Ворон решительно шагнул к двери и приоткрыл ее. Маленькая настольная лампа была заслонена газетой. Альбина спала, укрытая до подбородка серым больничным одеялом. Марина дремала, сидя за столом и положив голову на руки. Услышав короткий скрип открывающейся двери, она вздрогнула и подняла голову.

Ворон проскользнул в аптеку.

— Ты иди, — прошептал Ворон. — Иди. Я тут с ней посижу.

— Не надо, — тихо, но твердо ответила Марина. — Если что, я дам знать.

— Что значит — не надо?! — взвился Ворон. — Я — муж! Я право имею! Я вам покажу, я еще выясню, как вы тут ее лечите и от чего… Сами довели, а теперь лечат! — прошипел он. — Нет уж, я тут останусь, я за всем прослежу.

Марина смотрела на особиста со смешанным чувством отвращения и жалости. Вздохнула, поднялась со стула.

— Хорошо, можете остаться. Я буду у себя в кабинете. Если понадоблюсь — позовите.

Она вышла, осторожно — не стукнув, не скрипнув — прикрыла за собой дверь. Вячеслав остался наедине со своей женой.

Он шагнул к узенькой кушетке, увидел голубоватое лицо в ореоле разметанных по подушке легких светлых волос, лицо — такое спокойное, такое отрешенное от всех и от всего, лицо, подобное колеблющемуся пламени угасающей свечи: еще здесь и уже там…

Ворон повалился на колени, захлебнулся коротким лающим рыданием. Отдышался, вытер мокрые глаза, осторожно выпростал из-под одеяла тонкую бессильную руку Альбины, приник к ней губами, забормотал, прерывисто вздыхая:

— Ручка у тебя тоненькая… Альбиночка! — позвал он, пытаясь шепотом докричаться до того далекого берега, куда ушла, улетела Альбина. — Где ты сейчас?

Альбина молчала, ресницы ее не дрогнули, бледные потрескавшиеся губы не улыбнулись. Она только ровно и глубоко дышала.

— Летаешь, наверное, — пробормотал Ворон. — А меня ты с собой никогда не брала! Мне бы сейчас тоже… полететь…

Он снова прижался лицом к тонкой руке, стал жадно целовать ее, перебирая гибкие длинные пальцы. Ворованное счастье — то, чего она не разрешила бы ему, если бы не летала сейчас в неведомых далеких краях… Ворон беспокойно дернул плечом. Ему показалось, что Альбина рассердится, если он будет говорить только о себе; он чувствовал себя так, будто они встретились после долгой разлуки и им нечего сказать друг другу. Проклятие! Всегда одно и то же. Им нечего сказать друг другу… Он заторопился.

— У нас все хорошо, — забормотал он громче. Альбина была сейчас далеко, а он хотел, чтобы она непременно его услышала. — Да… У нас все хорошо. И бабушка здорова. Конечно, сердце барахлит… особенно если погода плохая… но она те таблетки принимает, которые ты ей оставила. Бабушка, знаешь, тоже прийти хотела. Но я не велел. Она все плачет… плачет…

Ворон внимательно, пристально вгляделся в лицо Альбины, словно не верил, что она может быть так равнодушна, слушая о своей любимой бабуле. Бабуля. Слабое место Альбины. Его козырь. Он всегда доставал его в нужный момент. И выигрывал. А сегодня не подействовало. Осечка. Ворон почувствовал себя беззащитным и обманутым, словно солдат, обнаруживший, что вооружен не боевым пистолетом, а детским пугачом.

— А зачем тебе наши слезы? — мрачно спросил он. И сам себе ответил: — Тебе своих хватило…

И вспомнил вдруг, что никогда не видел Альбину плачущей. Смеющейся, злой, равнодушной — но не плачущей. Значит, и слезы ее достались другому. И никто не знает, заплакала ли она перед тем, как принять горсть таблеток, врачующих самое горькое горе.

Ворону вдруг показалось, что рука ее холодеет. Он наклонился совсем близко, прислушался — дышит… Взял ее ладонь обеими руками и стал дышать на нее, согревая.

— Альбиночка… — позвал он из своего ужасного одиночества, смешного, постыдного одиночества, не заслуживающего даже жалости. — Альбиночка… Родненький мой… Проснись! Мне только это от тебя нужно.

Он оглянулся, словно и здесь кто-то мог его подслушать, наклонился к самому ее уху и прошептал, как страшную тайну:

— Живи, как хочешь. Люби, кого хочешь. Только дыши! Дыши на этом свете! — Он прислушался: поняла ли она его, послушалась ли, задышала ли свободнее и глубже. — А я буду знать, что ты где-то улыбаешься… Вот мне и хорошо будет.

Он шептал страстно, горячечно и сам верил в то, что говорил, и лицо его разглаживалось, менялось, становилось мягче.

— Пусть другой тебя целует. Пусть! Я слова не скажу, ничем тебя не попрекну. Светик мой…

И он заплакал, положив голову на казенное одеяло, и гладил себя по щеке Альбининой рукой, вымолив у судьбы эту ласку, эту жалость — какой ценой!

Марина и Галя молча сидели в том самом чистеньком кабинете, где, казалось, совсем недавно читали открытку Альбины и пили за женское счастье игристое шампанское из мензурок. За окном светало. Мир снова становился теплым, голубым и зеленым, словно не было этой ночью ни смерти, ни страдания, ни страха. Птицы завозились под окном, зачирикали и затрещали, обсуждая погоду и червяков.

— Он плачет, — сказала Марина. — Я хотела зайти, надо еще одну капельницу поставить, а он плачет… И разговаривает с ней. Даже не знаю… Так трогательно… Мне его жалко.

— Ну да! — буркнула Галя. — Жалко. Еще чего! Мучил-мучил, терзал-терзал, а теперь отчего же не поплакать?! Небось сам не ожидал, что так хорошо получится!

Марина покачала головой:

— Галя, ты иногда бываешь жестокой. Он ведь тоже человек.

Галина усмехнулась:

— Знаем мы, какой он человек. И не уговаривай. Он так убивается, потому что начальства боится. Ну еще бы! Жена полкового особиста руки на себя наложила. Скандал. Я не спорю, может, он и правда переживает из-за нее, а не из-за себя, да ведь это он сейчас плачет, а поправится Альбинка — он ей покажет, где раки зимуют. За все она заплатит. И за его слезы эти крокодиловы — тоже.

Она достала из кармашка блузки мятый листок и положила на стол — посередине, на то самое место, где пару дней назад лежала открытка от Альбины.

Марина осторожно взяла записку, развернула, пробежала глазами по строчкам. Изумленно взглянула на Галю, опустила глаза и прочитала еще раз.

— Откуда у тебя это?

— Ворон потерял. А я нашла, — хмуро пояснила Галя.

Марина недоверчиво покачала головой:

— Так прямо и потерял?

Галя усмехнулась:

— Ну почти… А зачем она ему? Мучить ее потом всю жизнь, глаза колоть? Ты бы видела, как он вокруг меня плясал с этой запиской, как орал! Наизусть уже выучил! Думаешь, Альбине приятно будет видеть, как он с этим к каждому суется и объясняет, какой он хороший, а Глинский плохой…

— Ну, каждому он вряд ли будет показывать, — неуверенно возразила Марина.

— Мне же показал. А мы с ним, сама понимаешь, не друзья.

Галя поставила на стол хирургический лоток, смяла записку и бросила бумажный комок в лоток.

— Подожди! — Марина вытащила комок, расправила, прочитала еще раз. — Как же так? Почему? Разве так можно? Я не понимаю…

Галя пожала плечами:

— Чего тут не понимать? Теперь, конечно, поздно — после драки кулаками не машут. Но, если хочешь, могу объяснить. Мой Жгут отправил на станцию Сережу на «газике», чтобы привезти и отвезти обратно Альбину. А твой Голощекин в последний момент заменил Сережку на этого Бондаренко. Голощекин что-то про него знает, и Бондаренко у него в шестерках ходит. Никита ведь любит про каждого что-нибудь знать. Потому что, когда знаешь, легче в кулаке держать. Что, ты за своим мужем не знала такого?

Марина зябко обхватила себя за плечи и понурила голову:

— Знала.

— У Бондаренко по пути машина заглохла. То есть это он говорит, что заглохла, а уж как там на самом деле было, я не ведаю. Факт тот, что они к поезду опоздали. Глинский уехал. А Голощекин в это время был на станции. Зачем? Он и проводил Глинского, прямо на поезд посадил. И что уж он ему сказал… Дело темное. Главное, что я ни на секунду не сомневаюсь, что они с Вороном всю эту комбинацию заранее разыграли.

Галя снова скомкала записку и бросила в лоток. Поднесла горящую спичку. Листок вспыхнул, веселый крохотный костерок мгновенно разгорелся и так же мгновенно погас. Остался пепел, еще хранящий очертания сожженного письма. Галя дунула, и пепел осыпался черной хрупкой пылью.

Отвернувшись к окну, глядя на зарождающийся день, Марина глухо произнесла:

— Не представляю, что такого можно сказать человеку или что такого можно сделать с ним, чтобы он предал свою любовь, уехал, оставив подлую записку. Не пытал же его, в самом деле, Никита… Даже если он к этому имеет какое-то отношение…

Галя встала, глянула на Марину сверху вниз — с жалостью и каким-то усталым раздражением.

— А ты сомневаешься? Ну-ну. Может, когда-нибудь и прозреешь.

Марина по-прежнему смотрела в окно.

— Галя… Мне кажется, ты ошибаешься. Никита, конечно, не самый лучший человек на свете…

— Это точно! — ввернула Галя. — Уж такой не лучший.

Марина не обратила внимания на эту реплику и продолжала тихо и монотонно:

— Но ты его каким-то монстром изображаешь. А это не так… Я его все-таки знаю.

— Ничего ты о нем не знаешь! — возразила Галина. — А защищаешь его только потому, что чувствуешь, что виновата перед ним.

— А разве это не так? — почти беззвучно прошептала Марина.

— Разуй глаза, Марина! Да все он знает! Он даже то знает, чего ты сама о себе не знаешь. Он выжидает, пока крючок поглубже войдет, а тогда уж и дернет, чтоб с мясом, с кровушкой… Погоди, попомни мои слова, он еще потешится… Тогда ты и поймешь, что можно сделать с человеком, чтобы он не только от близких — от себя самого отказался.

Галя резко встала и вышла из кабинета, хлопнув дверью.

Марина обернулась и бездумно посмотрела на горку пепла.

Думать было слишком страшно. Виноват ли ее муж в том, что произошло с Альбиной? Виновата ли она сама… Что ей делать? Как жить дальше?