Никита подошел к жене, принялся растирать ей руки, согревать своим дыханием. Потом поднял на нее любящие глаза.

— А-а, ты скучала по мне. На пять минут тебя оставить нельзя… Сразу к окошку кидаешься!

Он обнял ее и, словно не замечая удивленного отчужденного взгляда, поцеловал душистые светлые волосы. Марина покорно склонила голову ему на грудь и спросила равнодушно, как бы между прочим:

— Иван зачем приходил?

Голощекин, поглаживая ее обнаженные руки, мимолетно усмехнулся:

— Да так… Про тебя спрашивал, — и с удовольствием почувствовал, как напряглось ее тело, сжалось, словно в ожидании удара. — Неласковая, говорит, у тебя Марина стала…

Руки его скользнули вниз, ощупывая и оглаживая Маринин живот. Она напряглась еще больше. Голощекин теснее прижался к ней и прошептал с умилением:

— О-о… Волнуется! И он волнуется. Нельзя… нельзя…

Марина почувствовала нестерпимое отвращение и оттолкнула его руки — от себя и от ребенка. И тут же пожалела об этом, испугалась — он все поймет. Но Никита не понял. Не обратил внимания. Включил телевизор и плюхнулся в кресло.

Марина пошла на кухню подогреть ужин. Ничего не случилось. Все нормально. Обычный вечер обычной семьи.

Под красным абажуром с бахромой, в кругу теплого света стояли полупустая бутылка «Столичной» и граненый стакан. И никакой закуски. Вячеслав Ворон в ней не нуждался. Он надеялся напиться до потери сознания до того, как Альбина вернется домой.

Татьяна Львовна, исхудавшая так, что пергаментная полупрозрачная кожа плотно обтянула костяк ее тонкого благородного лица, держала на коленях вязание, но даже не пыталась им заниматься. Она смотрела прямо перед собой.

Они молчали. Они давно уже молчали. Много дней. С тех пор как Альбина уехала. А потом она вернулась, но они продолжали молчать. Потому что вернулась не та Альбина, о которой они могли говорить.

Горлышко бутылки звякнуло о край стакана. Стакан исчез из светлого круга, а затем снова появился — уже пустой. Ночь стояла за окном, теплая летняя ночь. Даже душная. Ворон снял влажную от пота рубашку и швырнул ее на пол, остался в одной майке. Татьяна Львовна словно очнулась, схватилась за спицы и провязала несколько петель. И снова застыла, глядя в стену. А Ворон сидел лицом к двери и смотрел на нее, не отрываясь, будто надеялся силой своего взгляда втянуть Альбину в эту дверь.

В такие чудные ночи спать грешно. Народ и не спал. В открытых окнах плескалась музыка — где магнитофон, а где гитара, сопровождавшая нестройный, но душевный хор. Пожилые люди степенно прогуливались по ярко освещенным улицам, парочки прятались от света фонарей за спасительной листвой деревьев.

Альбина возвращалась домой. На ней было коротенькое белое платьице в обтяжку на тоненьких лямочках. То ли ей было все равно, что надеть, то ли она специально выбрала такое — на белом хорошо видно. Впрочем, в данный момент назвать ее одеяние белым можно было только с большой натяжкой. Спереди платье покрывали темные пятна, а сзади оно было измятым и сплошь бурым от налипшей грязной земли. Травинки запутались в ее растрепанных волосах. Она шла, чуть покачиваясь на высоких тонких каблуках. Не то чтобы пьяная, а так, навеселе. Альбина курила на ходу, нервно сбивая пепел резким щелчком указательного пальца.

Две немолодые тетки в костюмах джерси — а куда еще надеть дефицитные тряпки в крохотном захолустном городке, как не на вечерний променад? — медленно прогуливались по асфальтированной дорожке, как вдруг из теплой благоухающей темноты навстречу им вышла Альбина. Она невидяще прошла между ними, будто сквозь них. Глаза ее были полуприкрыты.

Тетки на мгновение остолбенели, провожая Альбину взглядами, пока ее выпачканное землей и травой белое платье не скрылось за поворотом. Одна из них покачала головой — скорей, сочувствуя, чем осуждая, а другая даже сплюнула от возмущения и бросила вслед Альбине короткое выразительное словцо.

Альбина не слышала. А если б и услышала, то не обиделась бы. Какие могут быть обиды? Она сама выбрала для себя такую жизнь. Другой не получилось, она пыталась с ней расстаться, а ей не дали. Значит, это ее новая жизнь, и она может делать с ней все, что захочет.

Тетки медленно двинулись дальше, дошли до поворота, остановились, кося глазами на маячившее вдалеке грязно-белое пятно. Весь городок знает, какие фортели выкидывает эта беспутная девица. Ведь ни одного не пропускает — ни старого, ни молодого, ни холостого, ни женатого. Бабы уже мужей прячут, не говоря о сыновьях. И как все это терпит ее собственный муж? Найдет он на нее управу в конце-то концов или нет? Не тот нынче мужик пошел, не тот! В наше время знаешь, что бы сделал с такой сучкой? На одну бы ногу наступил, за другую дернул и разодрал бы напополам, во как! И суд бы его оправдал.

Они вовсе не были так кровожадны, эти тетки в выходных костюмах. И, пожалуй, не в оскорбленной добродетели было дело. Просто Альбина была так красива… Пьяная, в грязном платье, со спутанными, клоками торчащими волосами — она все равно была невероятно хороша. Отчаянная, смертельно опасная красота погибшей женщины. Она была прекрасна своей тонкой гибкой фигуркой, своим равнодушным отсутствующим лицом, как бы повернутым в другой мир, никому не видимый, своей неверной колеблющейся походкой.

Ворон пил. Наливал в стакан водку, подносил ко рту, выпивал залпом. Некоторое время сидел, отупело глядя перед собой, и вновь принимался смотреть на дверь, прожигая ее ненавидящим взглядом.

Дверь открылась, и вошла Альбина. Стакан на миг застыл в руке особиста и со стуком вернулся на стол. Татьяна Львовна охнула, прижала руки к груди и посмотрела на Альбину с мольбой: не надо, ягодка моя, не надо так…

Альбина постояла, прислонившись к косяку, посмотрела на ставшую уже привычной картину немого осуждения, уронила на пол свою маленькую белую сумочку, отшвырнула ее ногой и пошла к столу. Взяла бутылку, посмотрела, прищурившись, сквозь нее на неподвижно сидящего мужа, усмехнулась и вылила остатки водки в граненый стакан. Выпила не торопясь, как воду.

Особист наконец взорвался.

— Так, все! — взвыл он. — Хватит, погуляла!

Альбина поставила стакан и снова взялась за бутылку. Потрясла над стаканом и посмотрела на несколько капель, которые упали из горлышка, с доброжелательным интересом.

— Ты п-посмотри на меня! — Ворон повысил голос почти до крика. Ему казалось, что так она его услышит.

Альбина послушно посмотрела на мужа, но ничего интересного не увидела. Потом придвинула к нему пустую бутылку, словно возвращая любимую игрушку и желая утешить его этим.

— Ты позоришь меня перед всем гарнизоном, — с надрывом произнес Ворон.

Альбина стояла, покачиваясь, опершись обеими руками о стол. Она подумала и сообщила мужу:

— Ты — хороший, я — плохая.

Особист вскочил, отшвырнув стул, и бросился к ней. Она инстинктивно отпрянула, но в следующее же мгновение засмеялась над своим страхом и протянула насмешливо тонким детским голоском:

— Ой!

Ворон схватил ее и прижал к серванту — посуда за стеклом отозвалась жалостливым дребезжанием. Альбина пожала плечами и отвернулась. Ворон смотрел на нее, такую ненавистную, такую желанную.

— Я люблю тебя! — со стоном проговорил он и сам испугался своего хриплого воющего голоса. — Я жить без тебя не могу!

Он отдышался, помолчал. Потом схватил жену за плечи, тряхнул. Ваза с букетом ромашек свалилась с серванта и разлетелась на множество осколков. Альбина досадливо повела плечом.

— Ты сломала меня! — шепотом закричал Ворон. Что-то булькало у него в горле, он скрипел зубами, швыряя в равнодушное бледное лицо свои обиды. — Я даже ударить тебя не могу…

Альбина смотрела поверх его плеча, рыхлого, потного. Смотрела без особого интереса, но терпеливо, вежливо, как воспитанный человек смотрит скучный спектакль, стесняясь покинуть зал посреди действия. Надо дождаться антракта.

— Ты — хороший, я — плохая, — повторила Альбина и невозмутимо посмотрела мужу в глаза.

Но Ворона уже понесло. Вся его боль, вся обида, ревность, отчаяние, злость — все это хлестало из него мутным потоком, он едва успевал облекать в невнятные слова свои бурные эмоции.

— Какой-то слизняк… певун безголосый… — выплевывал он, задыхаясь и хрипя, — и ты за ним… Кошка! А он боится меня, принц твой!

Альбина все так же бесстрастно наблюдала, как уродливые гримасы искажают его багровое взмокшее лицо. Только отводила свои обнаженные плечи от его влажных горячих рук. А он догонял ее, хватал, лапал, мял, кричал ей в лицо:

— Он же в штаны наложил! Я ему только слово сказал!

Альбина свела брови к переносице и толкнула мужа своей слабой тонкой рукой в грудь. Огорченно покачала головой, прошелестела:

— Ты страшный…

И попыталась выскользнуть из его рук. Ворон схватил ее, швырнул к стене, навалился, распластывая.

— Я ему только слово сказал! — Он, как мальчишка, хвастался своей силой, своей победой. — Словцо… Маленькое такое словечко! И все! Фр-р-р… Улетела твоя пташка! Все. Фр-р-р!

Он махал руками, брызгал слюной. Он не отрывал глаз от ее лица, следил за каждым движением, за каждым вздохом — больно ли ей? Обидно ли?

Альбина вздохнула, погрозила Ворону пальцем и сказала осуждающе:

— Зря ты его пугал. Он нервный.

И все.

В том-то и была разница: Ворон говорил много, убеждал, тряс, орал и метался, но слова его отскакивали от Альбины, не задевая, не раня; она же говорила мало и неохотно, но каждое ее слово жгло огнем, впивалось ядовитым жалом.

Ворон взревел и, как раненый кабан, заметался по комнате, круша и разбрасывая все на своем пути. Потом снова набросился на жену, схватил за плечи; руки его сами собой скользнули к ее тонкой нежной шее, сцепились в кольцо, сжались… Если бы она испугалась, заплакала, закричала… Но она смотрела спокойно, с некоторой досадой, как на безличную помеху — вроде плохой погоды или грязной лужи на тропинке. Ворон завизжал: