А Зиночка была так отзывчива, так простодушна, так мила в своей детской непосредственности. Она прыгала, хохотала, хлопала в ладоши. Она могла заплакать счастливыми светлыми слезами, получив в подарок какую-нибудь шелковую кофточку или золотое колечко. Она стояла в ванной и смотрела на текущую воду: повернул кран — бежит, закрыл — перестала… Чистая-чистая, прямо ключевая! Ее раз и навсегда потряс телевизор. Ткнул кнопочку — и вот тебе кино, прямо здесь, дома, и ходить никуда не надо. Она равно немела от восторга и в цирке, и в ГУМе, и в ресторане.

Она смотрела на Вадима обожающими очами цвета летних жарких небес — как ребенок смотрит на Деда Мороза. Так какое ему было дело до ее ума, образования и моральных устоев? Она в этом не нуждалась. Ни тигр, ни бабочка, ни цветущий жасмин не нуждаются в оправданиях. И будь известное изречение о противоположностях, которые сходятся, верным — ничто не помешало бы им жить долго и счастливо.

Анна Станиславовна, хоть и сложный, а потому уязвимый и слабый организм по сравнению с невесткой-растением, была все-таки настойчивой. Она умела ждать. И дождалась.

Вадим сразу почуял неладное. Мать приехала встречать его в аэропорту, хотя он давно уже убедил ее отказаться от этих встреч. Во-первых, он уезжал и возвращался очень часто, иногда по два-три раза в месяц. И не всегда заранее знал точный день приезда. Во-вторых, мать не соглашалась вызывать машину из Госконцерта, хотя для него это, конечно, сделали бы без всяких возражений, поскольку Госконцерт кормился его гонорарами. Это, считала она, — барство, мещанство. Она не хотела брать такси. По ее мнению, такси и ресторан — это разврат, первые шаги на пути к погибели. А думать о том, как она, со своими больными ногами и слабым сердцем, добирается на метро и электричке, да еще сильно загодя, а потом меряет шагами зал ожидания, не смея присесть, потому что ей мерещатся инвалиды и беременные женщины, чье место она может, недоглядев, занять… Нет уж, увольте!

А тут она приехала и ждала его. Вадим сразу увидел ее, хотя никогда не вглядывался в толпу встречающих. Ее бледное помертвевшее лицо выделялось среди веселых оживленных лиц, как восковая маска. Вадим бросился к ней, в глубине души надеясь, что ничего страшного не случилось, просто она соскучилась… или что-нибудь в этом роде…

— Нам надо серьезно поговорить, — сказала Анна Станиславовна. — Но не сейчас и не здесь.

Конечно же они поехали на электричке. Мать потребовала отчета о гастролях, и Вадим послушно рассказывал о концертах, о достопримечательностях Риги, говорил, что хорошо бы им всем вместе туда съездить. Он говорил и чувствовал фальшь своих улыбок и своего оживления.

В заграничном светлом костюме, с дорогим кожаным чемоданом, Вадим выглядел нелепо в переполненной электричке среди узлов, рюкзаков и плачущих детей. Ему наступили на ногу, измазали костюм раздавленной малиной и мазутом. А на чемодан присела хромая старушка с корзиной, полной живых пищащих цыплят.

Анна Станиславовна пристально наблюдала за сыном. «Не нравится? — спрашивал ее взгляд. — Тесно? Душно? А твои сограждане каждый день живут такой жизнью».

Под этим взглядом Вадим ежился, стараясь не встречаться с матерью глазами.

Недалеко от дома, в тихом скверике, Анна Станиславовна высмотрела одинокую скамейку и повела Вадима туда. Села, сложила руки на коленях и объявила прямо, без околичностей, как она это умела:

— У Зинаиды есть любовник. Вы должны расстаться.

И сделала паузу, чтобы он осознал сказанное.

Сначала Вадим не понял. Слова бились о его мозг, как докучливые злые мухи, но он зажмурился, закрыл все окна своей души и не пускал этих назойливых мух, потому что внутри все кричало: не надо, не обращай внимания, иначе конец всему! И если бы это сказал кто-нибудь другой. Но мама… Не поверить ей он не мог.

Вадим собрался с силами и открыл глаза. Слова перестали быть просто сочетанием звуков, они ожили, обросли плотью. Вадим увидел Зиночку, ее руки, ее блестящие, расширенные от страсти глаза, ее разметавшиеся по подушке светлые волосы, ее грудь… И — другого. Другой был просто черным пятном, накрывающим, поглощающим Зиночку. Что это такое — другой? Что такое любовник?

— Откуда ты знаешь? — спросил Вадим мертвым, шелестящим голосом. — Кто тебе сказал?

Анна Станиславовна сухо изложила все подробности. Никто не сказал. То есть говорили, и даже многие. Говорили, что к Зиночке ходят мужчины. То есть, может быть, это один и тот же мужчина, никто ведь у него документов не спрашивал, но каждый день, пока свекровь на работе, у Зины кто-то бывает. Соседка такая настырная, просто ужас, однажды шла за Анной Станиславовной прямо до самой двери и такие подробности… Гадость! Анна Станиславовна ненавидела сплетни и подобные разговоры, естественно, пресекала и не придавала им никакого значения.

— Вадим, ты должен меня понять! Конечно, сплетни — это унизительно, не надо воспринимать их всерьез, но, согласись, жить в обществе и быть свободным от общества нельзя! Я попыталась поговорить с Зинаидой. Я не обвиняла ее, просто напомнила, что ты — известный человек, заслуженный артист РСФСР, на тебе лежит особая ответственность за воспитание советской молодежи, и не только ты сам, но и твоя семья должны являть пример высокой морали. И не следует давать ни малейшего повода! Она захихикала и ушла в вашу комнату. И закрылась. Ну что мне было делать? Дверь ломать? Кричать?

Однажды Анна Станиславовна вернулась домой раньше обычного. Не специально, конечно. Просто отменили педсовет.

— Ты только не подумай, что я хотела выследить ее или что-то в этом роде. — Мать глубоко вздохнула и сжала пальцы так, что побелели суставы. — Они были в вашей комнате… они… ну… в общем, ситуация была недвусмысленная.

Но наивная Анна Станиславовна допустила ошибку. Ей следовало кричать благим матом, звать соседей (желающих стать свидетелями подобной пикантной ситуации нашлось бы немало) и при их помощи вышвыривать подлую бабу из дома честных людей. Но ее настолько ошеломил вид голого мужчины и голой женщины… и то, что они делали… и не прекратили, когда она распахнула дверь комнаты… Короче, у нее сработал рефлекс. Она пробормотала: «Извините» — и бросилась на кухню.

Оттуда она услышала возню и шепот, потом входная дверь хлопнула и все стихло. Анна Станиславовна после недолгого колебания заглянула в комнату сына и обнаружила, что ушли оба: и незнакомый мужчина, и Зиночка.

Она ждала невестку до двух часов ночи. Ярость и отвращение уступили место беспокойству. Анна Станиславовна воображала себе бог знает что: мост через Яузу, с которого блудница упала в мутную воду реки, растерзанное тело Зиночки на рельсах под поездом метро… И уже проклинала себя за то, что вернулась не вовремя, за свое неделикатное поведение. Хотя что понимать под словом «деликатность» в такой ситуации?

Измученная и почти обезумевшая от страшных видений, Анна Станиславовна задремала, положив голову на кухонный стол. А утром, уходя на работу, с изумлением обнаружила, что Зиночка уже дома и спит, закрывшись у себя в комнате.

— Ты не поверишь, мне так и не удалось поговорить с ней! Происходит что-то невероятное, бред какой-то. Утром я ухожу — она еще спит, вечером прихожу — ее нет. Возвращается под утро и закрывается в вашей комнате. И я ничего не могу с этим поделать.

Тут мама кое о чем умолчала. На самом деле она пыталась воздействовать на это ядовитое растение. Закрыла дверь на задвижку. В четыре часа утра Зиночка покрутила ключом в замочной скважине и поняла, что дверь заперта. Она не стала робко звонить, а повернулась к двери спиной и принялась весело и неутомимо лягать ее своими каблучищами. Грохот в спящем доме поднялся такой, что Анна Станиславовна пулей влетела в прихожую и распахнула дверь. Зиночка, даже не взглянув на свекровь, прошла мимо и удалилась к себе почивать. На том и закончились слабые потуги бедной матери покарать или хотя бы привести в чувство страстную красавицу.

— Я не могу уследить за ней, даже если бы и хотела. А я не хочу. И потом, у меня выпускной класс, экзамены идут, у меня два медалиста! В нашей школе уже лет десять не было такого замечательного класса. — На мгновение Анна Станиславовна вернулась к своей обычной жизни, выпрямилась, оживилась, в глазах загорелся прежний энтузиазм. — У меня консультации, дополнительные занятия. Ванечка Орлов собирается в МГИМО, у него невероятные способности к языкам. А Лиза Звягинцева — на филологический в МГУ…

Улыбка уже морщила ее губы, Анна Станиславовна полезла в сумку, чтобы показать Вадиму последнее сочинение Лизы Звягинцевой, но, взглянув на сына, на его бледное застывшее лицо, опущенные плечи, вспомнила, почему они сидят в этом сквере. Она сделала мучительное усилие и вернулась в эту черную минуту, в этот отвратительный для нее разговор. И уже не подбирала слов — никакие слова не могли быть гаже и грязнее того, что происходило в последнее время.

— И самое ужасное… Вадим, он все равно бывает в нашем доме! Каждый день! В твоей комнате, на твоей кровати…

Это был подвиг. Для Анны Станиславовны сказать такие слова — насчет кровати — было совершенно немыслимо. Однако сказала.

Вадима передернуло. Он всегда посмеивался над матерью, считая ее старомодной и даже немножко ханжой, вроде гоголевской дамы, приятной во всех отношениях. Она говорила: «Они встречаются» вместо «они любовники», «она в интересном положении» вместо «она беременна». Для всего, что было связано с физиологией, особенно с плотской любовью, находились десятки эвфемизмов, намеков, умолчаний. Когда ей приходилось стирать свое белье — а ей ведь приходилось, — она развешивала свои трусики и бюстгальтеры на веревке над ванной и прикрывала полотенцем или салфеткой. Чулки почему-то считались предметом более приличным и могли сушиться открыто. И вот она говорит о кровати…

Вадиму стало тошно. Не от того, что она говорила, но от того, что она это говорит.