Немного позднее — на улице уже шуршат по асфальту щетки первых уборочных машин — появляются четверо в плащах, они представляют собой группу с жутковатым названием «комиссия по убийствам» Рона лично сопровождает комиссию на третий этаж. Полицейская мельница завертелась. Администрация Гранд-отеля умоляет полицейских соблюдать все меры секретности, не поднимать шума, затушевать все, насколько удастся.

Но затушевать ничего не удается. Вскоре в Федерсдорфе станет известно о случившемся. Вскоре фрау Прайсинг и ее отец, перенесший в свое время апоплексический удар, прибудут в Берлин и после кошмарных семейных сцен отрекутся от мужа и зятя. То, что он убил человека, фрау Прайсинг, хоть и не без содрогания, сможет преодолеть. А вот гнусная история с девкой, в которой Прайсинг, заикаясь и сопя, признался уже на втором допросе, — этого фрау Прайсинг ни понять, ни простить не сможет.

Что касается убитого барона Феликса Бенвенуто Амадея фон Гайгерна, то с ним ситуация неясная, однако довольно благополучная. Никто, ни один человек во всем отеле не сказал о нем дурного слова. Гайгерн не был ни под судом, ни под подозрением, ни просто у полиции на заметке. У него имелись кое-какие долги, да и происхождение его маленького автомобиля, который, впрочем, уже пошел с торгов, было довольно туманным. Но это ничего не доказывает. Гайгерн был игрок, приятель многих женщин, иногда его видели пьяным, но он всегда оставался добродушным парнем. Некоторые служащие отеля плакали, когда до них дошла передававшаяся шепотом весть о его смерти. Плачет курьер Карл Ниспе с золотым портсигаром в кармане. Он был одним из свидетелей, которых допросили в первую очередь. Карл показал, что незадолго до полуночи барона не было в его номере. Другая свидетельница, проживающая на втором этаже прямо под 71-м номером, сообщила, что приблизительно в полночь слышала стук, как бы от падения тяжелого предмета. Свидетельница обратила на него внимание, потому что возмутилась: шум среди ночи! Но что случилось в промежутке от полуночи до половины четвертого утра? Почему господин Прайсинг не вызвал полицию тотчас же? На этот счет последовали очень ясные, хоть и сдержанные показания свидетельницы Фламм и свидетеля Крингеляйна, а именно о фактах, которые уже в полдень попали во все газеты и нанесли последний удар мирной жизни генерального директора Прайсинга. Оружие существовало только в фантазии Прайсинга, его не было. Ни револьвера, ни даже маленького пистолета, какими отпугивают грабителей. Этот факт был неблагоприятным для Прайсинга. Если он солгал, что Гайгерн был вооружен, то и все прочие его показания не внушают доверия. Бумажник Прайсинга действительно нашли в кармане убитого. Однако следователь, вцепившийся в дело об убийстве, как бульдог, задал резонный вопрос: разве не мог Прайсинг подсунуть бумажник в карман убитого, чтобы придать веса своей версии об ограблении и необходимой самообороне? Поверх спортивных туфель у Гайгерна были натянуты шерстяные носки — этот факт налицо. Налицо и фотография, которую шофер Гайгерна подарил горничной с третьего этажа: опытные следователи по фотографии установили личность шофера — известного преступника-рецидивиста. Если удастся его схватить, многое, вероятно, прояснится. Но пока что господин Прайсинг сидит в камере предварительного заключения и страдает расстройством зрения на нервной почве. Ему то и дело мерещится барон Гайгерн — не мертвый, лежащий на полу, а живой; Прайсинг видит его очень близко, очень отчетливо, видит шрам на его подбородке, длинные ресницы, видит каждую пору на его лице, как в тот раз, когда столкнулся с бароном возле телефонной кабины. Прайсинг отгоняет от себя навязчивое видение, и все перед ним заволакивает багровая пелена, а потом появляется Флеммхен, фройляйн Фламм, а может, и не она, а только какой-то фрагмент — линия бедра на черно-белой фотографии в журнале, который попался на глаза генеральному директору в тот момент, когда его судьба уже покатилась под гору…

Странные вещи творятся с людьми в Гранд-отеле. Никто не выходит через вращающуюся дверь таким же, каким впервые через нее вошел. Солидный коммерсант, образцовый супруг Прайсинг уходит в сопровождении двух полицейских, он арестант, сломленный человек. Гайгерна тихо уносят тайком с черного хода, уносят этого сияющего парня, при чьем появлении все в холле невольно улыбались, глядя, как он весело идет в своем синем плаще, замшевых перчатках, в облаке лаванды и ароматных английских сигарет. А вот Крингеляйн, после того как его и Флеммхен допросили и дали им разрешение на выезд, — Крингеляйн покидает Гранд-отель эдаким баловнем судьбы, отвечая на поклоны, раздавая чаевые. Блистать великолепием ему, по-видимому, осталось не дольше недели — до следующего приступа раздирающей боли.

Но не так уж невероятно, да, не исключено на сто процентов, что наш отважный морибундус вдруг обретет новые силы и выживет вопреки всем диагнозам. Во всяком случае, Флеммхен в это верит. И Крингеляйну, окрыленному, восторженному, тоже хочется в это верить. В конце концов, не так уж важно, долго ли осталось жить Крингеляйну. Потому что — надолго или нет, — но жизнь делает жизнью лишь ее содержание, и два насыщенных дня могут значить больше, чем сорок лет пустого существования. Эту мудрость Крингеляйн выносит из Гранд-отеля, выходя вместе с Флеммхен на улицу и садясь в автомобиль, который повезет их на вокзал.

Все это происходит в 10 часов утра. У отеля обычная физиономия. Уборщица, к молчаливому неудовольствию администратора Роны, чистит ковер в холле мокрыми опилками. Плещет фонтан, в ресторане сидят люди с портфелями, курят черные сигары, толкуют о делах. В коридорах перешептывается прислуга, но постояльцы еще ничего не знают об убийстве. 71-й номер опечатан полицией, оба окна в нем стоят открытыми настежь в течение всего долгого холодного мартовского дня. Рядом, в 72-м номере, застилают постели свежим бельем, пол возле шкафа вымыт. В 8 часов утра портье Зенф вышел на работу. Лицо у него опухшее, потому что всю ночь он просидел в холодном больничном коридоре, тревожась и не зная, доживет ли его жена до утра. Зенф едва слушает, о чем рассказывает ему маленький Георги, он почти валится с ног от усталости, когда рассовывает утреннюю почту по ячейкам.

— Меня буквально шатает, — виновато говорит Зенф. — Подумать только, как не хватает какого-то часа сна! А Пильцхайм установил личность шофера? Я всегда говорил, что Пильцхайм — светлая голова. Его бы сразу пустить по следу этого барона, тогда у нас в отеле не стряслась бы такая жуткая история. Она же репутацию нашу погубит… Завтрак в двадцать второй номер! — кричит он, обернувшись к дежурному официанту, и продолжает разбирать почту. — Да вот и письмо барону! Куда его девать? Следователю? Хорошо… Доброе утро, господин доктор, доброе утро, — говорит Зенф Оттерншлагу. Тот, желтый, худой, со стеклянным глазом, шествует по кругу вдоль стен и подходит к стойке портье.

— Есть почта на мое имя? — спрашивает Оттерншлаг.

Портье заглядывает в ячейку — отчасти из вежливости, отчасти и по той причине, что в последние дни там появлялись записки от Крингеляйна.

— К сожалению, нет. Сегодня ничего нет, господин доктор.

— Телеграммы?

— Нет, господин доктор.

— Кто-нибудь меня спрашивал?

— Нет. Пока нет…..

Оттерншлаг обошел весь холл и уселся на своем обычном месте. К нему подбежал курьер, официант принес чашку кофе. Оттерншлаг смотрел стеклянным глазом на девушку, расставлявшую цветы в вазах на своем прилавке, но не видел ее.

— Доброе утро, — поздоровался портье с супружеской четой, видимо, провинциалов, которая остановилась возле стойки. — Комнаты? Пожалуйста, семидесятый номер освободился. Очень хороший номер, с ванной. И семьдесят второй, двухкомнатный, но, к сожалению, без ванной. Наверное, сегодня или завтра освободится еще соседний, семьдесят первый номер, с ванной, прекрасные апартаменты. Попрошу вас обратиться теперь в соседнее окошко… Что? Алло, я не расслышал! — вдруг закричал Зенф в телефонную трубку. — Что? Да, сейчас иду. Меня вызывают к городскому телефону. По личному делу. Из больницы, — сказал он маленькому Георги и бросился прямиком через холл, через коридор к телефонной кабине номер четыре, куда махал рукой телефонист.

Доктор Оттерншлаг встал и деревянным шагом подошел, как обычно, к стойке портье.

— Господин Крингеляйн у себя? — спросил он.

— Нет. Господин Крингеляйн уехал, — ответил Георги.

— Уехал. Так. Ничего для меня не оставил? — спросил Оттерншлаг, помолчав.

— Нет. Сожалею, ничего, — ответил Георги с вежливостью, которой научился у Зенфа. Оттерншлаг снова пошел на свое обычное место, но на сей раз не окольным путем, а по резкой диагонали через весь холл. Это было странно. Мимо пробежал портье Зенф, его ясное благонадежное фельдфебельское лицо блестит от испарины после чудовищного волнения. Он бросился к своей стойке, словно в спасительную гавань.

— Девочка! Искусственные роды. Девочка, вес пять фунтов. И теперь уже никакой опасности. Никакой опасности! Обе живы-живехоньки, — выпалил Зенф и сорвал с головы фуражку Его лицо — вдруг ставшее штатским — сияло, глаза были мокрыми. Увидев, что Рона выглядывает поверх стеклянной перегородки, Зенф поспешил надеть фуражку. Провинциальная чета погрузилась в лифт. Их поселили в 72-м номере, двухместном, без ванной. Здесь еще слабо пахло фиалками — пудрой Флеммхен.

— Открой окно, — сказала жена.

— Хорошо. Все равно тут сквозит, — ответил муж.

В холле сидит доктор Оттерншлаг, ведет разговоры сам с собой:

— Это ужасно. Все время одно и то же. Ничего не происходит. Ужасное одиночество. Мир — опустевшая звезда, которая не дает тепла. В Руж-Круа остались двадцать девять засыпанных землей солдат. Наверное, я — один из них, лежу там со всеми остальными с конца войны, я умер, но не знаю, что умер. Если бы в этой большой дыре произошло что-то стоящее… Так нет же. Ничего не происходит. Уехал. Адье, господин Крингеляйн. А я дал бы вам на дорогу рецепт обезболивающего. Но нет — уехал и даже не попрощался. Тьфу!.. Приехал — уехал… туда — сюда, туда — сюда…