Керзон бродил по коридору, дожидаясь, пока Альбина уйдет. Увидев, что она вышла из номера, нырнул за угол, притаился и, выглядывая из-за угла, смотрел, как она спускается по лестнице. Потом на цыпочках перебежал холл и выглянул в окно: Альбина вышла из дверей гостиницы и медленно направилась вниз по улице. Теперь можно действовать. Нужно действовать! Быстро и решительно.

Керзон опрометью бросился в номер Вадима. Распахнул дверь, захлопнул с оглушительным стуком.

Вадим выглянул из ванной.

— Какой я дурак! — с пафосом начал Керзон.

Вадим удивленно поднял брови. До сих пор Керзон дураком себя не считал, дураками обычно бывали все остальные.

— Дурак! — трагически констатировал Керзон. — Все схватила! — Он махнул рукой куда-то в окно, видимо вслед ушедшей Альбине. — Скоро петь вместо тебя будет. Я ее привел, я… Своими собственными руками.

Вадим пожал плечами и вернулся в ванную. Керзон двинулся за ним. Глинский брился, а тот метался у него за спиной, плаксиво восклицая:

— Может, хватит? Поигралась, заработала — пусть линяет!

Вадим улыбнулся своему отражению в зеркале и, не оборачиваясь, мирно произнес:

— Сема, привыкни, что она всегда будет с нами.

Керзон онемел от ужаса и изумления. Он схватился за горло, словно пытался ослабить душившую его удавку, и прохрипел:

— Что значит — «всегда»?

Вадим обернулся, потрепал Керзона по плечу и безмятежно, точь-в-точь повторяя интонации Альбины, объяснил:

— Всегда — значит всегда.

Семен вдруг почувствовал, что устал. Он ощутил свой возраст. Сразу вспомнил, что у него есть сердце, печень, давление. Он так давно и прочно присосался к деньгам и популярности Вадима Глинского, так был уверен в нем, что, сражаясь за его — и свои — права и привилегии, основательно испортил отношения с руководством Госконцерта. И никто его там теперь не ждет… А до пенсии еще далеко. Вот когда извечный русский вопрос «что делать?» встал перед Семеном Керзоном во весь свой богатырский рост.

Схватившись за сердце, он упал на диван и молча, с каким-то отупением, наблюдал, как Вадим причесался, переоделся, подушился дорогим одеколоном, который выбрала для него Альбина, и отправился завтракать.

На своего лучшего друга Семена Керзона, на человека, которому он обязан всем, что у него есть, Вадим даже не взглянул.

Керзон закрыл лицо руками, и плечи его мелко затряслись.

Вадим сел там, где они обычно располагались с Альбиной. Альбина выбрала именно этот столик — в дальнем углу зала, подальше от оркестра, за колонной, чтобы праздные посетители не раздражали Вадима любопытными взглядами.

Он сел и уставился в тарелку с овсянкой. Есть почему-то не хотелось. Вадим взял ложку, повертел ее и снова положил. Без Альбины жизнь прекращала свое течение. Нытье Керзона испортило ему настроение. Семена ему было не жаль. Да, он обижен, раздражен, унижен… Но ни Керзон, ни кто-либо другой не имели права обижаться на Вадима, когда он наконец встретил Альбину и возродился к новой жизни. Как и большинство счастливых людей (в особенности — внезапно и непомерно счастливых), он обитал в мире иллюзий: ему казалось, что все счастливы его счастьем, любят его и желают ему добра.

Он скорее почувствовал, чем увидел, что Альбина идет к нему, придвинул к себе тарелку и решительно подцепил на ложку комок остывшей вязкой овсянки.

Альбина легко и быстро шла через зал, освещенная порхающей в глазах и вокруг губ счастливой нежной улыбкой.

— Что это? — укоризненно спросила она. — Ты не ел?

— Я тебя ждал, — пробормотал Вадим, героически заталкивая в рот холодный скользкий комок.

Альбина осторожно отобрала у него тарелку:

— Холодную кашу есть нельзя. Я сейчас принесу другую порцию.

Она пошла на кухню и через пару минут вернулась с горячей овсянкой, которую действительно можно было есть.

Вадим ждал, что она расскажет о своих неприятностях, но она молчала, смотрела в пространство остановившимся печальным взглядом. Вадим не выдержал:

— Что случилось?

— Бабушка заболела, — прошептала Альбина, как бы извиняясь, что сообщает ему неприятное известие. — Я должна ехать.

Вадим был озадачен. Он не знал, насколько это важно для Альбины. В последнее время жизнь сделалась совершенно ясна и определенна: хорошо то, что хорошо для Альбины, а плохо то, что ей не нравится или огорчает ее. Он вгляделся в ее лицо, пытаясь определить, что ему следует делать в этой ситуации.

— Неприятно, — осторожно сказал он. — Но ведь не смертельно?

Альбина отрицательно помотала головой — нет, конечно, не смертельно. Она прижала ладонь к губам, попыталась улыбнуться. Слёзы стояли в ее глазах. И Вадим почувствовал — да, это важно.

— А знаешь что? Давай возьмем ее к нам!

Альбина даже не сразу поняла смысл его предложения. Ей и в голову не приходило, что Вадима можно о чем-то попросить. Ее любовь была иной — бескорыстной, нетребовательной. Это не была любовь-жертва; просто находиться рядом с ним, заботиться о нем, помогать ему, радоваться его радостями и печалиться его печалями стало смыслом ее жизни. Но попросить что-нибудь для себя? Зачем? Разве ее счастье и так не полно, не абсолютно?

Наконец она поняла. Уткнулась в его плечо и заплакала. Вадим обнял ее, поцеловал мокрое родное лицо и прошептал:

— Видишь, как просто. Ну, здорово я придумал? Я хороший?

Альбина перевела дыхание и ответила убежденно:

— Ты лучший. Лучший! Лучший!

И Вадим вдруг подумал: а ведь мать знала, что где-то есть его невероятное счастье. Надо было послушаться ее и ждать… Сдерживая волнение, чувствуя, как предательски дрожит голос, он заговорил медленно, подыскивая слова, и оттого запинаясь:

— Слушай, я говорил тебе… Я без тебя жить не могу. Я просыпаюсь и слушаю, как ты дышишь, стараюсь попасть в такт твоему дыханию…

Альбина низко опустила запылавшее лицо. Она задыхалась. Слишком большое счастье иногда бывает таким же мучительным испытанием для чувствительной души, как и слишком большое горе.

Вадим взял ее за руку:

— Если я не буду слышать, как ты дышишь рядом со мной, то… — Он закрыл глаза и покачал головой, сморщился от боли. — Пожалуйста, не бросай меня, а то я… я пропаду… — По его гладко выбритой щеке неожиданно покатились две крупные детские слезы. — Я просто прекращу жить.

Вадим выпустил ее руку и спрятал лицо в ладонях. Альбина погладила его по голове, успокаивая. Он отнял от лица руки и вдруг улыбнулся:

— У нас теперь много общего! Я, ты… Керзон… больная бабушка… Посмотри, это же семья! У нас… — От счастливой неудержимой улыбки у него на щеках появились ямочки, которых Альбина раньше не замечала.

Она кивнула. Поняла.

— Ты… предлагаешь мне выйти за тебя замуж? — Не только ее ломкий прозрачный голос, но и тонкие руки, и брови взлетели в испуганном недоверчивом вопросе. Она дрожала и зябко поводила узенькими плечами.

— Это ты сказала! — воскликнул Вадим.

Альбина торжественно сложила руки, словно для молитвы.

— Я говорю: я согласна!

Вадим облегченно засмеялся:

— Только какой, к черту, из меня муж. Я… Нет, я буду приносить в дом мамонта и бабушку полюблю.

Альбина слушала очень серьезно, не улыбнулась его шутке. Вадим притянул ее к себе:

— Ну что, целоваться будем?

Она удержала его, положив ему на губы свои тонкие пальцы. Она должна была высказать свои чувства. Раньше ей казалось, что слова не нужны, но теперь…

— Я люблю тебя! Я никого не буду любить так, как тебя.

Вадима поразила та сила чувства, та страсть, которые прозвучали в ее голосе. Он почти благоговейно склонился над ее рукой. А Альбина в отчаянии думала, что все слова, которые она знает, такие маленькие, такие бедные, обычные, и все их всегда говорят, но ведь никто никогда не чувствовал того, что чувствует она… И все-таки она продолжала:

— Я всю жизнь буду любить тебя. Кроме тебя, у меня нет ни одного человека на свете.

Она поднялась из-за столика, и Вадим поднялся следом, пошел за ней к двери — как человек во тьме идет за лучом света. Его овсянка так и осталась почти нетронутой.

— Когда ты собираешься ехать? — спросил Вадим.

— Сегодня.

— Я поеду вместе с тобой.

— Ты что! У тебя же концерт.

— Ничего! — Вадим задумался, и блестящая идея осенила его. — Я заболел. Могу я заболеть? — И он повторил громко, убедительно, так, что услышали все немногочисленные в этот ранний час посетители ресторана. — Я за-бо-лел!

Ошарашенная официантка застыла с подносом в двух шагах от них.

Альбина остановилась и, схватив Вадима за руку, пристально посмотрела ему в глаза.

— Ты не боишься моего мужа? — спросила она.

— Я никого не боюсь, — ответил Вадим и беспечно улыбнулся.

ГЛАВА 9

В этот день они не уехали. Альбина не могла представить, чтобы все эти люди, которые отстояли в очереди за билетами, которые наряжались и прихорашивались, выбирали цветы и с радостным возбуждением ждали вечера, — чтобы все они были незаслуженно огорчены отменой концерта. Вадиму пришлось согласиться.

— Бабушка нам бы этого не простила, — со вздохом сказала Альбина.

Она еще раз сходила на почту, дозвонилась до завклубом Жгута и договорилась, что тот пришлет за ней на станцию машину. Она взяла с Алексея слово, что он никому, кроме Гали Жгут, конечно, не скажет о ее приезде.

Керзон спустился в ресторан и, сев за столик, заказал подошедшей официантке сто пятьдесят водки и пятьдесят граммов черной икры. Официантка выпучила глаза — даже столь именитые клиенты не начинали гулять так рано. Однако она послушно записала заказ в свой блокнотик и через несколько минут поставила перед Семеном запотевший графинчик, тарелку с нарезанным хлебом, блюдце с розочками из масла и хрустальную икорницу. Керзон мрачно посмотрел на свой завтрак.