Голощекин натянул штаны и, повернувшись, произнес наставительно:

— Стреляться, рядовой, нельзя. А также топиться, вешаться и травиться. Солдат не может лишать себя жизни. Он должен беречь ее. Потому что его жизнь принадлежит Родине. Ты, Васютин, не имеешь права портить имущество Родины. Это преступление. Ты меня понял?

— Понял, — кивнул Васютин.

— Ну то-то.

Васютин сделал еще несколько шагов, приближаясь к Голощекину, и, набрав побольше воздуху, выдохнул:

— Переведите меня отсюда, товарищ капитан!

— Вот те на! — Голощекин надел китель и, застегивая пуговицы, осуждающе покачал головой: — А говоришь — понял. — Он подвинул к себе стул и уселся, широко расставив ноги и упираясь кулаками в колени. — Значит, не понял ты ни черта, рядовой. Что толку тебя переводить? В другой части твою историю все равно узнают, и будет тебе только хуже. Потому что ты слабак.

— А что ж тогда делать? — Васютин умоляюще посмотрел на капитана. Одетый, Голощекин вновь приобрел в его глазах статус спасителя. — Не могу я здесь! Они звери.

Капитан усмехнулся.

— А человек вообще зверь, — сказал он. — Царь зверей. Нет, конечно, не каждый. И амебы есть, и черви бесхребетные, и жуки навозные. Но ты-то, Васютин, не хочешь, наверное, червем быть? Склизким, мерзким, так что любой на тебя наступить норовит, чтобы раздавить. Не хочешь ведь?

— Не хочу, — испуганно ответил Васютин.

— Тогда чего ж ты ноешь? — Голощекин встал и зычно произнес: — Выше голову, боец! Именно сейчас, именно здесь ты должен взять судьбу за хвост и заставить ее изменить свое отношение к тебе! — Он подошел к Васютину и хлопнул его по плечу с такой силой, что неокрепший еще рядовой едва не упал. Голощекин удержал его за рукав гимнастерки. — Я тебе помогу. Вместе мы справимся.

Васютин недоверчиво посмотрел на капитана:

— А если вы уедете?

— Куда, Васютин?

— Ну в отпуск там или переведут вас…

Голощекин шумно вздохнул и сказал подчеркнуто спокойно:

— До твоего дембеля я, рядовой, никуда уезжать не собираюсь. Как, кстати, и после него. И вообще, если бы да кабы, во рту росли бы грибы! — Голощекин ухмыльнулся и пропел, отбивая такт босой пяткой: — Не надо печа-алиться, вся жизнь впереди! Вся жизнь впереди! Надейся и жди!.. Это про тебя песня, про всех нас. Знаешь такую?

Васютин шмыгнул носом.

— Русськая сольдата плачет? — спросил Голощекин, дурашливо коверкая слова. — Плохая сольдата. Слабая сольдата. Слабая родина у них — мы ее завоюем. Вот что скажут про тебя враги-китайцы. — Внезапно капитан заорал: — Не сметь позорить Родину!

От неожиданности Васютин дернулся и вытянулся по стойке «смирно».

— Есть, не сметь позорить! — тонким голосом выкрикнул он.

Голощекин широко улыбнулся и подмигнул:

— Тогда шагом марш!

Васютин попятился к двери, задел ногой таз, расплескав воду на пол, поскользнулся и упал. Но тут же вскочил и бросился к выходу, то и дело оборачиваясь.

Голощекин держал на лице улыбку до тех пор, пока дверь не закрылась, и лишь тогда лицо его вытянулось, закаменело. Кто ж таких кулей в армию берет? Да еще в пограничные войска! Выдали бы ему белый билет, и всем было бы спокойно. Так нет же, трать теперь на него время, на заготовку эту, из которой все равно некондиционная болванка получится. Стрелялся он, видите ли. Звери, понимаешь ли, вокруг кровожадные. Так не забывай об этом! А он думает, что, если слабину покажет, на спину упадет лапами кверху, выставит голое розовое брюхо, так пожалеют его, бедного. Хрен с два! Только быстрее затопчут.

Голощекин надел сапоги, застегнул портупею и, выйдя из казармы, направился на спортплощадку.

Умаров вертел на турнике солнце. Капитан дождался, пока он спрыгнет, и, поймав его взгляд, коротко мотнул головой, подзывая.

Умаров подошел, козырнул.

— Вольно, — сказал Голощекин. — Васютин из санчасти выписался.

— Да знаю.

— Ну и какие мысли на этот счет?

Умаров пожал плечами:

— Никаких.

— Вот и плохо, — заметил Голощекин. — Вам еще служить вместе.

Умаров молчал, насупленно сдвинув брови.

— Контакт надо наладить, — продолжал Голощекин.

— Что нам теперь, извиняться перед ним? — Умаров вызывающе посмотрел на капитана.

— Извиняться будешь перед девушкой, когда в танце ногу ей отдавишь. А Васютину помочь надо, поддержать. Пока его от физических нагрузок освободили, а как придет в себя, возьмитесь за него, подтяните. Ясно?

— Ясно, товарищ капитан, — хмуро сказал Умаров.

— Свободен.

Голощекин проследил, как Умаров подходит к Рыжееву, как к ним приближаются, несмотря на суровый окрик сержанта Братеева, другие «деды».

Так, с этим вопросом разобрались. Васютина они больше не тронут. И не потому, что осознали — в это капитан не верил, а потому, что он, Голощекин, так приказал, прежде четко дав им понять: благополучный для них исход в данном деле целиком и полностью зависит только от него.

Столбов уедет. Пока его не будет, надо успеть обработать Марину. Объяснить ей, что ссылка на Береговую — цветочки, временная мера, увертюра, так сказать. А потом оркестр грянет вовсю! Ух, грянет! Забьют барабаны, загрохочут литавры, загудят трубы, и под эту музыку проводим мы Столбова… ну если не в последний путь, то очень далеко и, главное, надолго. Хотя это уже неважно.

Голощекин Васютину врал — он не собирался торчать здесь еще два года. Ему оставалось совсем немного, всего несколько решительных шагов — и тогда он сам уедет, исчезнет, навсегда покинув этот гиблый городишко, а потом и эту гиблую страну с ее идиотскими законами. Неправда, что закон дуракам не писан; на дураков-то они и рассчитаны. Только дурак может чувствовать себя счастливым, выбирая из двух зол меньшее. Только дурак может покорно гнить в лагерях, а потом, сидя на воле в точно таком же бараке, радоваться, что не сгнил окончательно; горланить на демонстрациях бодрые песни и тянуть шеи, чтобы получше рассмотреть на трибуне вождей, а потом дома осипшим голосом рассказывать про них анекдоты. И только дурак может верить, что всеобщее равенство — залог мировой гармонии. И в то, что выживает честнейший, а не сильнейший.

К спортплощадке шаркающей походкой направлялся Васютин. Видно было, что каждый шаг дается ему с трудом не столько физически, сколько морально. Васютин с опаской остановился на самом краю и, затравленно озираясь, замер.

Его заметили. Подошел Братеев, хлопнул по плечу. Лицо Васютина исказила пугливая улыбка и тут же пропала: он увидел своих мучителей.

Степочкин первым протянул руку. Васютин недоверчиво посмотрел на нее, затем робко протянул свою. Рыжеев несильно толкнул его кулаком в плечо, Умаров хлопнул по спине, Жигулин сказал что-то, и все, включая Васютина, рассмеялись.

Голощекин некоторое время наблюдал за ними, потом развернулся и пошел — четким строевым шагом, как и подобает образцовому советскому офицеру.

Пропыленный «уазик» стоял возле штаба. Голощекин сел в машину, завел мотор и, миновав ворота КПП, выехал на грунтовую дорогу.

Он посмотрел на часы — полдень. Скоро обед, потом строевая подготовка, потом — политзанятия. Времени у него, следовательно, навалом.

Голощекин собирался в фанзу. Никого из своих там быть не должно. А даже если появятся, Никита вполне правдоподобно объяснит свой интерес недавними подозрениями сержанта Братеева. Не самый лучший выход, конечно, — зачем лишний раз засвечивать фанзу, но по-другому не получится.

Он свернул с грунтовки на проселочную дорогу, проехал еще с километр и затормозил. Выключив мотор, легко спрыгнул на землю и, раздвигая крученые, высохшие плети таежных лиан, углубился в лес. Миновал частый ельник и, остановившись на краю, внимательно осмотрелся.

Фанза сиротливо стояла на поляне. За ней, чуть дальше, возвышался широкий пологий склон, заросший низким колючим кустарником. Если подняться по нему, а затем спуститься, то можно отыскать хитрую тропку, которой обычно и пользовались курьеры-китайцы. Когда-нибудь по этой тропке придется пройти ему самому.

Голощекин выбрался из укрытия и, подойдя к фанзе, открыл сырую дощатую дверь. Внутри воняло плесенью — окошко в противоположной стене было закрыто. Ящики по-прежнему громоздились один на другом, и капитан, вглядевшись, безошибочно выбрал второй снизу. Составив лишние на пол, достал нужный, подцепил штык-ножом крышку — серебристые рыбьи тельца были, как обычно, упакованы в полиэтилен. Голощекин вытащил одну рыбину, освободил от пленки и аккуратно вспорол суровую нить, скреплявшую края разрезанного и выпотрошенного брюшка. Извлек пакетик с белым порошком, достал из кармана небольшой холщовый мешок и переложил туда пакетик.

Следующий час он занимался тем, что вспарывал нитки и перекладывал пакетики с порошком из рыбьего нутра в холщовый мешок. В фанзе уже вовсю пахло рыбой.

Покончив с этим занятием, Голощекин завернул рыбу обратно в пленку — как и положено, каждую по отдельности, — закрыл ящик и поставил его третьим снизу; те, кто придут проверять, сразу поймут, что товар забрали.

Холщовый мешок он расправил, придав ему плоскую форму, и спрятал в планшет. Огляделся и вышел, осторожно прикрыв склизкую дверь.

У него оставалось еще два часа — надо съездить к Папе, а если его нет — дождаться или найти, чтобы передать ему холщовый мешок.

Голощекин выбрался на дорогу, сел в «уазик» и поехал в город.

Папа работал начальником автобазы. Хлебная, что ни говори, должность, но и она не позволяла жить так, как Папа мог бы себе позволить. Тогда зачем ему все это? Нет, конечно, времена меняются, и кажется, что жить и вправду стало еще лучше, еще веселее. Собственник легковушки и кособокой дачки с огородом уже вызывает у людей не подозрение, а зависть. Но это — предел мечтаний, последняя черта, граница. Все, что выходит за пределы, подлежит осуждению и наказанию. Поскольку известно: честно заработанных денег хватает только на то, чтобы запасаться от случая к случаю дефицитным харчем и столь же дефицитной туалетной бумагой. Неужели эти — там, наверху, в своих серых каракулевых шапках — всерьез думают, что народ работает не за страх, а за совесть? И на благо общества? Нет, народ работает на сортир, потому что хватает ему только на то, чтобы пожрать и подтереться.