вылились наружу и то отчаяние, которое она испытала, когда встретила Митин взгляд, и горечь понимания, что ей опять придется томиться в неизвестности из-за этого угрюмого, несговорчивого старика...

Но этот седой и неуступчивый упрямец вдруг подсел к ней, неожиданно погладил по голове и успокаивающе проговорил:

– Ну, будет тебе, красавица! Давай уж слезы убирай, наряжайся, причесывайся, пойду я сегодня супротив правил, велю привести к тебе князя. Только Прасковье передай, чтобы стол великий не готовила, а то с непривычки угробите человека. Желудок у него теперь на каторжный паек рассчитан, учти, милая!