В голосе появились нотки раздражения, натянутости, и Лауре даже показалось, сожаления. Очень ласково она спросила:

— Согласны ли вы были принять ту жизнь, которая начинается сейчас, или предпочли бы отправиться в Австрию?

— Вы прекрасно знаете, что второе было бы для меня недопустимо. Я не могу простить императору и

его министрам их бездействие и то, что они не спасли хотя бы мою матушку. И речи быть не могло о том, чтобы выходить замуж за кого-либо из этих людей. Кроме того, судьба Эрнестины незавидна. Готова поклясться, что ее заточат в Хофбурге и будут содержать почти с той же строгостью, как и меня в Тампле, чтобы никто не догадался о подмене…

— Но почему в таком случае она согласилась? Очевидно, она настолько вас любит?

— Не знаю, любила ли она меня когда-нибудь… Но я знаю, что, живя в Версале, она всегда горько сожалела о том, что не была принцессой. Как теперь я…

— Вы действительно теперь об этом сожалеете?

— Не так, как принято думать. Я жалею лишь о том, что перестала быть дочерью моих добродетельных родителей. Что до прочего, я ведь вам уже рассказывала о своей мечте жить затворницей в замке с садом в окружении только любимых мною людей…

— Возможно, эта мечта осуществится здесь?

— Возможно, но все же мое существование виделось мне иначе! Судя по всему, мне снова придется жить в башне… Я так их ненавижу! Гораздо лучше было бы поселиться в деревенском доме с садиком, как у сельского священника…

— Возможно, что это жилище предназначено лишь для временного пребывания, и надлежит благодарить бога за то, что оно есть у нас. Спустя некоторое время те, кто заботится о вас, устроят все иначе, по вашему вкусу… И вообще, почему бы нам не поехать в Бретань? — предложила она, вдруг оживившись, чем даже вызвала улыбку на устах Марии-Терезии. — Я уверена, что Вашему Высочеству там бы понравилось, ведь нет ничего прекраснее Бретани весной. И там море…

— Я правда очень бы хотела, но, ради бога, не нужно «высочеств»! Вам прекрасно известно, что я теперь никто.

— Короли частенько путешествовали под вымышленными именами. Вот, например, ваш дядюшка в ссылке взял себе имя графа де Лилль.

— Тогда могли бы выбрать что-то получше, чем София Ботта. София мне нравится, но вот Ботта…

— Видимо, это имя соответствует реальности. Где-нибудь живет женщина с таким именем, и, возможно, она удалилась от мира…

— Или ее заставили исчезнуть…

— Не стоит предаваться подобным мыслям, если вы ищете счастья!

— Счастья? Я? Моя милая Лаура, в счастье я не верю. Люди из моей семьи не созданы для него.

— Не вы ли только что сказали, что больше не принадлежите своей семье? И еще… — Лаура отважилась коснуться весьма деликатной темы — чуть раздавшейся талии своей собеседницы, — есть тот… или та, кого мы пока не видим, но чувствуем рядом с нами. Материнство — высшее счастье на земле.

Юное измученное лицо вдруг осветилось чудесной улыбкой былых дней:

— Вы говорите правду, все мои помыслы теперь только о ребенке. Хоть одно хорошо в этой ссылке: я увижу, как он растет, крепнет! И хочу, чтобы он любил меня так же, как люблю его я!

С течением времени беременность Марии-Терезии, совершенно неощутимая ею вначале, стала протекать более тяжело. Тюремный режим, плачевные гигиенические условия и моральные терзания были не самой лучшей почвой для зарождения новой жизни, даже если теперь условия ее содержания были прекрасными. Хрупкому организму повредило и долгое путешествие. Здесь, в безопасности, она смогла ослабить требования, которые постоянно предъявляла себе, дабы соответствовать своему положению по рождению. Марию-Терезию стали одолевать приступы тошноты, отвращения к пище, слезы… Она отказалась от зеркал, и, что было совершенно необъяснимо для человека, так много лет страдавшего взаперти, она отказывалась покидать комнату, куда, сменяя друг друга, бесконечно заходили Лаура, Яковия и Бина. На все их просьбы выйти на воздух она отвечала, что устает от лестниц и что открывающийся из окон великолепный пейзаж целиком удовлетворяет ее потребность в прогулках.

— Мы здесь так высоко, что могли бы взлететь. Я тут как птица в гнезде…

Обеспокоенная таким поведением, столь противоречащим былым мечтам Марии-Терезии, Лаура в конце зимы поделилась своей тревогой с Филиппом Шар-ром, который в какой-то мере управлял их жизнью в замке. Он в ответ лишь улыбнулся, чем привел ее в замешательство.

— Не вижу, что смешного находите вы в моих словах, — Лаура уже была готова рассердиться.

— Вы правы: нет ничего смешного в состоянии мадам Софии. Но это благоприятствует разработанному нами плану. Вам не приходило в голову задуматься о том, зачем беременную женщину поселили на четвертом этаже такого высокого дома?

— Не потому лишь, что комнаты там красивее и лучше проветриваются?

— И поэтому тоже. Но в основном еще и для того, чтобы ей все меньше и меньше хотелось спускаться… и особенно подниматься обратно по лестнице. Состояние ее здоровья не позволяет мне открыто уведомить ее о том, что ей было бы лучше оставаться в доме до самых родов. С другой стороны, желательно, чтобы местные жители на улице видели вас, и не с такой тонкой талией…

— Да зачем же?

— Затем, что в соответствии с разработанным планом именно вы должны произвести на свет ребенка. Разве что в этом для вас таится серьезное неудобство?

— Н… нет, но я не понимаю: почему?

— Поймите же: даже за толстыми стенами горного замка рождение ребенка французской принцессой может вызвать драматические последствия. Особенно если это будет мальчик! Неужели непонятно?

— Понятно, но напомню вам, что речь идет всего лишь о ребенке Софии Ботта!

— Вы всерьез верите, что если кто-нибудь из участников этого дела вдруг невзначай проговорится, то эта маска тотчас же не спадет? А вот если ребенка родит эмигрантка Лаура де Лодрен, например… от своего любовника, то это будет вполне безопасно для всех.

Неожиданно радость наполнила Лауре грудь:

— Так это значит, что он будет носить мое имя?

— Ну конечно! И при крещении напишут: «От неизвестного отца».

Лаура в восторге смотрела на этого человека, такого спокойного, уверенного в себе, даже когда он говорил столь поразительные вещи.

— Но почему же вы мне раньше не сказали об этом?

— Не было необходимости, к тому же я хотел узнать вас получше. Но мне известно, что вы потеряли ребенка, и поэтому я ни секунды не сомневался в вашем согласии.

Радость, переполнявшая ее, вдруг сменилась тревогой:

— А она? Как, по-вашему, она к этому отнесется? Она только и живет надеждой на эту новую любовь!

— Никто не запретит ей любить свое дитя и быть им любимой. Вы будете жить все вместе. Думаю, она все поймет правильно, ведь она королевской крови и знает, что эта кровь таит опасность для ее ребенка. Если бы она не согласилась, пришлось бы забрать ребенка и воспитывать его вдали от нее.

— Нет! Только не это! — с ужасом вскричала Лаура. — Я сделаю все, что вы пожелаете, но при одном условии…

— Ничего не говорить ей, пока не родит? Само собой…

С этого дня Лаура, опираясь на руку Бины, в любую погоду совершала ежедневные прогулки, предназначенные для того, чтобы продемонстрировать, что она в «положении». София же, которую обычно не было видно, слыла больной. Лаура была вынуждена скрывать весь этот маскарад от принцессы и переодевалась по два раза в день, выходя из дома и входя обратно. Яковия сшила ей специальный наряд с подушечками внутри, который она надевала исключительно для этих прогулок на людях, но она никогда не ходила в ту сторону, где будущая мать могла бы ее увидеть из окна. Так продолжалось всю весну, до самой ночи со второго на третье июня, когда эхо в замке донесло стоны, а позднее и крики: Мария-Терезия рожала…

Роды продолжались шесть часов за закрытыми окнами и дверьми. Благодарение богу, погода стояла прохладная и стены были толстыми, иначе пронзительные крики и порой даже настоящие вопли могли бы вызвать переполох в окружающих домах, но в итоге все закончилось благополучно: когда на колокольне в Гельфингене[78] прозвонил Анжелюс[79], на свет появилась маленькая девочка. Дом сразу наполнился детским криком: шести ливров весом[80], малышке было не занимать силы в легких. Лаура, со слезами радости глядя на Марию-Терезию, подумала, что никогда не забудет ее счастливого лица, когда Яковия вложила ей в руки запеленутого в чистое ребенка.

— Вы были правы, — сказала она Лауре. — О такой радости и не подозреваешь, пока она не придет. Смотрите! Смотрите, милая моя, она уже сейчас прекрасна! Мы будем заботиться о ней, правда?

— Мы бы заботились о ней, будь она даже дурнушкой! — засмеялась Лаура. — Но, слава богу, она чудо как хороша!

Радость Марии-Терезии помогла Лауре справиться со своими собственными грустными воспоминаниями. Она, конечно, не забыла, какое счастье испытала при рождении своей дочери Селины. Она так была рада, что даже высокомерная складка у губ супруга, узнавшего, что это девочка, не трогала ее: у нее была Селина, и ей достанется вся неизмеримая любовь, которую она вот уже много месяцев носила в себе… И она девочка, а значит, останется с матерью, не то что мальчик.

В тот же день малышку нарекли именем Элизабет-Луиза-Антуанетта-Клотильда. 3 июня стал днем именин этой первой французской королевы, хотя такое же имя носили и королева Сардинии, сестра Людовика XVI, и мадам Елизавета. Девочка была записана дочерью Анны-Лауры де Лодрен, в замужестве маркизы де Понталек, и неизвестного отца, причем настоящая мать не выказала ни капли протеста. Наоборот, она нашла самые трогательные в мире слова и изъявления благодарности подруге за то, что та приняла на себя тяжкую ношу и подарила ее дочери имя, пусть и не слишком блестящее, но тем не менее принадлежащее гордому бретонскому роду.