Жюльетта Бенцони - Графиня тьмы

Барон вытащил часы.

— Через час рассветет, — холодно заметил он. — Вчера начался сбор винограда, и на заре в селение придут виноградари. Постарайтесь не устраивать беспорядок. Если желаете, мы угостим вас молодым вином…

Неожиданное предложение вызвало одобрительный ропот, что совсем не понравилось доктору Эйхорну:

— Задумали споить моих людей?

— Ни в коем случае, — пожал плечами барон. — Ваши, как вы выразились, люди не спали всю ночь и зря проскакали пять лье. Мы дадим им еще и поесть. А я с вашего разрешения отправлюсь все же в Люцерн. Моя мать, как я говорил, больна и от нетерпения, не видя подругу, наверное, вся извелась…

— А если я решу задержать вас?

— На каком основании? К тому же советую вам не обращаться плохо ни с моей челядью, ни с имуществом. Вы тут иностранец, а я, напомню, государственный секретарь… канцелярии еще никто не отменял. Если я пожалуюсь, вас лишат места и тем самым не дадут возможности продолжать поиски. Мое почтение, доктор! Идемте, Лаура!

Никто не воспротивился отъезду кабриолета, снова пустившегося в путь. Лаура, уже не сдерживаясь, выразила свое беспокойство.

— Я что-то не понимаю… — начала она. — Вы оставили этих людей у себя, они вольны делать что хотят…

— Это лучшее подтверждение моей доброй воли. Признаюсь, однако, что недавно, когда мы ехали обратно, я сильно испугался, но оказалось, у вас, как и у меня, превосходные слуги: они стерли все следы пребывания мадам и ее дочери… и даже успели посыпать пылью мебель! Гениально! Вот поэтому-то я и считаю, что теперь мы ничем не рискуем.

— Но ведь на нас попросту напали? Вы собираетесь им спустить эту выходку?

— Ни в коем случае! Уверен, что эти нечестивцы не имели никаких прав на наше задержание. И я не только подам жалобу в Верховный Совет кантона, но и вернусь сюда через несколько часов с солидным эскортом люцернской милиции. Если они еще окажутся там, что, впрочем, маловероятно, им не поздоровится! Возразить Лауре было нечего: этот человек был образцом присутствия духа, самообладания и спокойной уверенности в своих силах. Истинный швейцарец, как традиционно принято их себе представлять. Вверить себя ему и господу богу — вот что ей оставалось. Так она и поступила и, успокоившись, уснула.

Несколько дней спустя в отеле «Соваж» она уже принимала с рук на руки маленькую Элизабет, которая, ничего не понимая в том, что происходит, тут же обвила ручонками ее шею и прижалась к ней всем телом, так сладко и счастливо вздохнув, что у растроганной Лауры на глаза навернулись слезы. Она даже немного стыдилась своей великой радости, ведь настоящая мать, должно быть, сейчас с огромной грустью вспоминает о своей девочке… Но малышка не должна ни о чем знать: надо было сделать ее счастливой, подарить столько любви, сколько ей понадобится, и вечером, укачивая Элизабет на коленях, Лаура поняла, что в жизни ее снова появился смысл и что время приключений, кажется, миновало.

И когда образ Батца снова возник в ее душе, как и раньше причиняя боль, она в гневе прогнала его…

Мрачное место, освещенное тусклым светом пасмурного октябрьского дня, навевало грустные мысли. Все здесь, казалось, было выдержано в одинаковых тонах: грязно-серо-желтая брусчатка, здания, многие из которых ремонтировались, и особенно огромная трехметровая стена с трухлявой калиткой, отделяющая от внешнего мира заброшенное кладбище Святой Магдалины в Париже. Лаура на самом деле не понимала, почему ей назначили встречу именно здесь, сопровождая ее всяческими многочисленными предосторожностями, но пришедшее вчера в гостиницу письмо было довольно безапелляционно:

«…Оставьте экипаж во дворе дома № 48, где проживает адвокат по имени Оливье Деклозо. Войдите и незаметно выйдите снова через дверь, выходящую в сад. Оттуда вы легко дойдете до кладбища на той же стороне улицы, оно находится всего в нескольких шагах. Будьте в условленном месте ровно в четыре часа и запаситесь заранее букетом роз».

Послание вовсе не было анонимным. Оно было подписано коротко и ясно: «Ш.М. Талейран», и это усугубляло странность происходящего. Не было ничего необыкновенного в том, что бывший министр захотел встретиться с ней, поскольку, судя по всему, он взял на себя обязанность наставлять ее, но почему бы попросту не принять ее у себя в доме? Но задавать вопросы Лауре не было позволено. Ей назначали свидание, и она туда направлялась, вот и все. Наверное, у него на это были какие-то свои причины…

Как и было сказано в записке, кладбищенская калитка была не заперта, а просто притворена и, стоило ее толкнуть, легко поддалась. Лаура вошла, и глазам ее предстала удивительная картина. В полосе земли, вытянувшейся между улицей Анжу и Большой сточной канавой, от кладбища осталось только название. Правда, вдоль стены еще виднелись несколько железных и каменных, изъеденных временем крестов и повсюду в ужасном беспорядке были разбросаны какие-то кочки, густо заросшие уже пожелтевшей осенней сорной травой. Но самым удивительным было то, что по этому пространству бродило несколько человек. Опустив головы, они пристально вглядывались в траву под ногами, словно силились отыскать какой-то знак, который указал бы им, где похоронен дорогой им человек, — так хотелось им возложить на могилку принесенные цветы.

И ведь именно здесь хоронили тех, кого лишала жизни гильотина с площади Революции с 26 августа 1927 года и до 27 марта 1794 года. Среди них были и король Людовик XVI, и королева Мария-Антуанетта.

Лаура стояла в нерешительности на пороге этой братской могилы, сжимая в руках свой букетик роз: кроваво-красное пятно на коричневом бархате длинного, подбитого мехом плаща. Неподалеку от нее беседовали двое мужчин. Увидев ее, один из них направился к молодой женщине: это был очень высокий мужчина, который немного хромал, но спину держал ровно. Казалось, что трость, на которую он опирался, помогала его фигуре стать еще более стройной. Кто еще мог так дерзко держать голову! И какую! Идеальной формы, обрамленная завитыми и напудренными волосами, с бледным, резко и тонко очерченным лицом. Значительность этому лицу придавали волевой подбородок, чувственный рот, изогнутый в презрительной усмешке, высокие выступающие скулы и светлые, сапфирового цвета глаза, полускрытые за густыми ресницами. Внешность его создавала ощущение редкой природной утонченности и вызывала одновременно потрясение и восхищение (особенно женской части общества), несмотря на увечную ногу.

— Я полагаю, вы мадам де Лодрен? — произнес густой чувственный бас, от которого у Лауры побежали мурашки по коже. Ах, как она была восприимчива к подобному тембру голоса, особенно такому соблазнительному… — Не пройдетесь ли со мной?

Он предложил ей руку, и они ступили на едва заметную тропинку, которая, петляя, огибала территорию заброшенного кладбища. Господин заговорил с Лаурой так любезно, как будто они сидели у него в гостиной:

— Хочу поблагодарить вас за то, что пришли в это скорбное место, но тем самым оно обеспечивает нам относительный покой и безопасность. Это кладбище закрыто для публики, но дважды в год, с помощью нескольких золотых монет, можно добиться того, чтобы калитка осталась незапертой. Владелец кладбища, некто Исаак Жако, получает таким образом дополнительную прибыль. Сегодня как раз один из таких дней, 16 октября.

— Это день казни королевы, — прошептала вдруг потрясенная Лаура. — А второй день придется на 21 января?

— У вас великолепная память… Ну вот, — добавил он, указывая на заросший колючим кустарником, едва различимый холмик, — можете положить сюда цветы. Здесь покоится королева… разве что вы предпочтете положить их на могилу короля… Он похоронен у стены.

— Лучше на могилу короля, — проговорила она, не глядя на него. — Хотя разумнее будет разделить букет на две части…

Лаура вынула из букета три розы и опустилась на колени у места, указанного ее спутником. Опустив голову, она читала молитву.

— Вы любили Людовика XVI? — прошептал Талейран, стоя позади нее. — Удивительно…

— Я знаю, многие были очарованы королевой. Но он был так добр…

Больше она не произнесла ни слова, боясь оказаться во власти воспоминаний, о которых тщилась забыть: о своем замужестве в Версале, когда король, почти единственный из всего двора, выказал внимание и любезность девушке не очень знатного бретонского рода, приехавшей из провинции на свадьбу с одним из самых видных придворных, носившим к тому же громкое бретонское имя.

Положив цветы и помолившись, она поднялась с колен и обернулась к Талейрану:

— Не скажете ли мне теперь, месье, с какой целью вы пригласили меня сюда?

Тон был любезным, но твердым, а в глазах Лауры пробежал холодок. Инстинкт подсказывал ей, что этот сорокалетний человек, обладавший бесспорно тонкой интуицией, глубоким умом, внутренней силой, способной возвести его на недосягаемые вершины, именно в силу этих же достоинств вполне мог представлять собой опасность — так под гладким, голубым и невинным покровом воды скрываются глубокие омуты. Он не ответил сразу, а окинул ее довольно бесцеремонным оценивающим взглядом, который смягчил улыбкой.

— Если бы на вашем месте была другая, я бы сказал: с целью встретиться с красивой женщиной, об очаровании которой я давно наслышан…

— Ну так что вы скажете мне? — настаивала она, уже не скрывая нетерпения.

— Что мне нужно было увидеть, что вы собой представляете, а?

Он часто употреблял в своей речи это междометие, чтобы, с одной стороны, сбить собеседника с толку, а с другой — выиграть время на размышление. Но, поскольку Лаура по-прежнему хмурила брови, все-таки объяснил:

— Вам доверена государственная тайна, а значит, вы смертны. И мне кажется, что для смертницы вы держитесь неплохо…