В мгновение ока Лаура оказалась внизу, громко призывая кого-нибудь отворить ворота, а сама выскочила на улицу встречать старую деву, нисколько не заботясь о том, что злой ветер уже сорвал у нее с головы муслиновый чепец и принялся трепать волосы.

— Вы приехали, да в такую погоду! — воскликнула она, обнимая гостью, как будто это была дорогая родственница, и потащила ее за собой в дом. — Должно быть, у вас новости! Не беспокойтесь о повозке с лошадью, Жуан въедет во двор и распряжет… Как вы доехали? Благополучно? Никто на вас не напал?

Радость ее была настолько бурной, что несколько превосходила значимость происходящего, она говорила не умолкая и, дотащив Луизу до камина в большом зале, стала снимать с нее толстую накидку и деревянные башмаки, надетые на обувь, чтобы поскорее усадить в гобеленовое кресло.

— Сейчас нам принесут горячего кофе, — заключила она свою тираду, опускаясь в точно такое же кресло напротив.

Несколько растерявшаяся от натиска Лауры, мадемуазель Луиза улыбнулась:

— Вы что, решили, что я везу вам хорошие новости? А может быть, я просто возвращаю экипаж, который мне не принадлежит…

— Так ведь он и мне не принадлежит! А вам бы тогда пришлось возвращаться дилижансом, что малоприятно.

— Кто в наше время ищет приятное? Вы правы, я везу вам новости, но не уверена, что они действительно хорошие…

— Вы нашли господина де ла Фужерея мертвым? — ужаснулась Лаура, и на глаза ее тотчас же навернулись слезы.

— Нет. Он не умер, но состояние его оставляет желать лучшего. Он ничего не помнит… даже как его зовут! Все это из-за большой раны на голове…

— А где вы его нашли?

— Не очень далеко от Гильдо, у старого безумного колдуна, хотя не так уж он безумен, как кажется! Живет один в полуразрушенной хибаре недалеко от развалин замка. Почти все там его боятся. Местные говорят, что он знает травы, это могло бы привлечь к нему людей, но он к тому же еще и «дружит с призраками», то есть якобы видит их и может с ними общаться. В общем, его опасаются и не докучают ему…

— Другими словами, во время поисков к нему не заходили?

— Как раз заходили. Жандармы — народ бесстрашный, особенно ваш капитан Кренн, наглости ему не занимать. Это он ходил к Яну, его там все называют Горнек, что значит «Рогатый», то есть дьявол, но никого так и не нашел. Старик впустил его в свое логово и разрешил произвести там обыск, а сам сидел и чистил рыбу для супа и на вопросы отвечал сквозь зубы или просто пожимал плечами, но со мной-то он заговорил…

— Так, значит, он вас хорошо знает?

— Я, видите ли, старая шуанка. А Ян тоже, бывало, шуанил, он ненавидит Синих. А про меня говорит: «Ты хорошая». Так почему бы не поболтать? Я так и думала, что он мне скажет то, что я хочу узнать, уверена была, что если кто-то и знает об исчезновении Фужерея, то только он.

— И что же?

— Вот что произошло. По крайней мере, то, что Ян мне рассказал. Ночью, которую вы провели на постоялом дворе, Рогатый — это прозвище ему очень подходит: вихры на его голове торчат, как рожки! — проснулся еще до зари. Вспомнил, что забыл на скалах свой сачок, а море прибывало. Пошел за ним и там обнаружил нашего друга с ужасной раной на голове, из которой еще сочилась кровь. Ян сообразил, что его положили на скалы, чтобы тело унес прибой. Недолго думая, он взвалил Фужерея себе на спину, и вовремя: вода уже подобралась к башмакам раненого. И потащил домой. Вернее, в тайник, а где этот тайник находится, я не знаю — он боится говорить, чтобы другие не нашли.

— А он понял, кто это такой?

— Говорю вам, он шуанил время от времени. Да и потом, Фужерей несколько раз приезжал в замок Вал, когда там еще хозяйничали Шатобрианы. Так вот, Ян оказал ему первую помощь и хорошенько спрятал, чтобы не слышно было стонов. Все это продолжалось несколько дней, и частенько ему казалось, что раненый вот-вот отдаст богу душу, но Ян все-таки вытащил его из тисков смерти. Надо сказать, если бы он захотел, то был бы лучшим врачом в Верхней Бретани, ведь он, хоть и очень давно, служил хирургом на флоте, пока его за какую-то провинность оттуда не попросили. Я так и не поняла, каким образом, но ему удалось залечить рану на голове Фужерея, и в конце концов тот стал на ноги, ну или почти встал. Сейчас у него только один недуг: потеря памяти.

— А он все еще там?

— Нет. Он у нас. Я рассказала сестре Леони все, что удалось узнать. Ну, она, конечно, сразу в крик: не может, мол, человек его положения валяться до скончания века в какой-то вонючей хибаре в компании с этим старым сумасшедшим. И заявила, что надо ехать за ним. Мы и поехали ночью к Рогатому, но не через Гильдо. Там еще есть одна дорога, через Трегон, она потом спускается практически до самых развалин. Не стоило большого труда убедить Яна отдать нам своего «пациента». Я думаю, он даже обрадовался, потому что, как только ему стало лучше, Фужерей начал беспрестанно шуметь: все время поносит каких-то врагов и… вдобавок поет!

— Он поет?

— Ну да, и порой занятные песенки. Если бы не было так грустно смотреть на то, во что он превратился, не скрою, я бы от души повеселилась, наблюдая, как моя сестрица дрожит от ужаса, ну прямо как добрая христианка, брошенная на съедение львам, когда Бран распевает свои куплеты.

— А слышите их вы одни? А соседи?

— О, соседи в курсе дела. Кроме того, не было никаких причин прятаться, ведь Фужерея все еще разыскивала жандармерия. Я сама к ним сходила на следующий день после того, как мы притащили его домой.

— А как вы объяснили, где его нашли?

— Ох, я чувствую себя виноватой перед Рогатым… Сказала, что Фужерей бродил в одиночестве в ландах, и что сначала я не узнала его: в лохмотьях, с длинной

бородой, лицо ужасное, а на голове под старой шляпой бритый череп с кустиками отрастающих волос… И я решила перевезти его к нам в дом.

— Вы думаете оставить его у себя?

— Куда, по-вашему, я могу его отправить в таком состоянии? За ним ведь нужен уход…

— Но, может быть, и дома за ним могли бы ухаживать? Насколько мне известно, в Фужерее он живет не один, а в окружении, как мне показалось, преданных слуг.

Мадемуазель Луиза вдруг густо зарделась, будто бы мигом перевоплотилась в свою чувствительную сестру Леони, и закашлялась, прочищая горло:

— Конечно, конечно! Но, знаете, это имение, торчащее на мысу, оно ведь абсолютно изолировано от всего… кроме моря. А в нашем городе есть все, что требуется, включая доктора и аптеку.

— И, главное, — хитро улыбнулась Лаура, — мадемуазель Леони хочет сама лично ухаживать за дорогим больным.

Луиза де Вильне не удержалась от смеха:

— Вижу, что вы не заблудились в лабиринте ее чувств, и я выскажусь определеннее: прошли времена салонного жеманства. Моя сестра вот уже много лет стремится привязать к себе нашего друга и счастлива заполучить его даже в таком плачевном состоянии. Она так трогательно заботится о нем, — добавила она уже совсем серьезно.

— Не сомневаюсь. Я думаю, мне ни к чему наносить вам ответный визит, ведь господин де ла Фужерей совсем ничего не помнит?

— Ни к чему, это верно. Но я хотела, чтобы вы успокоились и знали, что его нашли, он жив и находится в безопасности.— Спасибо вам. И все же не могу отделаться от вопроса: кто же так поступил с ним? Трактирщик из Гильдо? Он и вправду похож на убийцу…

— Я тоже об этом думала, но у того не было причины набрасываться на Фужерея. Ян говорил о каком-то неудачном падении со скал…

— Да что ему там делать, на скалах, в полной темноте? Ведь он, как раз не доверяя трактирщику, сам объявил, что ложиться не будет и просидит всю ночь в зале… Ваш Горнек кажется глупее, чем вы о нем рассказывали.

— Не заблуждайтесь на его счет! Он выдал мне так называемую «официальную версию». Но сам он в нее не очень-то верит. Теперь наш бедный Фужерей пополнит своей историей коллекцию страшных сказок о замке Жиля[46].

Мадемуазель Луиза с явным удовольствием допила свой кофе и поднялась. Лаура тоже встала, но вместо того, чтобы проводить ее к выходу, попросила подождать, а сама убежала и вернулась с трехфунтовым джутовым мешком, перевязанным бечевкой с красной печатью.

— Ваш раненый очень любит кофе, — сказала она, — этой тяжкой зимой, возможно, у вас его не хватает, а у нас еще есть.

Старая дева вновь покраснела, но на этот раз от удовольствия. И, обхватив Лауру за плечи, по-крестьянски звучно расцеловала ее в обе щеки.

— Спасибо! — растроганно сказала она. — У вас доброе сердечко, деточка, я в этом никогда не сомневалась.

Она собралась уходить, но Лаура, видя, что погода не улучшилась, попробовала ее задержать:

— Вы ведь не поедете сегодня обратно в Планкоэ? Лучше будет переночевать здесь.

— Благодарю, но не останусь. Домой я тоже на ночь глядя не поеду. Переправлюсь через Ранс, а там уж найду, где провести ночь.

Лаура не стала настаивать и проводила Луизу до ворот. Возвращаясь вместе с Жуаном, помогавшим старой деве устроиться на козлах, она не смогла удержаться от замечания:

— Не кажется ли вам, что дома, вернувшись к своим привычкам, Фужерей скорее бы обрел память? Нет никакого смысла держать его в Планкоэ.

— Я тоже так считаю, но мегера, которую мы там видели в прошлый раз, наверняка иного мнения. Случай и несчастье предоставили в ее распоряжение того, кого она любит всю жизнь. И она сделает все, чтобы оставить его в своем доме. Вам это должно быть понятно?

— Конечно, я понимаю. Так предоставим беднягу его судьбе! У несчастья есть, по крайней мере, один плюс: оно заставило его позабыть свою любовь, ненависть и рану, нанесенную дочерью. Может быть, так и лучше…

И Лаура поднялась к себе, размышляя о том, что ее собственная жизнь бесполезна, она никому и ничем не может помочь. Тишина в этом доме с толстыми гранитными стенами, не пропускающими никаких звуков, показалась ей невыносимой. Лали крутилась, как белка в колесе, а у нее не осталось никаких интересов, она чувствовала себя как жертва кораблекрушения, которую море выбросило на пустынный остров, где она осталась одна, без всякой связи с миром, где каждый суетился, работал, любил… С каждым днем Лаура все больше осознавала, как изменилась… как Батц ее изменил. Теперь почти совсем ничего не осталось от былой маркизы де Понталек, терзаемой болью от утраты своего ребенка и отчаянно стремящейся воссоединиться с человеком, который был ее мужем, но покинул ее, решившей просто умереть. Но появился Батц, и все стало иначе. Теперь, в этом мирном бретонском особняке, доводилось ей даже жалеть о прошедших страшных днях террора, когда страх за свою жизнь, а главное, волнение за того, кого она любила, придавало ценность каждому прошедшему дню.