Но теперь Семен уверовал и в КГБ, и во всемогущество тех сил, что вовлекли его в эту зловещую комбинацию. Не до жирного куска — шкуру бы сохранить.

— Лучше плохой мир, чем война, — произнес он примирительно. — И поверь, капитан, никогда нога этого человека, — он указал на Вадима, — и моя нога не ступят на вашу землю!

Это прозвучало достаточно торжественно. Голощекин довольно хмыкнул и, перегнувшись через Керзона, фамильярно похлопал Вадима по колену:

— Что, лучше петь на свободе?

Вадим, отняв от разбитых губ окровавленный носовой платок, выплюнул:

— Шантажист!

Голощекин сузил глаза. Надо же, сопротивляется!

— Исчезни! — тихо процедил он сквозь зубы. — И если ты хоть когда-нибудь возникнешь, это все, — он угрожающе помахал планшетом, — обрушится на тебя. И на тебя. — Капитан легонько шлепнул Керзона планшетом по щеке. — Без предупреждения.

Семен послушно кивнул, всем своим смиренным видом давая понять, что возникать никто и не собирается. Он старался заслонить собой Вадима, чтобы тот, не дай бог, не испортил дело каким-нибудь неосторожным словом.

Голощекин ловко выхватил из карманов два шкалика водки и вручил их Керзону.

— Это вам на дорожку! А это, — он протянул Глинскому лист бумаги, — тебе. Пиши прощальную записку.

— Какую… записку? — Вадим взял лист и посмотрел на него непонимающе.

Голощекин выудил у Керзона из нагрудного кармана дорогую заграничную авторучку и протянул певцу.

— Какую-какую! Все учить вас надо. Прощай, так сказать, незабвенная Альбина, все было хорошо, но теперь мне надо уезжать, ну и как там у вас, у богемы, принято с бабами прощаться? Давай скорей, не тяни. — Голощекин посмотрел на часы. — Через двадцать минут поезд.

Вадим скомкал лист и бросил в лицо Голощекину. Тот увернулся, улыбка медленно превратилась в волчий оскал. Он молча потянулся к Вадиму, осторожно приобнял его и прошептал, глядя прямо в глаза:

— Тихо, ты… Добром просят. А если не хочешь, другие найдутся, посговорчивее. Незаменимых людей нет. Слышал такие гениальные слова?

Он обхватил своей сильной жесткой рукой шею Вадима и почти неуловимым движением прижал сонную артерию. Вадим дернулся, захрипел, глаза у него закатились, голова упала на грудь.

— Вы что? — зашептал обезумевший от страха Керзон. — Вы его… убили?

Голощекин вытер руки носовым платком, откинулся на спинку вокзальной скамейки и не спеша закурил.

— Да не трясись ты! — брезгливо бросил он Керзону. — Стану я руки марать. Я бы даже тебя не убил, не то что этого слизняка. Но! — Он строго погрозил пальцем. — Ты меня не серди. А то ведь могу в сердцах, нечаянно и того… — Он выразительно показал, как может нечаянно свернуть Семену шею.

Потом достал из планшета еще один лист и протянул ему.

— Певец не в себе. Давай пиши.

— Что-о? — выдохнул Керзон.

— Чистосердечное признание! — ухмыльнулся Голощекин. — Да ладно, шучу. Пиши прощальную записку.

— Да у меня и почерк не похож! — замахал руками тот.

— Ничего, изобразишь. Небось сто раз певцову подпись подделывал.

Керзон, который и в самом деле не раз расписывался за Вадима, облился холодным потом и навеки уверовал в недреманное око и всеслышащее ухо компетентных органов. Осторожно взял из рук капитана бумагу и собственную авторучку и хрипло спросил:

— Чего писать?

Голощекин пошевелил губами, поглядел в потолок и продиктовал. Семен послушно написал. Капитан отобрал у него листок, прочитал, одобрительно кивая, аккуратно сложил и спрятал в нагрудный карман. Потом взял одну бутылку, точным коротким движением стукнул ладонью по донышку. Пробка вылетела. Он встряхнул Вадима, сунул горлышко ему в рот и стал вливать водку. Тот замотал головой, захлебываясь и кашляя. Голощекин старательно поил его водкой, придерживая за подбородок, и по крайней мере полбутылки попали Вадиму в рот.

Никита с нескрываемым удовольствием оглядел растерзанного, жалкого певуна, его красное, мокрое лицо, прислушался к тяжелому дыханию и констатировал:

— Готов. Ну, бери с той стороны.

Они подхватили обмякшее тело под руки и вывели на перрон. Керзон сбегал за вещами, и вместе с Голощекиным они втащили Вадима в вагон, понесли по узкому коридору, держа за ноги и за плечи.

— Что ж ты его ногами вперед заносишь? — жизнерадостно пошучивал Никита. — Неладно! Поворачивай головой!..

Вадима уложили на нижнюю полку. Керзон беспокоился, трусил — не помер бы, прислушивался к затрудненному свистящему дыханию.

Голощекин отсчитал проводнику деньги, посмотрел на него внимательно, махнул рукой и добавил еще купюру. Проводник расплылся в довольной улыбке, спрятал деньги и исчез. И тут же на его месте возникли две девицы, грубо и ярко накрашенные, с вытравленными перекисью соломенными локонами, в коротеньких цветастых платьицах. Голощекин втолкнул их в купе.

— Девочки, сюда!

Они ввалились, хихикая и стреляя глазками. И споткнулись, застыли, ошеломленные.

— Глинский… — протянула одна из девиц, и обе они смущенно повернулись к Голощекину.

— Глинский, Глинский! — подтвердил тот. — Глинский, точно, не ошиблись. Знаменитый певец. Ну, девочки, вы тут похозяйничайте… Всего его потрогайте… — Подмигнув, он ущипнул ту, что посмелее. — Только нежно, нежно…

Девицы залились почти истерическим хохотом. Голощекин одобрительно усмехнулся и продолжил «инструктаж»:

— Приголубьте, вдохновите… Чтобы он у нас песни запел! Задание ясно?

— Поняли! Сделаем!

— Весь пыл, всю девичью нежность отдать артисту, чтобы забыл обо всем, кроме ваших глаз! — вдохновлял их на труд Никита.

— Есть, командир! — шутовски козырнула одна из девиц.

— Да и администратора не оставьте своей нежностью, — отечески наставлял Голощекин. — Скрасьте его трудовые будни. А если он захочет с поезда слезть… — В голосе его зазвучал металл.

Керзон забился в угол, втянул голову в плечи и старался не смотреть ни на Голощекина, ни на разухабистых девиц.

— А если он захочет с поезда слезть, — продолжал капитан таким неприкрыто-угрожающим тоном, что даже девицы что-то почуяли и примолкли, испуганно поглядывая друг на друга, — руки-ноги связать, рот заткнуть… Поцелуями! — расхохотался Никита, и девицы вновь вульгарно заржали, подвизгивая.

— Счастливого пути! — Голощекин щеголевато отдал честь и неторопливо пошел по коридору.

Он выпрыгнул на перрон, когда состав, вздрогнув, тронулся, встал, широко расставив ноги и по-хозяйски подбоченясь, и с легкой скользящей улыбкой смотрел вслед поезду, увозившему чужую судьбу.

Никита постоял еще, закурил, взглянул на часы. Потом спрыгнул с платформы, обошел клумбу, вокруг которой еще недавно бродил Вадим, ожидая Альбину. Посмотрел внимательно, нарвал цветов, сложил их в букет и подозвал одного из тех солдат, что били Вадима. Парень пострадал в тигриной схватке с Керзоном меньше всех. Никита отдал ему букет и записку, коротко проинструктировал.

И исчез. Вот еще только что был здесь, заметный, видный издалека, отличающийся от всех щеголеватой выправкой и хозяйской повадкой — и нет его. Это была одна из особенностей Никиты — исчезать и появляться внезапно, как бы материализовываться и растворяться по собственному желанию в любом месте и в любое время. В Средние века его, пожалуй, обвинили бы в теплых отношениях с дьяволом.

Натужно рыча и покрякивая, выскочил из-за березняка запыленный «газик», перевалил через канаву и остановился возле клумбы. Альбина выбралась из машины и побежала в здание вокзала. Не прошло и минуты, как она выбежала обратно и помчалась к платформе. Забралась на пустой перрон и бросилась вслед ушедшему поезду, будто надеясь догнать его. Тонкая, летящая, в изящных туфельках на высоких каблуках, размахивая маленькой сумочкой, она словно пыталась догнать, удержать свою жизнь… Нелепая и трогательная, растерянная женщина со своими иллюзиями и старомодной верой в настоящую любовь, единственную, вечную. Они жили долго и счастливо и умерли в один день. Сказка кончилась.

По выщербленному бетону платформы шел ей навстречу низкорослый солдатик, стуча грубыми сапогами, улыбаясь как-то чересчур фамильярно и оттого неприятно. Подошел, протянул букет цветов и листок бумаги. Отрапортовал радостно:

— Уехал ваш певец! Передал букет и записку!

Альбина взяла неряшливый сноп влажных, резко пахнущих раздавленной травой астр и георгин и машинально отметила, что это сочетание красок — темно-красного и фиолетового — ей неприятно, наверное, Вадим торопился, купил букет у какой-нибудь старушки… И тут же забыла об этом, развернула листок.

Четыре строчки.

«Дорогая. Все было прекрасно. Но все имеет конец. Будь счастлива. Вадим».

Солдатик с неподдельным интересом уставился ей в лицо. Он с любопытством ждал ее реакции — слез, крика, заламывания рук.

Альбина ничего не сказала. Она не заплакала, не запричитала. Не упала на серый бетон пустой платформы. Не умерла. Она аккуратно сложила записку пополам. И еще раз пополам. И еще. Спрятала плотный квадратик в маленькую сумочку на короткой ручке и пошла к машине.

Она шла медленно, осторожно, глядя под ноги, стараясь не наступать на острые камешки. Забралась в «газик», захлопнула дверь, уложила букет на колени. Откинулась на спинку сиденья и произнесла устало:

— Поехали.

Она не сказала куда. Не сказала: «домой». Потому что то место, куда ей предстояло вернуться, не было ее домом, однако и возвращаться больше было некуда.

Альбина смотрела прямо перед собой сухими блестящими глазами. Татьяна Львовна сжала ее руку и прошептала:

— Ничего. Бог милостив. Ничего…

Только это впереди и было. Огромное черное пустое Ничего.

Дома Альбина аккуратно разложила и развесила вещи, спрятала пустой чемодан под кровать. Двигаясь, как автомат, привела в порядок квартиру, уничтожая следы своего поспешного бегства и столь же поспешного возвращения. В принципе это все не имело уже никакого значения, но ей вдруг захотелось хоть что-то привести в порядок в своей жизни.