Он не знал, что на его лице появилось выражение робкого и огромного, безграничного изумления. Не знал, что на губах расцвела новорожденная улыбка семнадцатилетнего мальчишки. Наверное, он не знал даже того, что в эту минуту, когда он стоял возле кровати и смотрел на девушку, он по-настоящему, действительно жил, жил полной жизнью. Это чувство было знакомо ему по снам: почти болезненный жар, ноющая боль, переполнившая его, и легкость, и зыбкость, и растворенность в чем-то до последнего остатка — да, он знал это чувство лишь во сне и не подозревал, что можно пережить такое наяву. В больнице он испытал однажды нечто подобное — под наркозом, перед тем как синяя пена, плывшая в его глазах, стала черной; в глубине души, тайно от всех Крингеляйн именно так представлял себе и смерть — как ни с чем не сравнимое празднество, как нечто совершенное, когда не остается ничего, когда все растворяется без остатка. Но сейчас, в эти минуты, стоя над потерявшей сознание девушкой, которая прибежала к нему в поисках защиты, Крингеляйн о смерти и думать не думал.

«Это существует, — думал он. — Это существует. Такая красота есть на свете. Не нарисованная на картине, не описанная в книге, не жульническая, как в театре. Да, это существует. Такая красивая девушка, прекрасная девушка, совершенно прекрасная, совершенно прекрасная — он искал другого слова, но не находил. — Совершенно прекрасная, совершенно, совершенно…»

Флеммхен поморщилась. Приходя в себя, по-детски выпятила губы и наконец открыла глаза. В ее зрачках круглыми белыми бликами отразилась лампа, Флеммхен сощурилась, потом вежливо улыбнулась, глубоко вздохнула и шепотом сказала:

— Спасибо… — И сразу же снова закрыла глаза — видимо, она хотела спать.

Крингеляйн поднял сползшее на пол одеяло, осторожно накрыл им девушку. Потом пододвинул к кровати стул, сел и стал ждать. Прошло довольно много времени.

— Спасибо, — снова прошептала Флеммхен.

Она уже пришла в сознание и старалась разобраться в своих мыслях, расставить все по местам. Некоторое смущение вызывало у нее то, что Крингеляйна она сначала приняла за другого человека, одного из своих прежних приятелей, которого очень любила и о котором сильно горевала, когда они расстались. Светло-голубая полосатая пижама и настороженно-ласковая заботливость Крингеляйна — именно они ввели Флеммхен в заблуждение.

— Как я сюда попала? Что ты здесь делаешь? — спросила она.

Неожиданное «ты» испугало Крингеляйна, страх был сладким и пронизывающим, но раз уж случилось чудо, то он обращение на «ты» принял как что-то вполне естественное.

— Ты в беспамятстве пришла ко мне, — ответил он просто.

Флеммхен сразу поняла, что перепутала Крингеляйна с другим, сразу все вспомнила и рывком села в постели.

— Извините, пожалуйста, — прошептала она. — Случилось ужасное несчастье. — Она спрятала голову под одеяло, прижала его край к глазам и заплакала.

И в тот же миг глаза Крингеляйна тоже наполнились слезами, а губы, пытавшиеся улыбнуться, задрожали.

— Такое ужасное несчастье, ужасное, ужасное, ужасное… — Флеммхен плакала очень легко, легкие и светлые слезы катились градом, омывали ее, несли облегчение. Она утирала слезы простыней, белое полотно покрылось множеством маленьких красных отпечатков сердцевидной формы — от накрашенного рта.

Крингеляйн смотрел на Флеммхен, и в уголках глаз у него щипало от сдерживаемой острой жалости. Наконец он положил руку на затылок Флеммхен.

— Ну, ну, ну, ну… Да, да, да… Ну, ну…

Флеммхен подняла на него мокрые глаза.

— Ах, так это вы, — пробормотала она радостно, лишь теперь узнав в тщедушном человечке, сидевшем на краю кровати, того худощавого господина, который вчера так сильно робел во время танца, а сегодня утром так храбро напал на Прайсинга. Приятное чувство надежности и защищенности наполнило Флеммхен здесь, в его постели, под его рукой, которая мягко поглаживала ее по затылку. — Да, мы знакомы, — сказала она и с благодарностью, невинно, как зверек, потерлась щекой о его руку. Крингеляйн замер и собрал все свои силы — неожиданно возросшие силы — и воинственность.

— Что с вами стряслось? Вас обидел Прайсинг?

— Не меня, — тихо ответила Флеммхен. — Не меня…

— Хотите, я потребую у него объяснения? Я не боюсь Прайсинга.

Флеммхен посмотрела на подобравшегося, напрягшегося Крингеляйна и о чем-то глубоко задумалась. Она попыталась восстановить в памяти страшную картину, которая открылась ей в 71-м номере: два человека в зеленом свете лампы, один — мертвый, лежит на полу, другой — живой, растерявшийся, сидит рядом на корточках. Но увиденное уже поблекло в податливой душе Флеммхен. Лишь губы крепко сжались, да руки от волнения она стиснула при этом воспоминании.

— Он его убил, — прошептала она.

— Убил! Кто? Кого?

— Прайсинг. Барона. Убил.

Крингеляйн с головой ушел в глубокий омут, но удержался на плаву, вынырнул.

— Это же… Это же невозможно! Этого не может быть, — сказал он заикаясь.

Крингеляйн не заметил, что обеими руками обхватил Флеммхен за шею и придвинулся совсем близко к ее лицу. Он неподвижно смотрел ей в глаза, она так же неподвижно смотрела на него. Наконец она молча энергично кивнула три раза головой. Почему-то лишь после этого Крингеляйн поверил тому невероятному, что она сказала. Его руки упали.

— Барон убит? Да ведь он же был — сама жизнь. Сама сила, вот какой он был… И чтобы какой-то Прайсинг…

Крингеляйн встал и начал ходить по комнате, бесшумно ступая худыми ногами в новых домашних туфлях, сильно скосив глаза от волнения. Мысленно он видел, как Прайсинг идет по коридору в третьем корпусе «Саксонии», где находилось правление фирмы, идет и никому не отвечает на поклоны. Он слышал, как наяву, холодный гнусавый голос, раздававшийся во время совещаний о тарифах заработной платы, он чувствовал, как стены трясутся в минуты, когда на генерального директора находил один из приступов гнева, которых боялась вся фабрика. Крингеляйн остановился у окна; глядя на задернутые занавеси, он видел перед собой Федерсдорф.

— Это должно было случиться. Это должно было случиться, — сказал он наконец, и щуплое тельце мелкого подневольного человечка наполнилось радостью: справедливость восторжествовала. — Пришла его очередь! Его арестовали? Откуда вы вообще обо всем узнали? Как это случилось?

— Прайсинг был у меня в номере. А дверь была открыта. Потом он вдруг сказал, что ему что-то послышалось. И ушел. Я на минутку заснула, наверное. Потому что мне все время очень хотелось спать. А потом я услышала голоса, но они были совсем не громкие, а потом что-то упало на пол. Прайсинг все не возвращался. И тут мне стало не по себе, и я пошла в тот номер — дверь же была не заперта. И там он лежал. С открытыми глазами. — Флеммхен опять натянула одеяло повыше, закрыла побелевшее лицо и заплакала, во второй раз изливая в слезах печаль по убитому Гайгерну. Она не умела выражать свои чувства, но на сердце у нее было так, словно она вдруг лишилась чего-то чудесного, чего-то, что больше уже никогда, никогда не вернется. — Вчера он со мной танцевал и был такой милый! А теперь его нет, и он никогда не придет, — плакала Флеммхен в теплой темноте пухового одеяла.

Крингеляйн отошел от занавешенного окна, откуда открывался вид на ненавистный Федерсдорф его воспоминаний, и сел на краю кровати. Он даже обнял Флеммхен за плечи — Крингеляйну казалось, что вполне естественно вот так утешить и защитить плачущую девушку. Ему тоже было жаль Гайгерна, Крингеляйн грустил молчаливой суровой грустью — по-мужски, хотя так до сих пор до конца и не осознал, что его вчерашний друг сегодня мертв.

Наплакавшись, Флеммхен вновь стала рассудительной и деловитой, что было свойственно ее натуре.

— Может быть, он и правда хотел его ограбить. Но нельзя же за это убивать! — сказала она тихо.

Крингеляйну вспомнилась загадочная история с бумажником, которая произошла минувшей ночью. «Ему были нужны деньги, — подумал он. — Наверное, он весь день пробегал в поисках денег. Смеялся и любезничал, а сам, наверное, сидел без гроша. Может быть, он и решился на какой-то отчаянный шаг. И этот Прайсинг, такой вот Прайсинг его убил…»

— Нет, — сказал он вслух.

— Сегодня утром ты все правильно говорил Прайсингу, — сказала Флеммхен, тихонько покачиваясь из стороны в сторону. Она даже не заметила, что снова перешла на «ты». Ей казалось, что они с Крингеляйном давно знакомы, и в этом не было ничего странного. — Прайсинг мне сразу не понравился, — наивно добавила она.

Несколько минут Крингеляйн обдумывал жестокий вопрос, который еще со вчерашнего дня тревожил его сердце, с того времени, когда Флеммхен ушла вслед за Прайсингом из танцевального зала.

— Почему же ты… Почему же ты с ним пошла? — наконец задал он этот вопрос.

Флеммхен доверчиво поглядела ему в глаза.

— Из-за денег, разумеется, — ответила она просто.

И Крингеляйн сразу понял.

— Из-за денег, — повторил он. Не переспросил, а именно повторил. Жизнь самого Крингеляйна была битвой за мелкие гроши, так разве мог он не понять Флеммхен? Он обнял ее обеими руками, заключил в кольцо, и Флеммхен сжалась и положила голову ему на грудь; под тонким шелком пижамы она чувствовала тощие ребра Крингеляйна.

— Дома меня не понимают. Дома все плохо. С матерью и сводной сестрой вечно одни неприятности. Я уже больше года сижу без постоянной работы. Надо же как-то начинать. Говорят, что для службы где-нибудь в конторе я слишком хорошенькая. У меня из-за этого везде выходили скандалы. Крупные фирмы не любят брать на работу девушек, которые слишком хорошо выглядят, и это правильно. В манекенщицы я не гожусь, слишком крупная, а им нужен сорок второй размер, в крайнем случае сорок четвертый. А киностудия… ну, я не знаю, что там у них… Наверное, я недостаточно кокетлива. Потом-то это ничего, даже хорошо, а вначале надо кокетничать. Но я еще пробьюсь. Я пробьюсь. Только вот стареть нельзя, мне уже девятнадцать, время идет, как бы не опоздать. Говорят, из-за денег нельзя связываться со всякими генеральными директорами. Наоборот — только из-за денег и стоит связываться! И я ничего, ну ровным счетом ничего приятного в этом не нахожу. Я же все равно остаюсь такой, какая я есть. Не убудет меня, если я с кем-то проведу время. Когда целый год нет работы и бегаешь на актерскую биржу или по объявлениям, и белье износилось, и надеть нечего, а ты видишь, какие вещи лежат на витринах, — я не виновата! Я хочу хорошо одеваться, такой у меня идеал. Новое платье — это же такая радость, ты себе не представляешь! Иногда целый день придумываю, какие я хотела бы иметь новые платья. И еще, я обожаю путешествовать. Путешествия! Куда-нибудь поехать, посмотреть другие города… Дома все плохо, уж можешь поверить. Я не нытик, у меня хороший характер, я терпеливая. Но иногда прямо так и бежала бы из дома куда глаза глядят. С первым встречным паршивцем. Из-за денег… Ну да, конечно, из-за денег. Деньги очень, очень много значат, а кто говорит, что это не так, тот врет. Прайсинг обещал мне тысячу марок. Большие деньги. На них я какое-то время перебилась бы. А теперь этого не будет. Опять осталась ни с чем. А дома просто кошмар.