Когда я вошла в дом, Элизабет выжимала сок из лимонов. Я порезала маслины и перемешала их с нежным розовато-бежевым мясом крабов, охладила вино и приготовила гренки.

Я пошла в спальню, чтобы привести себя в порядок. Перед ленчем. В обществе Чарльза. Потом я присоединилась к Элизабет и Элис, колдовавшим на кухне.

На какую-то долю секунды жгучее октябрьское солнце ослепило меня. Я отвернулась от окна. В дверях кто-то появился. Это был Бен. Он не мог выговорить ни слова. Я вцепилась в него. Я трясла его. Я била его о дверь. Бесполезно было спрашивать его: «Что случилось?» Спрашивать: «В чем дело?» Его лицо, искаженное страхом и болью, было красноречивее слов.

— Имя.

— Стефан… озеро, — выдавил он. — Астма… приступ.

Я замерла. Не Вильям. О, Боже… не то, о чем я подумала… Боже, благодарю тебя.

Но я не чудовище. Я кинулась спасать Стефана, сопровождаемая воплями Элизабет:

— О, нет! Нет!

Я бежала через лужайку, через сад, через парк — вниз, к озеру.

Но меня опередили. Там уже был Вильям. Мой сын. Отчаянно старавшийся спасти Стефана.

Я увидела их с вершины холма. В воде. Казалось, они скользят по поверхности воды. Грациозно. Словно танцоры. Как будто неведомая сила вращает их. И поднимает к небесам.

Казалось, Стефан обнимает Вильяма, словно любовник, который не хочет отпускать от себя дорогое существо. Заявляющий свои права на обладание им. Они ушли под воду. Грязные воды озера сомкнулись над ними. Сколько прошло времени?

Сколько времени они находились под водой?

— Спасайся, Вильям, оставь его! — услышала я свой крик.

Ветер унес мои слова. В никуда. Грязные воды озера сомкнулись над ними. И только.

Я сбежала с холма. Элизабет летела за мной. Я бросилась в воду и поплыла туда, где, как мне казалось, их поглотило озеро. Нырнула. В черную пустоту. Во мрак. Почему вода не стала голубой и прозрачной? Ради них?

Я снова нырнула. Снова и снова. И снова — пустота. Мутная грязная жижа. Мрак. И боль. Физическая боль. Какая-то тяжесть. Я выплыла на поверхность. И опять нырнула. Еще раз. Снова и снова. Но так и не нашла место, где они схоронились. Далеко от меня исступленно билась в воде Элизабет. Она ныряла. Снова и снова.

Мы поплыли к берегу. И упали на землю.

Она дотронулась до меня. Любовь и сострадание. Она уничтожала меня.

— Будь ты проклята, Элизабет. Стефан взял его с собой. Я знаю. Стефан взял его с собой. Моего Вильяма. Который хотел спасти его. Стефан взял его с собой. О, Боже! О, Боже!

К чему теперь взывать к Тебе?

— О, Боже! Как я ненавижу тебя, Элизабет. О, Боже, Элизабет! В конце концов ты отомстила мне.

Я надвинулась на нее. Я плеснула ей в лицо водой. Я схватила камень. Я бросила в нее камень. Орудие мести. Моя рука. Сведенная ладонь — словно нож — удар по лицу. Я тянулась к ее затылку. Я тянулась. Я была готова убить ее. Потом я увидела мертвую птицу. Я схватила ее. И швырнула ей на грудь.

Плача, она прошептала:

— Рут, не надо. Подумай о наших мальчиках. О наших мальчиках.

Я остановилась. И посмотрела на нее. Она ранена? Кровь. Я задела кость? Или — снова — лишь мягкие ткани? Запах? Он исходил от полусгнившего тела птицы. Куски этой плоти повисли на ее одежде. Гниение не затронуло Элизабет. Наконец-то я прервала молчание. Не так, как я мечтала. Боль. Гибель. Горе.

На холме показались санитары. С бесполезными носилками. Я побежала им навстречу. Я кричала:

— Они на дне озера. Я не смогла найти их. Зачем носилки? Тел нет.

Передо мной возникло лицо Стефана.

— Тел нет.

Они остановились. Беспомощные. Стремившиеся помочь. Привыкшие иметь дело со смертью. Они выглядели потерянными. Они осторожно положили драгоценный матерчатый алтарь.

— Пожарные… водолазы уже в пути, — проговорила женщина — Миссис Гартон?

— Кто вы? — я выплюнула эти слова в лицо этой незнакомке.

— Я Сара Дункан… и… может быть…

Она обернулась к Элизабет.

— Элизабет Гардинг. Мать Стефана.

— По телефону мне сказали… два мальчика…

— Стефан и Вильям.

— Ваши сыновья?

— Да.

— Мне… мне так…

Жаль?

— Миссис Гартон. Лучше, если вы вернетесь в дом.

— Нет.

— Миссис Гартон, пожалуйста…

— Нет.

— Леди Гардинг?

Элизабет покачала головой. Кровь впитывалась в мертвую плоть птицы. На Элизабет была голубая блузка. Не черная, как обычно. Раньше я не заметила этого. Врач наклонился и достал из чемоданчика марлю и какие-то склянки. И занялся теми повреждениями, которые я нанесла Элизабет.

— Я неудачно упала, — сказала Элизабет — Я бежала к мальчикам… Споткнулась о птицу. Когда я выходила из воды, я упала… споткнулась…

Я молчала. Кто-то накинул одеяло мне на плечи.

— Миссис Гартон. Леди Гардинг. Вам необходимо переодеться.

— Нет.

В один голос.

Врачу ненавистно ощущение беспомощности. Бессилие. Они, как и священники, хотят быть всемогущими. Особенно в горе. Но врачам в отличие от священников нечего делать рядом со смертью. С новым бестелесным бытием. С теми, кто невидимо пребывает с нами. Зачем мертвым оставаться среди нас? Чтобы отстраненно смотреть на наши слезы? Они ушли из этой жизни. У них нет будущего. Время остановилось для них. Окончательно. Нельзя прибавить ни строчки.

Мальчики. Такие короткие жизни. Их будущее. У них нет будущего. «Никогда, никогда, никогда, никогда, никогда». Пять раз «никогда». Мне всегда казалось, что это слово многозначно. И «смерть, смерть, смерть, смерть, смерть, смерть». Шесть раскатов грома. Сплетение слов. Разве тот, кто страдает, не несет в себе бурю? Разве не гремит гром снова и снова?

С холма сбегали люди в чем-то темном. В резиновой броне. От воды. Они напоминали чудищ в своих шлемах для плавания на глубине.

Я проплыла вместе с ними до того места, где я видела сына в последний раз. Где он оставил меня. Слишком крепко держал его другой. Матери ненавидят тех, других, которые слишком крепко прижимают к себе их детей. Они знают, как легко можно выдавить жизнь. И тогда остается лишь телесная оболочка.

То, что осталось от жизни, то тело, которое я так любила, показалось на поверхности. Вместе с другим телом. Их ноги, словно корни деревьев, были переплетены. Они были похожи на спящих любовников. Неподвижных. Стефан обнимал Вильяма за талию. Лицо Вильяма глубоко вжалось в грудь Стефана. Оно стало частью тела Стефана. Голова Стефана была откинута назад. Умирая, он пытался глотнуть хоть немного воздуха. Потом он увлек за собой Вильяма. Стефан всегда знал цену глотку воздуха.

Внезапно я поняла, что я должна делать. Не кричать. Судорожно глотнуть воздуха. Я была живой.

Мертвые тела становятся тяжелыми. Водолазы, напоминавшие воинов на поле битвы, пытались разъединить их.

— Нет.

— Нет?

— Нет.

— Миссис Гартон…

— Оставьте их. Так, как есть…

— Но…

— Оставьте их.

Тела — словно высеченная из одной глыбы скульптура — лежали на берегу. Скульптура, изображавшая смерть. Скульптура высокого, стройного юноши. С головой Стефана. И ногами Вильяма.

Люди приступили к делу. Двое осторожно разъединяли тела, а другие пытались вдохнуть кислород в их умершие легкие. Эти странные незнакомцы хотели перехитрить смерть.

Но смерть умна. Она не гнушается ни слабостью, ни любовью. Как обычно в октябре, солнце светило неярко. Оно не закатилось от горя. Даже тогда, когда все признали, что смерть победила.

Мы медленно двинулись в путь с нашими мертвыми мальчиками. Лексингтон ждал нас. Мальчики. Наши сыновья. Теперь им не нужны ни западная, ни восточная части дома. Возможно, Лексингтон рад тому, что скоро он наконец останется в одиночестве.

С террасы сбежали Чарльз и Доминик. Мама застыла. Ее глаза были закрыты.

— О, Боже!.. О, Боже!..

Голос Доминика.

Он не подошел ко мне. Он отвернулся. Он укрылся за изгородью, отделявшей террасу от сада. Его рвало. Чарльз смотрел вниз, на носилки. Потом он закрыл лицо руками. Потом повернулся и повел мать прочь от людей, доставивших эту тяжелую ношу.

Около дома ждала машина «скорой помощи». В нее внесли носилки. Мы поехали следом за ней. Мы еще не поняли неизбежность разлуки. Полицейские остались с Беном, чтобы записать его показания.

В маленькой деревенской гостинице нам пришлось отвечать на вопросы любезного сержанта полиции и исполненного сочувствия врача. Как будто бы, отвечая на вопрос «как?», можно понять «почему?».

В сумерках мы молча возвращались в Лексингтон. Мы с трудом узнали Лексингтон. Он предал нас. Столько лет мы верили в надежность его стен. Закутавшись в свою ненависть, я ничего не боялась. Разве я осквернила Лексингтон? Нет. Нет. Сын Элизабет убил моего мальчика.

Я не чувствовала себя виноватой. Ни в чем. Я не допускала и не могла допустить другой мысли. Иначе меня ждало безумие.

26

Бессмысленно описывать то, что происходило в следующие дни. Те, кто пережил это, знают. А те, кто не пережил, все равно не поймут.

Похороны. Приехали мальчики из их школы. Вид их сильных, крепких ног обжигал меня. Я смотрела на их лица, и мне казалось, что меня заставляют глотать уксус. Их голоса, словно яд, впитывались в меня.

Печальный директор школы и учителя торжественно произносили речи. Мальчики, которых уже нельзя было аттестовать по итогам семестра.

Какой-то министр, представители делового мира, люди искусства, ученые, работники издательства чувствовали себя неуютно. Никто не знал, что сказать. Слова перестали существовать.

Лексингтон собрал их. Он наложил на них свою печать. Он кормил их — после того, как мы опустили мальчиков, в конце концов разомкнув их объятие, в землю. Рядом, на деревенском кладбище, где уже были похоронены члены нашей семьи. Мой серьезный мальчик, Вильям. Теперь действительно серьезный мальчик. Он не должен был быть моим. Он был слишком хорош для того, чтобы быть моим. По какому образцу он был скроен? Расправа надо мной. Те, кто был добр… из членов моей семьи… почему они не замолвили словечка? И тогда я вспомнила. Я не верила в Бога. И в загробную жизнь. И меня это устраивало.