Цинновиц нанизывал всевозможные смягчающие обороты, вроде «несмотря на то что», «принимая во внимание», «а также», «впрочем», «вместе с тем» и так далее. Прайсинг побледнел, от щек отхлынула кровь, в висках покалывало — он догадывался, что лицо у него стало белым как мел. «Выходит, он показал им письма. Господи помилуй, да ведь это же авантюра, по существу, обман… Договор окончательно отклонен. Бреземан…» — думал Прайсинг и мысленно увидел черные полустершиеся буквы телеграммы. Он сунул руку во внутренний карман своего серого чиновничьего костюма, где лежала телеграмма, но тут же отдернул ее, словно от раскаленного железа. «Если я сейчас не встану и не скажу, в чем дело, все пойдет насмарку. — С этой мыслью он поднялся с места. — Но если скажу, эти господа ускользнут, из объединения ничего не выйдет и я вернусь домой в Федерсдорф с позором». — С этой мыслью он снова сел. Прайсинг кое-как замаскировал свое намерение что-то сказать, плеснув себе противной воды из графина; он выпил воду, как горькое лекарство.

Тем временем Швайман и Герстенкорн заметно оживились. Оба они были тертые, прошедшие огонь и воду коммерсанты, люди с головой. То, что Прайсинг так рьяно отрицал факт соглашения с манчестерской фирмой и пытался уйти от этой темы, заставило их насторожиться. Тонким чутьем они уловили тут нечто особенное: рынки сбыта, прибыль, возможно, и конкурентов. Герстенкорн, немного подумав, прошептал Швайману в большое оттопыренное ухо:

— Будь это не Прайсинг, а кто-то другой, опровержение означало бы почти признание. Но с этим носорогом вполне может статься, что он просто-напросто сказал правду.

И затем Герстенкорн нанес решающий удар. Он встал и, подавшись вперед, сказал:

— Не стоит господину юстиции советнику горло зря надрывать. Прежде чем мы продолжим переговоры, я попросил бы вас, господин Прайсинг, коротко и ясно доложить нам, о чем конкретно вы договорились с «Берли и сыном».

— Я отказываюсь!

— А я настаиваю на своем требовании. Если вы хотите продолжать переговоры.

— Тогда я прошу при дальнейших переговорах считать, что с англичанами у нас никаких соглашений нет.

— И я, следовательно, должен считать, что ваши надежды на сближение с «Берли и сыном» лопнули?

— Да, если угодно.

Вслед за тем настало молчание. Фламм-первая скромно листала блокнот — тишину конференц-зала нарушал лишь слабый шорох переворачиваемых листков. Прайсинг сидел с видом обиженного ребенка. Иногда случалось, что в лице директора вдруг проглядывала физиономия упрямого и не слишком сообразительного мальчугана. Цинновиц рисовал своей автоматической ручкой на обложке папки с документами острые злые треугольники.

— По-моему, продолжать разговор не имеет смысла, — нарушил наконец молчание Герстенкорн. — Я думаю, на сегодня хватит. В дальнейшем можно будет выяснить что-то путем переписки.

Он встал, с силой оттолкнув кресло так, что в толстом добротном ковре на полу импозантного конференц-зала остались глубокие борозды. Но Прайсинг не поднялся с места. Он не спеша выбрал сигару, не спеша обрезал ее кончик, зажег спичку, закурил. Лицо его сохраняло отрешенно-задумчивое выражение, на щеках выступили мелкие красные прожилки.

Вне всякого сомнения, этот господин Прайсинг, этот генеральный директор — глубоко порядочный человек, сильная личность, прекрасный супруг и отец, приверженный порядку, организованный, буржуа в лучшем смысле слова. Все в его жизни аккуратно разложено по полочкам, жизнь его ничем не замутнена, хорошо обоснована и являет собой отрадную картину — жизнь карточек в картотеке, папок с документами, выдвижных ящиков стола, многих часов работы. Он никогда еще не совершил даже маленькой некорректности, наш Прайсинг. И все-таки есть в нем гнильца, есть в его морали крошечный воспаленный очажок — именно здесь реальность может найти лазейку и взять верх над Прайсингом, — крохотное воспаление, микроскопическое пятнышко на ослепительно чистой буржуазной жилетке генерального директора…

В момент, когда переговоры были закончены, он не позвал на помощь, хотя ему было очень плохо, настолько плохо, что в пору было кричать: «Помогите!», посылать за подкреплением. Он встал, крепче стиснул зубами сигару, сунул руку в карман жилета, при этом у него было чувство, что он здорово пьян.

— Жаль, — сказал он небрежно и сам глубоко удивившись бесшабашности, с какой бросил это короткое слово, даже не вынув изо рта сигару. — Очень жаль. Не сегодня — значит, никогда. Итак, все кончено. А теперь, после того как вы отказались продолжать переговоры, скажу вам: контракт с англичанами у нас подготовлен. Еще вчера его составили. Я получил известие об этом сегодня утром. — Прайсинг достал из нагрудного кармана сложенный пополам листок телеграммы. «Договор окончательно отклонен. Бреземан». На Прайсинга что-то нашло, и он принялся радостно врать, как врут дети: он врал, мошенничал, а на зеленом сукне стола лежала телеграмма. Прайсинг и сам не знал, хотел ли обмануть других или хотел только обеспечить себе достойное отступление после позорного поражения в бою. Швайман, в отличие от Герстенкорна не слишком сдержанный человек, потянулся к телеграмме. Очень спокойно, чуть ли не иронически улыбнувшись, Прайсинг вовремя схватил сложенный листок и победоносным жестом сунул его в карман. У доктора Вайца, который сидел в некотором отдалении, лицо сделалось глупее некуда Советник юстиции Цинновиц присвистнул — высокий резкий свист, слетевший с мудрых губ китайского фокусника, произвел странное впечатление.

Герстенкорн засмеялся — закашлялся, зашелся хриплым клокочущим смехом.

— Дорогой мой, — пролаял он сквозь кашель, — уважаемый! Да вы куда хитрее, чем кажетесь. Приятель! Вы нас ловко обштопали. Сядьте-ка, надо еще потолковать о нашем деле. — Герстенкорн сел, генеральный директор Прайсинг еще несколько секунд стоял со странным ощущением пустоты. Все тело у него вдруг обмякло, он почувствовал неприятную слабость в коленях и тоже сел. Прайсинг совершил мошенничество, впервые в жизни, и притом так глупо, так по-идиотски, так невероятно глупо. И благодаря этому — только благодаря этому — после многих допущенных раньше промахов он наконец-то выплыл на поверхность. Внезапно Прайсинг осознал, что о чем-то говорит, и говорит прекрасно. Странное, прежде незнакомое чувство, вроде опьянения, нахлынуло на Прайсинга, он слышал свои слова. Все, что он теперь говорил, было обоснованно, крепко, напористо и умно. С портрета на стене удивленно смотрел первый хозяин Гранд-отеля, в его нарисованных глазах играли отблески света. Стенографистка склонила покрытое пушком пудры стародевичье лицо над блокнотом — теперь, когда речь шла, видимо, о заключении договора, важно было не упустить ни слова.

До конца переговоров, которые длились уже три часа двадцать минут, Прайсинг пребывал в новом окрыленном состоянии. И лишь когда он взял зеленое под малахит вечное перо, чтобы поставить под договором свое имя рядом с подписью Герстенкорна, то заметил, что руки у него снова повлажнели и стали как бы липкими от грязи.


— Двести восемнадцатый просил разбудить в девять, — сказал портье Зенф маленькому Георги. Тот удивился:

— Он что, уезжает?

— Почему уезжает? Он остается.

— Да нет, я просто подумал… Он еще никогда не просил, чтобы его будили.

— Ваше дело исполнять, — сказал портье. И, таким образом, ровно в девять в тесном и плохоньком номере доктора Оттерншлага затрещал телефон.

Торопливо, как очень занятой человек, Оттерншлаг выбрался из туманов сна в состояние бодрствования и теперь недоумевал. «Что случилось? — спросил он себя и телефон. — Что такое стряслось?» Потом он несколько минут пролежал совершенно спокойно, сосредоточившись, раздумывая, прижавшись изуродованной половиной лица к ветхому полотну гостиничной наволочки. «Постой, да это же тот человек, — думал он. — Крингеляйн, бедняга. Так мы, значит, должны показать ему, что такое жизнь. Он нас ждет. Сидит, значит, в столовой за завтраком и ждет. Не пора ли встать и одеться?.. Так точно, слушаюсь», — ответил он сам себе после недолгого колебания, потому что изрядная доза морфия все еще бродила в его крови. Но тем не менее и лицо, и все движения Оттерншлага в то время, пока он одевался, отличались словно бы некой окрыленностью. Кто-то ждет его. Кому-то он нужен. Кто-то ему благодарен. Он присел на подоконник и, с носком в руке, погрузился в планы и размышления. Он составлял программу на день и был озабочен, как гид, как ментор, как важный, влиятельный, нужный человек. Горничная, которая в коридоре доставала из кладовки, расположенной напротив 218-го номера, ведро и швабру, с изумлением услышала, что доктор Оттерншлаг неуверенно запел какую-то песенку, одновременно чистя зубы…

Крингеляйн сидел в ресторане. Он все еще был измучен, взволнован, но вместе с тем окрылен недавней трудной победой над генеральным директором господином Прайсингом, одержанной в парикмахерском салоне. А десять минут назад у Крингеляйна состоялось аристократическое, захватывающе интересное, очаровательное знакомство с бароном фон Гайгерном. Гайгерн с ходу взял хороший темп. После ночи с Грузинской он, не укравший жемчуга грабитель, выдержал жестокое, хоть и происходившее шепотом объяснение с «шофером». Затем Гайгерн принял ванну, сделал гимнастику, растерся одеколоном с запахом лаванды и, выйдя в коридор, столкнулся с господином из 70-го номера. У этого субъекта, вероятно, можно было тем или иным способом выудить тысячу-другую, которые требовались Гайгерну немедленно. Гайгерн был до краев полон сияющим счастьем, беспокойным гложущим нетерпением. Расставшись с Грузинской какой-то час назад, он уже ощущал неукротимую жадную и нежную страсть к этой женщине. С нею хотели быть его мысли, его кожа, руки, губы, — все хотело снова быть с нею и как можно скорей, как только можно скорей. Гайгерн упивался этим незнакомым чувством, жадностью к жизни, радостью, с которой поглощал любой новый жизненный опыт. Он с небывалым подъемом пустился в авантюру с Крингеляйном. И поистине со скоростью ракеты за четверть часа пролетел огромную дистанцию на пути к доверию нового знакомого. Измученный Крингеляйн раскрыл ему свою маленькую, нерешительную, изголодавшуюся по жизни и готовую к смерти душу — душу мелкого служащего. О том, о чем Крингеляйн не захотел или не сумел рассказать, Гайгерн догадался. Когда без двадцати десять Крингеляйн вытер салфеткой, украшенной гербом отеля, каплю яичного желтка со своих решительных усов, они с Гайгерном уже были друзьями.