Смущенный Иван пожал дружески протянутую, крепкую голощекинскую руку.

— Здравствуй, Никита.

Никита, не отпуская, сжимал его руку, тряс, заглядывая в глаза.

— Здравствуй, здравствуй. Давно не виделись. Ну давай обнимемся!

Иван оглянуться не успел, как обнаружил, что барахтается в сильных руках Голощекина, словно марионетка; Никита тряс его, обнимал, похлопывал по плечу.

— Ну как жизнь?

Иван наконец вырвался из этих дружеских объятий и машинально ответил полузадушенным голосом:

— Да нормально… — Потом мучительно покраснел и растерянно начал: — Слушай, Никита… Я шел, чтобы сказать тебе…

— Да? — с готовностью кивнул Голощекин и посмотрел на Ивана такими внимательными, такими добрыми глазами верного и сочувствующего друга, что у того сжалось сердце.

Иван растерял все приготовленные речи и бестолково забормотал:

— Понимаешь, я понимаю… то есть я думаю, что ты поймешь… то есть… в общем, больше так продолжаться не может! — в отчаянии выпалил он и смущенно посмотрел на Никиту, ожидая его реакции.

Голощекин отвернулся, покачал головой, лицо его окаменело, на миг превратилось в трагическую маску. Он прерывисто вздохнул, сжал кулаки, стукнул ими друг о друга, но справился со своими чувствами и обратил к Ивану помрачневшее, но твердое и спокойное лицо.

— Вань… Ты, конечно, прав, что… Да, так больше продолжаться не может! — воскликнул Голощекин и задохнулся от переполнявших его эмоций. — Молодец. Первый об этом заговорил.

Голощекин замолчал, собираясь с силами. Страшная пауза длилась бесконечно. Иван ждал продолжения голощекинского монолога с ужасом и восторгом человека, стоящего на краю пропасти. Нервы его были натянуты до предела.

Голощекин закрыл лицо руками и глухо промолвил:

— Ваня, извини ты меня…

У Ивана навернулись на глаза непрошеные слезы. Голощекин отнял руки от побледневшего мужественного лица и, глядя прямо в глаза Ивану, признался решительно:

— Подставил я тебя крепко! Паришься ты сейчас на этих болотах! — В голосе Никиты послышалось даже что-то, похожее на рыдание.

Иван обомлел. О чем он? О каких таких болотах? Он что, ничего не понял?

— Да я не об этом!

Голощекин схватил его за плечи, тряхнул и перебил горестно зазвеневшим голосом:

— Да нет, о том, о том! Об этом!

Иван смотрел на него, ничего не понимая. Никита производил впечатление человека, который изнемог под тяжким бременем сознания своего греха, устал от угрызений совести и решил наконец облегчить душу горьким признанием. Он ничего не видит и не слышит, высказывая то, что наболело на душе.

— Штрафная у тебя из-за этого Васютина? Я… — Никита с трудом проглотил стоявший в горле комок. — Пойми ты, я хотел как лучше, поэтому и взял твое отделение! Тебе долго там еще?

Он тревожно заглянул Ивану в глаза. Лицо его прямо-таки лучилось добротой, озабоченностью, дружеским сочувствием. Ивану стало тошно. Вот сейчас, в эту минуту, бросит он в доброе, сочувствующее, виноватое лицо Никиты ужасную правду… Ведь он, в самом деле, еще виноватым себя считает! Да знал бы он, как Иван-то сам перед ним виноват… Что значит — «знал бы»? Вот сейчас и узнает.

— Да мне там… еще месяц… — пролепетал Иван, криво улыбаясь и всем своим видом показывая, что месяц — это пустяки, о чем говорить. — Послушай, Никита, я просто… — предпринял он почти безнадежную попытку.

Никита внимательно оглядел его и сокрушенно покачал головой:

— Что-то ты исхудал! Бледноват стал! Или мне это кажется? — Он добродушно подмигнул.

Иван смущенно улыбнулся:

— Кажется.

Голощекин захохотал, подхватил его под руку:

— Кажется, говоришь? Ладно, верю. А ну-ка пойдем ко мне домой, разберемся с цветом твоего лица!

Иван упирался, уже и не пытаясь ничего объяснить Никите. Просто ему хотелось прекратить этот бессмысленный, мучительный разговор и сбежать. Исчезнуть, сгинуть, куда-нибудь подеваться. Да хоть сквозь землю провалиться! Но Голощекин тащил его, крепко ухватив за плечо, и радушно приговаривал:

— Мой дом — твой дом. Ты же мне друг! Друг? — Он шутливо ткнул Ивана кулаком в бок.

— Друг… — обреченно пробормотал Иван, поневоле волочась следом.

— Тогда пойдем! — с энтузиазмом покрикивал Никита. — Пойдем, пойдем! Не отставай!

— Может, не надо? — слабо протестовал Иван.

Никита хохотал, размахивал свободной рукой.

— Я тебе расскажу о твоих солдатах. Орлы! Ей-богу! Орлы, а не солдаты!

Иван попытался вывернуться из дружеских объятий, освободиться.

— Слушай, неудобно как-то…

Но Голощекин забежал вперед, запрыгал перед Иваном, замельтешил, так что у Столбова закружилась голова… Подхватил его с другой стороны, потащил к крыльцу, болтая, простодушно подшучивая и смеясь собственным шуткам.

— Ладно тебе! Неудобно! Неудобно знаешь что? На потолке спать. А почему? Правильно! Потому что одеяло сползает! Ха-ха-ха! А Маринка знаешь как обрадуется! Что ты!

Тут Голощекин остановился, хитро подмигнул и объявил с тем тонким выражением лица, с каким бесхитростные и беспросветно наивные люди сообщают, что им удалось разгадать чью-то тщательно скрываемую тайну — торжественно и чуть смущенно:

— Столбов! Кажется, ты ей нравишься. — Никита погрозил пальцем. — Ой, гляди! Ревновать начну, Вань!

Этого Иван уже не мог выдержать. Так простодушно шутить мог только ничего не подозревающий человек. Иван грубо вывернулся, оторвал от себя руки Голощекина и бросился прочь.

— Потом! В другой раз! — крикнул он, на мгновение обернувшись.

Голощекин посмотрел, как он уходит — торопливо, будто убегая от опасности, сгорбившись, вжав голову в плечи.

— Вань, — тихо, ласково окликнул Никита.

Иван обернулся.

— Приходил-то зачем? — все так же ласково спросил Никита.

Иван затравленно дернулся, еще больше сгорбился и пробормотал:

— Да так…

И пошел, почти побежал, нелепо размахивая руками, сгорая от стыда.

Но Голощекин его еще не отпустил.

— Вань! — крикнул он.

Иван дернулся, словно от удара в спину. Медленно, мучительно медленно он оглянулся. Никита лучезарно улыбнулся и помахал рукой:

— Вань! Ну пока!

Иван кивнул и прошептал:

— Пока.

И наконец побрел по улице, чувствуя себя совершенно опустошенным и нечеловечески усталым. Противоречивые чувства владели им. И злость на самого себя — струсил, не сказал… И чувство вины — Никита ничего не знает, даже не подозревает, считает его, Ивана, верным другом… И черное отчаяние — как же теперь быть, нельзя же так жить, в противоестественном тройственном союзе… Иван чуть не плакал.

Никита долго смотрел ему вслед, и, пока Столбов не исчез из виду, на лице его сохранялось выражение глуповатой озадаченности и обиды — он не сразу вышел из образа радушного хозяина, от которого внезапно и беспричинно сбежал дорогой гость.

Потом вдруг — словно окно захлопнулось — лицо сделалось жестким и хитрым. Голощекин коротко хмыкнул и по-птичьи дернул головой. Засмеялся беззвучно.

Бежит, голубчик. Беги-беги, пока можно, недолго тебе еще скакать. Поговорить ему захотелось. Освободиться решил. Слинять. Погоди, дружок, я тебя еще повожу, крючок-то только жабры зацепил. А ты заглотни как следует, чтоб до самого нутра дошло, чтоб за кишки зацепилось! Вот тогда и потянем.

Никита чувствовал легкий озноб и учащенное сердцебиение. Как удачливый игрок, сорвавший крупный куш. Или охотник, загнавший наконец давно преследуемого зверя. Он знал, что такое азарт. Играть и выигрывать — в этом был смысл его жизни. Но ему были смешны дураки, проигрывающие состояния в карты или в рулетку. Нет, это все забавно, при случае стоит попробовать. Но все-таки самая интересная игрушка — это человек. Теплый, кровоточащий, живой. А самая лучшая, самая увлекательная игра — это игра без правил. Правила устанавливает он — Никита Голощекин. Каждый день — разные. Чтоб не скучно было.

Управлять людьми — занятие увлекательное, затягивающее, острое. Управлять так, чтобы они понятия не имели, что кто-то дергает за веревочки. Вот истинное искусство. Когда Голощекин получит то, к чему стремился всю свою жизнь, — а он непременно получит все, — его, вполне возможно, постигнет разочарование. Поскольку, как известно, процесс зачастую важнее и интереснее результата.

Никита вздохнул. Быстро парнишка сломался, а хотелось позабавиться как следует — привести его домой, понаблюдать, как они с Мариной стараются не смотреть друг на друга, трясутся, как заячьи хвосты. Ну ладно, наше от нас не уйдет.

В сущности, все они уже были мертвы — сержант Братеев, лейтенант Столбов, любимая жена Марина… И еще не знали об этом, шевелились, карабкались куда-то, думали свои простенькие думы и надеялись на свои маленькие счастья. А Голощекин смотрел на них сверху и ласково улыбался. Он их не обидит. Убьет не больно. А может, и больно. Если передумает.

А Маринка смо-отрит. Гадает, что ему Столбов наговорил. И что Никита понял из его жалкого лепета. Знает или не знает… Знает или не знает…

Да что ты, милая, ничего я не знаю. Я тебе верю, как самому себе. Я тебя люблю больше жизни. Твоей жизни, дорогая.

Голощекин повернулся и радостно помахал Марине, стоявшей у закрытого окна.

Она давно там стояла и видела всю сцену. Их объятия (это Голощекин специально для нее придумал), разговор… И как Иван вырвался и ушел. Конечно, Марина не могла ничего слышать и теперь гадала, что там между ними произошло. Что Иван сказал Никите? И что Никита ответил ему? Почему Иван так стремительно ушел? Господи, да что же там произошло?!

Голощекин вошел в квартиру. Марина по-прежнему стояла возле окна.

— Тебе плохо? — нежно спросил он. — Ты вся бледная.