Альбина спустилась на первый этаж, в холл. Представительницы прекрасного пола в возрасте от тринадцати до тридцати лет, разряженные в пух и прах и густо накрашенные, живописным полотном покрывали все пространство от входа до лифта. Альбина мельком глянула на этот групповой портрет любительниц популярной музыки и обратилась к администратору в бюро приема, не слишком громко, но и не понижая голоса:

— Голубушка, Алиса Михайловна! Поклонницы лезут, как тараканы. Что, нужно разбивать табор перед номером? Примите меры!

Голубушка Алиса Михайловна смущенно кивнула. Половина «тараканов» были ее родней и соседками, а остальные имели отношение к другим сотрудникам гостиницы.

Но Альбина уже стремительно шла к лифту, громко цокая каблуками. У лифта окликнула высокого молодого человека с мелкими черными, как у пуделя, кудрями:

— Яша!

При виде нее Яша вдруг сильно уменьшился в росте и вжал лохматую голову в плечи.

— Яша! — неумолимо наступала Альбина. — Ты вчера сфальшивил!

Это прозвучало как обвинение в тяжком преступлении.

— Одну ноту! — жалобно протянул Яша и для большей убедительности показал толстый палец.

— Одна ложка дегтя портит бочку меда, — назидательно произнесла Альбина и хлопнула по этому толстому пальцу, олицетворяющему фальшивую ноту, своей маленькой белой сумочкой.

Вадим проснулся. В длинном атласном халате он раскинулся на диване, прихлебывая кофе и с сочувствием глядя на Керзона.

Семен сноровисто раскладывал купюры на три кучки и ворчал:

— Это какой-то семейный подряд! Почему я должен отдавать свои деньги какой-то Альбине?

— Потому что она пашет больше тебя, — ласково объяснил Вадим. Он не желал ссориться с Керзоном. Он был благодарен ему за долголетнее сотрудничество, считал Семена своим другом и хотел расстаться с ним по-хорошему.

Керзон чуял, что источник пересыхает. Он был в ярости и с трудом сдерживался. Какая-то глупая провинциальная бабенка оставила с носом самого Керзона! Конечно, с детским хором она хорошо придумала, это Сеня вынужден был признать. С Вадимом произошла необъяснимая перемена — это тоже факт. Загнанная издыхающая лошадка вдруг, как в сказке, обернулась волшебным крылатым скакуном. Керзон ломал голову и никак не мог понять, в чем тут дело. Он чувствовал, что остался в дураках, и сам виноват в этом. Впервые в жизни он оказался в таком неприятном положении. У него было ощущение, словно он выбросил на помойку старую рухлядь, которая оказалась бесценным сокровищем, и узнал о своей страшной ошибке, только когда увидел это сокровище в чужих руках.

Вадим запел по-прежнему. Нет, лучше, чем прежде. Альбина за пару репетиций превращала любой школьный хор в стайку сладкоголосых ангелочков. А сочетание хора и Вадима вышибало слезу из самого твердолобого скептика.

Керзон слышал шушуканье в публике, у касс, в гостинице:

— А говорили, пьет… А говорили, голос потерял…

— Кто говорил-то? Небось завистники, у которых ни голоса, ни таланта нет! Где они? В Москве-е сидят, не едут к нам. А он приехал! За то его народ и любит! В самую глушь, в самую глубинку едет…

Да тут еще, на беду, в области оказался чиновник из Министерства культуры, приехавший инспектировать местную филармонию и случайно попавший на концерт Глинского. Послушал, прослезился, проникся. Пригласил Вадима вместе с его группой отметить невероятный успех в ресторане. За ужином культурный чиновник высказал все, что думал о дураках и перестраховщиках из родного ведомства (не называя, впрочем, имен). А также о разбазаривании настоящих талантов, которые являются народным достоянием. Он предложил Вадиму несколько концертов в Москве, Ленинграде, а потом… Потом, пожалуй, пора и загранице напомнить о том, что истинное искусство расцветает только при социализме.

Рассыпаясь в комплиментах, важный деятель культуры остро поглядывал на Вадима и один за другим провозглашал цветистые тосты. Вадим пил минералку, Альбина — кофе, а бедный Керзон, следуя своему принципу «не пропадать же добру», так присосался к коньяку, который к тому же запивал шампанским, что в номер его пришлось волочь, и он явственно услышал, как чиновник брезгливо спросил Вадима, зачем ему этот запойный дурак, в Госконцерте хватает редакторов получше…

И вот, напуганный и оскорбленный в лучших чувствах (Семен совершенно искренне был убежден в том, что именно он создал Вадима Глинского, его голос и его славу), Керзон абсолютно честно делил деньги на три части. Потому что она знала все! Альбина не была жадной и на деньги обращала меньше всего внимания. Просто она знала обо всем, что касалось Вадима. В первый же раз, как Керзон привычно забрал себе большую часть гонорара за концерт, Альбина мимоходом, довольно равнодушно, заметила ему, что он, должно быть, ошибся в расчетах. Оскорбленный Керзон закатил истерику, а Альбина, не говоря худого слова, привела администратора, который — у-у, поц проклятый! — все и выложил… С тех пор Сеня не мухлевал, но затаил злобу.

— Я уже договорился о твоих концертах в Москве! — вдохновенно врал Керзон, с болью сердечной оглядывая три равные кучки денег. — Я договорился на студии грамзаписи, они готовы выпускать твою большую пластинку! Это что, она сделала или, может быть, я, Семен Керзон?!

Насчет концертов в Москве и студии грамзаписи — это была правда, только Керзон тут был ни при чем, и Вадим это знал, и Керзон знал, что Вадим знает… Но Вадим согласно кивал, блаженно улыбаясь. Он не слышал болтовни Керзона, он прислушивался к шагам в коридоре. Вот она идет, уже близко…

Дверь распахнулась, и вошла Альбина.

Она вошла, как входит ветер и солнечный луч, она впорхнула, как птица возвращается в гнездо и пчела в улей. Впрочем, вместо нектара она принесла костюм на плечиках. Повесила его на гостиничный репродуктор, который тихо бормотал об успехах передового колхоза «Заветы Ильича», и объявила:

— Рубашка! Костюм! Носки…

Такую прозаическую деталь мужского туалета — носки — Альбина держала своими тонкими музыкальными пальцами, словно мотылька, и Вадим принял из ее рук этого черного шуршащего мотылька и торжественно помахал перед лицом Керзона — как доказательство нелепости и вздорности всех его поклепов на Альбину.

Она же заломила руки и почти трагически вскрикнула:

— Вадим! Тебе нужен новый галстук!

Вадим серьезно кивнул: да, нужен; если Альбина так считает, значит, это важно.

— Выпей натощак кефир, а после душа пойдем завтракать, для тебя специально варят кашу.

Вадим и с этим был абсолютно согласен — сначала кефир, потом каша. Альбина достала флакон и ватный тампон, и Вадим мужественно вытерпел смазывание горла люголем.

— Как трогательно, — съязвил Керзон. — Умру от умиления!

Вадим сглотнул, откашлялся… Керзон не знал, и Альбина не знала, да и сам он не знал до сей поры, что запах и сладковатый вкус люголя — это и есть счастье. Потому что и мама смазывала ему горло люголем. И сразу вспыхнуло — не в нем, но вокруг, ясно и остро: ангина, старая шерстяная шаль на потном горле, сладковато-приторный вкус люголя, чай с малиновым вареньем, ледяные пальмы и папоротники на окне, «Пятнадцатилетний капитан» и Шерлок Холмс под подушкой. Мама уходит, впереди — белый-белый, длинный день и свобода. Такая свобода, что к вечеру даже грустно делается, и вот шаги, мамины легкие торопливые шаги по коридору, и он так счастлив в эту минуту, что у него все дрожит внутри и хочется спрятаться от самого себя и своего счастья. Мама входит, пахнущая снегом и яблоками, и кладет на его горячий лоб холодную родную ладонь. И. вот оно вернулось, и он забыл, что между этими двумя островками счастья была мутная, страшная бездна.

— Ладно, — сказал Вадим, отгоняя воспоминания, — я пойду приму душ, а вы пока почирикайте.

Альбина присела рядом с Керзоном. Семен отодвинулся и мрачно посмотрел на своего конкурента.

— Ну что ты хотела сказать мне, милочка? — спросил он, пытаясь изобразить снисходительную усмешку; но трясущееся от плохо сдерживаемой ярости лицо его выражало лишь злобу и страх.

— Во втором отделении, — спокойно заметила Альбина, — когда вступают дети, было бы лучше, если бы аккомпанемент звучал тише. А вы играете по-старому, бравурно. Стиль у Вадима уже изменился, голос стал нежнее, чище…

— Нежнее?! — взвыл Керзон. От ярости у него перехватило горло. — Чище?! — прохрипел он. — Милочка!

Больше он ничего так и не смог произнести и пулей вылетел из номера, забыв про кучки денег, разложенные на диване. Чтобы он забыл свои деньги?! Такое с Семеном Керзоном было впервые.

Вадим выглянул из ванной. Одна щека его была намылена.

— Ну что?

Альбина вздохнула:

— Мне кажется, ему не понравились мои слова.

— Ничего! — хмыкнул Вадим. — Съест.

Она глубоко вздохнула, подумала и наконец решилась.

— Вадик… Ты иди завтракать, а я схожу на почту… — Альбина уткнулась взглядом в стену и принялась ковырять ноготком обои, точно провинившийся ребенок. — Узнаю, что с бабушкой.

Вадим забыл о своих намыленных щеках, он подошел к ней, осторожно приподнял ее опущенное лицо, заглянул в глаза:

— А что с бабушкой?

— Пришла телеграмма: «Срочно позвони. Бабушка больна», — скороговоркой пробормотала Альбина, стараясь улыбаться.

Ей неприятно было огорчать Вадима, но и солгать она не могла. Альбина прикусила губу, поднялась и, коснувшись на ходу шелковистого рукава его халата, вышла из номера.

— Да-а? — растерянно протянул Вадим ей вслед.

Его озадачил расстроенный вид Альбины. Про ее бабушку, которая осталась в Сторожевом, он и не помнил. Ему вообще казалось невероятным, что до встречи с ним у Альбины была какая-то другая жизнь. И что из этой жизни могут прийти плохие вести и огорчить ее. У Вадима никогда не было ни бабушек, ни дедушек, и он понятия не имел, какие они бывают. Ну бабушка… Сидит перед телевизором, вяжет носки, клюет носом.