— Какие? — спросил Прайсинг. Он не мог избавиться от глупой привычки задавать вопросы, ответ на которые знал и сам. Из-за этого любой разговор с Прайсингом затягивался до бесконечности и становился одновременно и педантичным, и запутанным.

— Вам они известны не хуже, чем мне, — ответил Цинновиц, и его слова прозвучали как выговор. — Речь все время идет о положении дел с англичанами. Манчестерцы, то есть манчестерская фирма «Берли и сын», — вот где, по-моему, находится слабое звено. Хемницкие трикотажники жаждут захватить английские рынки сбыта. «Берли и сын» владеет огромной частью рынка, они постоянно получают крупные заказы на поставку трикотажных изделий, но сами-то они готовые изделия не производят, на их заводах производится только сырье, так что они охотно взялись бы за экспорт своего хлопчатобумажного сырья в Германию, а готовые изделия ввозили бы в Англию, закупая их в Хемнице. Почему они просто сами не займутся этим, вы, дорогой мой Прайсинг, знаете не хуже меня. Хемницкое предприятие, по мнению англичан, недостаточно надежно, недостаточно твердо стоит на ногах. Англичане попятились, потому что испугались — слишком непрочный базис. Другое дело, если АО «Саксония» сольется с «Хемницким трикотажем». Манчестерцы многого ждут от этого объединения. По-видимому, они считают, что в ваше, извините, мой дорогой, довольно вялое предприятие после объединения вольются свежие силы, а чересчур предприимчивые господа из Хемница, напротив, умерят свои аппетиты. Отсюда следует, что «Берли и сын» заинтересованы в вас лишь постольку, поскольку вы намерены объединиться с хемницкими трикотажниками. Те же, в свою очередь, согласятся на объединение лишь тогда, когда вы провернете вашу сделку с фирмой «Берли и сын» и, соответственно, выйдете на британский рынок. Дело за вами. Они ждут, что вы заключите договор на оптимальных условиях. Если вам угодно знать мое мнение, я считаю, что все переговоры до сих пор велись крайне неразумно, поэтому мы и зашли теперь в тупик. Кто вел переговоры с манчестерцами?

— Мой тесть, — быстро сказал Прайсинг. Это было неправдой, и Цинновиц, неплохо информированный о всех перипетиях борьбы за власть в «Саксонии», знал, что это неправда. Он провел по столу ладонью, как бы отметая ответ Прайсинга. «Не будем об этом говорить», — вот что означал его жест. Цинновиц продолжал:

— Я когда-то знал их как облупленных, хемницких трикотажников, — юрист любил ввернуть иной раз словцо из времен своей военной службы, когда он был капитаном запаса. — Я могу с точностью доложить вам о том, что они сейчас думают. Швайман полностью отказался от идеи слияния с «Саксонией», Герстенкорн еще колеблется. Почему? Концерн «SJR» разведывал, не хотят ли хемницкие трикотажники самостоятельно заняться продажей, то есть не объединяться с кем-то, а самим продавать свою продукцию. Конечно, Швайман и Герстенкорн остались бы в совете директоров, получали бы просто дополнительную оплату за эту деятельность, им не пришлось бы рисковать, как сейчас. И наоборот: если бы удалось провернуть дело с Берли, тогда — но это только мое личное, субъективное мнение — тогда они были бы вынуждены отказаться от сотрудничества с концерном «SJR» и объединиться с вами. Вот так складывается ситуация у них. А вот о ваших взаимоотношениях с манчестерцами я мало осведомлен. Ваш тесть написал мне об этом довольно расплывчато.

Прайсинг опять внес путаницу в стройный ход мыслей советника юстиции:

— Предложение со стороны «SJR» действительно последовало или это пустые слухи? Сколько они предложили Хемницу? — спросил он.

— Собственно говоря, это не имеет прямого отношения к делу. — Цинновиц уклонился от ответа, потому что не знал. Прайсинг крепко стиснул в зубах сигару и задумался. «Это имеет отношение к делу», — думал он. Но какое — этого он не мог понять.

— Дела с Берли складываются не так уж плохо, — неуверенно заговорил он.

— Но, по-видимому, не так уж и хорошо, — живо возразил адвокат. Прайсинг потянулся к своему портфелю, отдернул руку, потом все-таки взял портфель, другой рукой вынул изо рта сигару — ее конец был вдрызг изжеван — и наконец, с третьего захода, он вытащил на свет Божий синюю папку, в которой лежали письма и телеграммы.

— Здесь — текущая переписка с Манчестером. — Быстро сказав это, он протянул юристу папку. В следующую секунду он уже пожалел о том, что сделал. Ладони Прайсинга снова покрылись липкой пленкой пота. По привычке он машинально хотел было повертеть на пальце обручальное кольцо, но сейчас кольцо сидело слишком плотно.

— Очень вас прошу, это строго между нами! — добавил он умоляющим тоном. Цинновиц лишь мельком взглянул на него поверх края листка, и Прайсинг умолк. Теперь было слышно только отдаленное позвякиванье столовых приборов — в Большом зале ресторана накрывали столы к обеду. Запах был, как во всех отелях мира незадолго до обеда: запах золотистого жаркого, который до обеда пробуждает аппетит, а после обеда становится невыносимо противным. Прайсинг почувствовал, что проголодался. Он мимолетно вспомнил о мамусике, — должно быть, сейчас она вместе с девочками сидит за обеденным столом.

— Н-да. — Цинновиц отложил в сторону папку с письмами и задумчиво, но вместе с тем рассеянно уставился Прайсингу в переносицу.

— Ну что? — спросил Прайсинг. Спустя несколько мгновений Цинновиц вновь заговорил тоном адвоката в заседании суда:

— Я возвращаюсь к исходному пункту наших рассуждений. Пока что переговоры с фирмой «Берли и сын» нельзя считать оконченными. Следовательно, у нас есть весьма существенный шанс: мы можем попытаться оказать давление на хемницких партнеров. Если же мы отложим переговоры с ними и Берли выйдет из игры, что представляется весьма вероятным, исходя из содержания его письма от… от двадцать седьмого февраля, то мы этот шанс упустим. И тогда у нас вообще не останется шансов. Тогда мы уже не будем сидеть сразу на двух стульях, как теперь, а окажемся между стульями, на полу.

Внезапно лоб Прайсинга багрово покраснел — красное пятно расплылось по наморщенному лбу, выступили жилы. С ним порой случались такие приступы дикой ярости, подпрыгивало давление, запальчивая злость рвалась на волю.

— Все это болтовня! От нее никакого толку. Мы должны добиться слияния, и точка, — почти крикнул он и стукнул по столу кулаком. Доктор Цинновиц немного выждал, прежде чем ответить:

— По-моему, «Саксония» не обанкротится и в том случае, если слияние не состоится.

— Конечно. Разумеется. Я и не говорю о банкротстве. Но нам придется во многом себя ограничить. Мы должны будем уволить рабочих прядильного цеха. Нам придется… Ах, да что уж там говорить. Я должен добиться объединения. Ради этого я и приехал сюда. Должен добиться — и точка. В этом деле есть… есть еще и внутренние пружины. Речь идет о сферах влияния в пределах нашей фирмы. Понимаете, о чем я говорю? В конце концов, вся наша фабрика построена благодаря мне, мной все было организовано. И за это полагается награда. Старик дряхлеет. А мой деверь меня не устраивает. Я говорю с вами совершенно откровенно. Вы ведь знаете этого парня? Мы с ним не сработаемся. Малец приехал из Лиона с такими замашками, которые мне не по нутру. Я не люблю блефовать. И не выношу очковтирателей. Я заключаю контракты на солидной основе. И не строю карточных домиков! И пока что я на своем посту, и придется им со мной считаться!

Доктор Цинновиц с острым любопытством смотрел на генерального директора, который сказал больше того, за что мог отвечать.

— В нашей отрасли вы имеете репутацию в высшей степени корректного предпринимателя, — заметил он вежливо, с некоторым сожалением. Прайсинг опомнился. Он взял со стола папку и суетливо затолкал ее обратно в портфель.

— Итак, мы с вами сошлись на том, что переговоры состоятся завтра, — продолжал Цинновиц. — Мы постараемся, насколько возможно, ускорить подписание предварительного договора. Если бы я знал еще… Послушайте, — сказал он после минутной паузы, во время которой что-то обдумал, — не могли бы вы дать мне кое-какие письма из вашей папки? Самые многообещающие, те, что были написаны в начале всей этой истории. Сегодня после обеда у меня беседа со Швайманом и Герстенкорном. Не вредно будет, если… Я, конечно, покажу им не всю переписку, а только отдельные письма.

— Это невозможно, — ответил Прайсинг. — «Берли и сын» требуют от нас строжайшего соблюдения коммерческой тайны.

Цинновиц только усмехнулся.

— Все воробьи в Берлине уже чирикают о вашей коммерческой тайне, — сказал он. — Впрочем, воля ваша. Hic Rhodus, hic salta[7]. Если мы извлечем выгоду из переговоров с манчестерцами, то дело еще можно спасти. Это единственный пункт, в котором можно привести в равновесие ваши порядком пошатнувшиеся взаимоотношения с хемницкими трикотажниками. Надо как бы невзначай, ненароком подсунуть Швайману одно-два письмеца. Мы их тщательно отберем, не сомневайтесь. Сделаем копии. Но решать — вам. Ответственность несете вы.

Опять на Прайсинга взваливают ответственность! А ведь он еще не переварил сорок тысяч марок, которые на свою ответственность выделил Ротенбургеру для покупки акций; эти сорок тысяч так и давили тяжелым камнем под ложечкой — у Прайсинга и в самом деле на нервной почве началась изжога, а в висках жарко застучала кровь.

— Не нравится мне это. Темное дельце, — сказал он. — Ведь переговоры с Хемницем мы начали давно, гораздо раньше, чем завертелась эта петрушка с Берли. И я ни словом не обмолвился о ней Герстенкорну. И вдруг дело примет новый оборот. Если в Хемнице сочтут, что мы придаток английской фирмы, — а, похоже, к тому идет, — то какой я вообще найду предлог, чтобы показать им нашу переписку с англичанами? Нет уж. Я на такое не пойду…

«Туп, как баран», — подумал доктор Цинновиц и, щелкнув замком, закрыл свой портфель.

— Ну что ж, — сказал он, слегка поморщившись, и встал.

И вдруг Прайсинг все переиграл.