— Оставайтесь здесь! — приказал Жуан Лали, видя, как она измучена. — Вы только нас задержите, а я оставлю с вами охранника на случай, если появится та женщина…

— Мне бы больше пригодился пистолет!

— Одно другому не мешает, — рассудил он и передал ей один из своих револьверов, а сам ринулся в ночь.

Предосторожность не была излишней. Через пять минут после того, как выступил отряд, на пороге дома показалась Гайд, волоча за руку Элизабет, рыдавшую от усталости и испуга. Очевидно, она не слышала, что тут произошло, и возвращалась в свою, как она думала пустую, берлогу. Но разобраться в случившемся ей так и не довелось: потрясенная состоянием внучки, Лали вскочила и дважды выстрелила в женщину из пистолета. Гайд без звука рухнула на пол, а девочка кинулась в объятия Лали, которой пришлось долго ее успокаивать. Потом она обернулась к жандарму, пораженному быстротой ее реакции, и приказала:

— Бегите к остальным, там вы принесете больше пользы. Да скажите капитану Кренну, что Элизабет со мной!

Когда все вернулись и она увидела Жуана, несущего на руках дрожавшую от холода Лауру, она чуть было опять не упала в обморок, но на этот раз от радости…

Из всей дьявольской троицы теперь в живых оставался один лишь Тангу. Трясясь от страха перед эшафотом, он и не думал оплакивать жену. Для него не было ничего важнее своей собственной участи, и он заговорил, и говорил без устали, выдав все подряд, не позабыв и о бедных девушках, которых приводил к чудовищу. Он рассказал и о настоящем убежище Понталека. Вынужденный бежать из старого монастыря, тот избрал своей новой резиденцией замок около мыса Бей, на другом берегу Аргенона, владельцев которого в пору добрых отношений с Лекарпантье ему удалось отправить на казнь. Там-то и обнаружилась большая часть украденного из Лодренэ.

Но все-таки в особняке на улице Поркон де ла Барбинэ не спешили радоваться всем этим новостям. Испытав сильное переохлаждение той кошмарной ночью, Лаура чуть было не отошла в мир иной. Много недель подряд с помощью любящих близких она боролась с недугом. И вот наконец настал благословенный день, когда доктор Пельрэн объявил, что отныне ее жизнь вне опасности.

Это случилось светлым утром в начала лета, чайки играли с толстощекими тучками в небе, синем, как море, как глаза четырехлетней Элизабет. В садах расцветали розы, а в морском воздухе витали запахи перца и корицы, завезенных с острова Бурбон каким-то кораблем.

Лали распахнула настежь окна в комнате Лауры, хотя до этого их лишь ненадолго приоткрывали.

— Нужно дышать этим дивным воздухом! — воскликнула она. — Нужно наконец-то вздохнуть полной грудью! Нужно, — оборотилась она к кровати, откуда на нее со снисходительной улыбкой взирала Лаура, — чтобы этот 1800 год стал для вас началом новой жизни!— Я так много и не требую для себя! — отозвалась молодая женщина. — Покоя, и больше ничего, просто сердечного покоя, вот и все, что мне нужно.

Но она вовсе не была уверена, что дождется его когда-нибудь: ей так мешал образ одного господина, еще посещавший ее в горячечном бреду, его насмешливые глаза орехового оттенка, его улыбка, его смех…

— Возможно, в иной жизни? — прошептала она сама себе в ответ.

Но, ухватившись за спинку кровати из красного дерева, перед ней выросла Лали:

— Надеюсь все же, что это случится несколько раньше!

Лаура поняла, что та опять угадала ее мысли.


НЕИЗВЕСТНЫЕ ИЗ ЭЙСХАУЗЕНА 1810 год

За десять лет Париж очень изменился.

Город как будто бы стал больше, просторнее. В конце очищенных от растительности, превращенных в широкий проспект Елисейских полей возводили монументальную Триумфальную арку во славу Великой армии. Почти полностью замостили площадь Согласия, откуда наконец-то совсем убрали уродливую статую Свободы, а вдоль садов Тюильри появилась красивая улица с аркадами, отгораживающая императорский дворец от нагромождения домишек квартала Сент-Оноре. Но, главное, в городе изменилась сама атмосфера. Пока берлина пробиралась к улице Бак, где им предстояло вновь остановиться в отеле Университета, Лаура отмечала, что на улицах появились элегантные экипажи и кареты с гербами и с лакеями в ливреях на запятках; видела она и спешащих в церкви людей, и оживленную торговлю. Город процветал, в нем чувствовалось кипение жизни, возвращение к истокам. Стирались последние следы ужасной революции, заново отстраивались разграбленные и заброшенные особняки, и даже если на государственных гербах вместо лилий теперь красовались пчелы, в перестроенных покоях Тюильри уже обосновалась племянница Марии-Антуанетты, где, окруженная блестящим, но слишком чопорным и даже скучноватым двором, готовилась в ближайшие месяцы подарить наследника своему августейшему супругу. Казалось, парижане начисто забыли о былых кровавых днях, и даже непонятно было: а стоило ли проливать столько крови ради того, чтобы вместо короля получить императора и вместо довольно покладистого повелителя посадить на трон самодержца, правящего железной рукой? Но истина состояла еще и в том, что Франция перестала быть незначительной страной, а превратилась в империю, находящуюся в зените славы, и ее армии заполонили большую часть Европы, где Наполеон сумел создать новые королевства для близких ему людей.

А Лаура так и не стала своей в королевском Париже, а сейчас и подавно чувствовала себя совершенно чужой в блестящей столице империи. И если бы не одно письмо, то никогда бы она сюда не вернулась. Но это письмо уведомляло ее о надлежащем приезде в Париж. Его завершала подпись, которую, как она думала, уже никогда не увидит: «Ш.М. Талейран»…

Текст был кратким, росчерк — относительно скромным, однако на плотной, особой формы писчей бумаге рельефно выступали княжеские гербы, повторяясь на восковой печати послания, доставленного специальным курьером. Оно гласило:

«Вам надлежит быть в Париже 15-го числа сего месяца в сопровождении вашей дочери и явиться к пяти часам пополудни в мой особняк на улице Варенн. Прошу вас приготовиться к длительному путешествию. Ехать вместе с вами дозволяется лишь паре ваших доверенных слуг».

В страшном волнении Лаура ни на секунду не усомнилась в значении письма: после стольких лет она увидит наконец свою принцессу, отведет к ней Элизабет! Однако ее радость тут же и померкла при мысли о том, что, возможно, Мария-Терезия пожелает забрать свою дочь. Если так случится, она понимала, что будет безбожно страдать, но душа ее была из тех, что принимают с благодарностью все, что дает им господь, и она была рада, что ей довелось испытать любовь этого ребенка и что девочка выросла у нее на глазах.

Сегодня четырнадцатилетняя Элизабет была гордостью «матери» и «бабушки». Ростки незрелой юности уже сулили пышный расцвет. Этот цветок, зародившийся во мраке темницы, обещал зацвести пышным цветом, все более подтверждая миф о приемной дочери, поскольку девочка совершенно не походила на Лауру: была она меньше ростом, тоньше станом, чудесно сложенной, с пышной копной золотистых волос и огромными синими глазами, уже разбившими сердце не одного мальчика. Вместе с тем живая, подвижная, находчивая, обладающая острым умом и наделенная недюжинным чувством юмора и художественным вкусом, она все чаще заставляла Лауру задумываться о тайне ее происхождения по отцовской линии. Трудно было поверить, что ее родителем мог быть один из грубых, порой ограниченных мужланов, стороживших ее мать! Но тогда кто же? Прекрасно понимая, что ответ мог бы прийти только чудом, Лаура довольствовалась тем, что просто любовалась девочкой. Но к восхищению примешивалась порой и тайная тревога: иногда Элизабет уж слишком походила на Марию-Антуанетту, и тогда Лаура благодарила Небо за то, что та никогда не покидала Версаль и не отправлялась в поездки по провинциям, как поступали многие другие французские королевы. А значит, большинству подданных было незнакомо ее лицо. Кроме того, у Элизабет отсутствовали и характерные черты Габсбургов: глаза навыкате, выдающийся подбородок и выпяченная нижняя губа. Она походила на Марию-Антуанетту скорее походкой, манерой держаться, выражением лица, не говоря уже об оттенке кожи.

— Говорят, изобилие никому не повредит, — пророчествовала Лали, — но как бы не пришлось нам столкнуться с чрезмерным обилием претендентов на ее руку, когда Элизабет войдет в возраст, подходящий для замужества.

— А существует ли на самом деле возраст, подходящий для замужества? — подшучивала над ней Лаура.

И правда, с некоторых пор в особняке Лодренов появился новый обитатель: в 1805 году, всего через несколько дней после того, как колокольный звон возвестил о победе Франции под Аустерлицем, графиня де Сент-Альферин сделалась баронессой Фужерей, тем самым неожиданно подарив Элизабет настоящего дедушку. Свадьба была скромной, вернее, предполагалась таковой, что, впрочем, не помешало всему Сен-Мало очутиться у выхода из церкви и заполонить затем семейный дом, чтобы поднять бокалы за непокорного дворянина и ту, что он без устали именовал «такой славной женщиной».

Брак этот всем был хорош. Общение с дамами с улицы Поркон де ла Барбинэ принесло свои плоды: Фужерей подрастерял свой грубоватый норов и оказался типичным продуктом XVIII века: обходительным и куртуазным спутником жизни для Лали и образованным, утонченным и остроумным собеседником для Лауры. Для Элизабет же он стал поистине бесценным подарком: дедушка, нежный и внимательный, в чьей комнате она частенько находила укрытие, когда была не в ладах с матерью или с Биной, для ее же блага воспитывавших девочку в некоторой строгости… Что до Лали, она теперь все больше погружалась вместе с Фужереем в самую чудесную на свете роль: быть бабушкой и дедушкой.

Жуан, с лихвой оправдав надежды новоявленной баронессы, встал за штурвал судоходной компании. Там он быстро завоевал авторитет и уважение капитанов, команд и клиентов, с которыми ему приходилось иметь дело. Их с Биной семейная жизнь складывалась безоблачно: они шли прямой дорогой, без ссор, но и без особого тепла. Бине не довелось иметь собственных детей, и оба они были нежно привязаны к Элизабет. Никогда между ними не вставало имя Лауры, и даже если супруга догадывалась, что муж ее был верен раз и навсегда вспыхнувшей любви, ничто в поведении их семейной пары не давало повода предположить, что эта страсть была еще жива. Даже сама Лаура начала в этом сомневаться…