— Готовимся, Александра Ивановна, — ответила она. — Ребята очень ждут этой поездки. И хотят приехать к пограничникам, что называется, не с пустыми руками.

Директриса усмехнулась:

— А чего посоветоваться не зашла? Думала, я не разрешу? — Она взяла из лежавшей на столе пачки «Беломора» папиросу и, чиркнув спичкой, закурила. Подержала спичку на весу, пока та не догорела, и бросила ее в пепельницу. — Ты домой собираешься? — неожиданно спросила она. — Я имею в виду, к себе домой, насовсем? По распределению ты свое уже отработала.

У Ольги неприятно защекотало в кончиках пальцев. Не хватало еще, чтобы ее вытурили, уволив задним числом, прямо накануне поездки, за месяц до конца учебного года.

— Я к тому спрашиваю, — продолжала баба Шура, — что, если ты пока никуда не собираешься, надо бы вместе работать, а не партизанщиной заниматься. Чего молчишь?

— Я не молчу, — пролепетала Ольга, — я слушаю.

— Ну слушай-слушай. Я Степану Ильичу позвонила — там готовятся вас встретить по полной программе: концерт, чай, детям подарки закупили. Ну само собой, все покажут, обо всем расскажут… — Баба Шура пристально посмотрела на Ольгу: — Не подведите. Я завхозу сказала — он новые пилотки закупил, зайди к нему возьми. — Она воткнула окурок в пепельницу. — Иди. Как вернетесь — позвони мне домой. — Баба Шура выдрала из перекидного календаря листок и написала номер. — И в следующий раз приходи. Может, я тоже чего посоветую.

Ольга встала, чувствуя, как горят у нее щеки.

— Стихи какие будете читать? — спросила директриса. — Пушкина небось? «Мороз и солнце — день чудесный»?

— Хотели, — призналась Ольга. — Но… Я подумала… Мы решили выучить отрывок из «Реквиема» Роберта Рождественского, — выпалила она. — Александра Ивановна, почему у нас в библиотеке нет ни одного сборника современных поэтов? А в городской — все на руках. Я еле в журнале нашла.

— У меня бы спросила, я б принесла, — буркнула директриса и, наткнувшись на недоверчивый Ольгин взгляд, усмехнулась: — А ты, конечно, думала, баба Шура ничего, кроме инструкций, не читает? Я, Ольга Петровна, порядок люблю. И не люблю самодеятельности — в плохом смысле слова. У меня, извини, опыт все-таки кое-какой имеется. И в мои обязанности входит в том числе и вас, молодых, прикрывать в случае чего. Так что я инструкции почитаю, как мать родную. Потому что мать плохого не посоветует, а посоветует — пусть себя и виноватит. Борзову привет передавай — от меня лично и от всего нашего коллектива.

Ольга вышла из кабинета и помчалась, нет, полетела к завхозу за новыми пилотками. Настроение у нее было отличным.

Ребята старались не зря. Новые пилотки, отглаженные галстуки и накрахмаленные рубашки заставили их подтянуться, и даже в автобус они садились не гуртом, толкаясь и отпихивая друг друга, а степенно, будто сознавая торжественность предстоящего мероприятия.

Автобус был старым, тряским, а Ольга к тому же сидела прямо над колесом, и, когда свернули на грунтовку, ей стало казаться, что ее тело принимает в работе машины самое непосредственное участие.

Она бережно держала на коленях большую сумку, из которой одуряюще пахло сдобой — девчонки, под чутким руководством одной из мам, испекли здоровенный каравай, украшенный вылепленными из теста колосьями. В другой сумке, которую приходилось удерживать, зажав ногами, лежала папка с рисунками, поздравительный адрес от имени школы и личный Ольгин фотоаппарат «Зенит» — ребята хотели сфотографироваться с пограничниками. Ольга уже сделала несколько кадров — возле автобуса, перед посадкой.

Песня про картошку закончилась, и класс, не дожидаясь Ольгиной команды, весело начал другую, схожую по тематике: «картошка-тошка-тошка» сменилась на «Антошка, Антошка, иди копать картошку».

Какие они еще маленькие, вдруг подумала Ольга. Они еще любят мультики, девчонки в куклы играют, мальчишки — в войну. А Ольга от них требует четкости мыслей и индивидуальности суждений… И правильно требует. Чем быстрее они начнут — не взрослеть, нет, но осознавать, что жизнь — это не только игра, что в ней кроме кукол и мультиков должна быть ответственность за свои слова, тем легче им будет потом…

Шофер Колесников вел автобус аккуратно и, хотя проехать по этой дороге мог с закрытыми глазами, не гнал, понимая, что везет самый ценный груз — детей.

— А можно мне возле водителя постоять? — спросил мальчишеский голос, когда закончилась очередная песня.

— Нельзя, Максим. Ты будешь мешать, — ответила учительница. — Сядь на место.

— Да пусть постоит, — разрешил Колесников. — Только тихо.

За плечом немедленно возник худенький парнишка. Колесников скосил глаза — мальчик с восхищением смотрел на приборную панель, на баранку, оплетенную черной кожей.

— Я тоже хочу! — выкрикнул кто-то.

— А можно мне порулить? — спросил мальчик.

— Нет, брат, — усмехнулся Колесников, — нельзя. В другой раз. Сам понимаешь, не мешки с картошкой везем.

Парнишка казался немного разочарованным, но продолжал стоять, по-прежнему с восхищением глядя то на убегающую под колеса автобуса дорогу, то на баранку. Его оттеснил другой:

— Хватит, ты уже постоял, теперь моя очередь!

— Так, — беспокойно прикрикнула Ольга, — всем сесть на место!

Парнишки с неохотой подчинились. Колесников подумал, что училка, пожалуй, больно строга, — конечно, ребятишкам интересно, особенно мальчикам. Он на секунду отвлекся от дороги и крикнул, стараясь перекрыть рев мотора:

— Ребята, хотите завтра поучимся водить?

Восторженный рев перекрыл и шум мотора, и еще какой-то неясный звук. Колесников не сразу уловил этот звук. Взглянул на дорогу и обомлел — прямо на него мчался на бешеной скорости мотоцикл с одним седоком. Колесников рванул баранку, пытаясь избежать столкновения, но и мотоцикл вильнул в сторону. Раздался скрежет металла, мотоциклиста выбило из седла — он пролетел метров двадцать и упал прямо на поросший папоротником пригорок. Автобус занесло, он попал правыми колесами в глубокую колею, накренился и перевернулся. Посыпались стекла, отвратительно запахло горелой резиной и бензином.

Двери оказались внизу. Днище начинало разгораться.


Взвод под командованием Братеева шел по лесу, совершая обычный обход. Грохот, раздавшийся со стороны дороги, заставил сержанта остановиться. Он повернулся и посмотрел на идущего позади Умарова:

— Слышал?

Умаров кивнул.

— На дороге что-то, — сказал он.

— За мной! — скомандовал Братеев.

Ломая ветки, они прорывались сквозь лес. Бежать далеко им не пришлось. Сперва они увидели лежавшую на траве фигуру с неестественно вывернутыми руками. Искореженный мотоцикл валялся в стороне. Но самое ужасное было не это. На обочине дороги лежал перевернутый «ПАЗ» — днище его полыхало, распространяя едкую бензиновую вонь.

— Сейчас рванет, — испуганно воскликнул Степочкин.

— Наблюдательный, — процедил Братеев. — А то мы не видим. Елки-палки! — Он хлопнул себя по колену. — Там дети!

Он рванул с места и помчался к автобусу. За ним, не дожидаясь команды, побежали остальные.

Сержант вскарабкался наверх, и сердце его, и без того стучавшее молотом, заколотилось еще быстрее. За чудом уцелевшими стеклами они увидели, словно в чудовищном аквариуме, искаженные ужасом детские лица. Голосов не было слышно — они сливались в общий жуткий плач, похожий на вой. Молодая женщина, наверное учительница, с окровавленным лицом, на котором горели безумные глаза, тщетно пыталась дотянуться до окна.

— Делай как я! — рявкнул Братеев и, склонившись над окном, стал стучать в стекло, привлекая внимание женщины.

Она наконец опомнилась, умоляюще посмотрела на сержанта. Тот прикрыл лицо руками, показав: вот так надо делать, чтобы не пораниться осколками. Женщина таращилась на него, и глаза ее вновь стали безумными от страха.

— Уйдите от стекол! Порежетесь! — заорал Умаров, не зная наверняка, слышат его в салоне или нет. — Уходите! — Он замахал руками.

Словно исполняя какой-то дикий ритуальный танец, солдаты махали руками, закрывали и открывали ладонями лица, пытаясь объяснить. Наконец до учительницы дошло. Она поспешно кивнула и, обратившись к детям, заговорила, сперва прикрывая лицо руками, а затем отчаянно жестикулируя.

Дети начали перебираться на другую сторону, забились между сиденьями, закрыли лица — кое-кто даже отвернулся. Убедившись, что они более или менее защитились, Братеев размахнулся и вышиб прикладом окно. Оно треснуло, но не разбилось, а стало крошиться. Братеев долбанул еще раз, и огромные смертоносные осколки полетели вниз.

Солдаты колотили прикладами по окнам, освобождая проемы от осколков. Плач становился все громче, беспомощный, жалобный плач.

Дым густел, языки пламени плясали на днище автобуса, выскакивая и прячась.

— Товарищ сержант! — закричал Жигулин. — Надо огонь тушить! Рванет сейчас!

— А что ты от меня хочешь?! — разозлился Братеев. — Детей надо быстрее вытаскивать!

Он и Умаров сквозь оконный проем запрыгнули в салон «ПАЗа» и по очереди стали передавать детей наверх, Рыжееву, Степочкину и Жигулину. Те ссаживали их вниз, на протянутые руки остальных солдат.

Детей вытащили быстро. Оказавшись на приличном расстоянии от чадящей ловушки, они немного успокоились и теперь, раскрыв рты, смотрели, как вытаскивают их учительницу.

Братеев протянул Ольге руку. Она уцепилась за него, но вдруг обмякла. Глаза ее закатились, и она упала между сиденьями.

— В обморок хлопнулась, — сказал Умаров. — Давай так тащить.

Они приподняли Ольгу и почти на весу поволокли ее к другой стороне, к спасительным окнам. Под ногами с ужасающим звуком крошилось стекло. Обливаясь потом, который жег глаза, Братеев подхватил Ольгу на руки, но она обвисла, словно тряпичная кукла.