В тот вечер Баррас вернулся домой в дурном расположении духа. Казни Робеспьера оказалось недостаточно, чтобы возродить золотой век, и хотя большинство народа было радо наступившему спокойствию, но были и такие, кто никак не желал расставаться с деньгами, когда в ходу было только насилие. И вот пожалуйста, несколько дней назад Тальену едва удалось избежать покушения, в тот день, когда тело Марата с большой помпой перевозили в Пантеон. Некоторым, так называемым нормальным людям, все это показалось святотатством, но Якобинский клуб пыжился вовсю, чтобы хоть как-то продемонстрировать свое влияние. А сам Баррас с течением времени все меньше и меньше ощущал себя якобинцем. Ему хотелось одного: царить, чтобы иметь возможность утолять свою ненасытную жажду денег и власти…

Квартира его на Поперечной улице Сент-Оноре, возле Королевского дворца и Тюильри, была совсем неплохой, но он так надеялся в недалеком будущем переехать оттуда во дворец. Люксембургский, например, вполне бы подошел, ведь бывшие апартаменты принца Прованского почти не пострадали, когда королевскую семью вышвырнули из отданного на разграбление Тюильри.

Поужинав, на сей раз в одиночестве (он и не прочь был порой побыть один, наслаждаясь покоем после суматошного дня), он расположился, вытянув длинные ноги, на удобной оттоманке в уголке у камина со стаканчиком испанского вина. Было уже поздно. Секретарь Бото давно ушел к себе, служанка заканчивала убирать со стола и собиралась в свою мансарду. Снаружи на улице затихали дневные звуки. Он вынул из жилетного кармана красивые золотые часы, с которыми никогда не расставался, даже во время индийских походов, и понял, что уже одиннадцать часов. Вот-вот появится таинственный посетитель, обозначенный в письме без подписи, которое он сегодня утром обнаружил у себя в прихожей.

Это из-за него Баррас позволил себе провести вечер не так, как вошло у него в привычку. Получив письмо, он сначала не обратил было на него внимания, но его краткий слог все же вызвал любопытство: «Если гражданину Баррасу дорого личное благосостояние так же, как и благосостояние государства, он сегодня вечером около одиннадцати часов будет один у себя дома и позаботится о том, чтобы оставить незапертой парадную дверь». Без подписи. Изящный, но твердый почерк, очевидно мужской: Баррас не припоминал, что когда-либо видел его раньше. Приходилось ждать.

Когда он убирал часы, послышался негромкий скрип паркета в прихожей. Не покидая кресла, Баррас повернулся к двери, в проеме которой показался силуэт широкоплечего мужчины. Держался он смело, даже вызывающе. Вздрогнув, Баррас сразу же узнал это смуглое, резко очерченное лицо, нос с горбинкой, тонкие ироничные губы и дерзко горящие глаза орехового оттенка.

— Барон де Батц! — воскликнул он, невольно поднимаясь с места. — А вы не лишены отваги!

— Никогда не чувствовал в ней недостатка, но что отважного в том, чтобы посетить ваш дом, мой дорогой виконт?

Небрежным движением гость бросил на кресло свой серый с широкими отворотами плащ и круглую шляпу, а сам приблизился к хозяину.

— Вы счастливо отделались от Робеспьера и его клики, — продолжал он. — Так не для того же, чтобы вновь возродить их ритуалы?

— Известно вам, что вы все еще в розыске? — с улыбкой обратился к гостю Баррас. Он улыбнулся невольно: что-то в этом проклятом бароне всегда вызывало симпатию, чтобы не сказать восхищение.

— Предполагаю, что это ошибка. В чем меня обвиняют? В организации заговора, направленного на уничтожение того, что вы сами уже разрушили? На желание покончить с Конвентом, который мешает вам так же, как и мне?

— Ваши слова не лишены справедливости. Так присядьте и расскажите мне, отчего вы предпочли нанести мне этот визит тайно.

Не пряча улыбку, Батц оглядел его с головы до ног: ростом почти шести футов, пронзительные зеленые глаза, правильные черты выразительного лица, обрамленного гривой курчавых белокурых волос, саркастическая улыбка, свежесть кожи и живость в движениях… Баррас осторожно подбирался к пятидесятилетию, ему можно было без труда дать лет на десять меньше.

— Потому что разговор, который нам предстоит, нуждается в соблюдении некоторых предосторожностей. Но не буду вас томить… поговорим о Людовике XVII.

Брови Барраса взлетели вверх:

— О маленьком Капете? Что…

— Не называйте его так! — разозлился Батц. — Кажется, мода на это давно прошла, а вы все следуете ей! К тому же это неправильно и вульгарно…

— Привычка, просто привычка, которую стоило приобрести, если мы хотели остаться в живых, — вздохнул Баррас. — Что вы хотели узнать?

— Где он?

— Так ведь… в Тампле!

— В Тампле?

— Ну да, конечно! — ответил Баррас, отведя глаза, дабы не встречаться с пристальным взглядом гостя.

— Вы уверены?

— Конечно, я уверен.

— Ложь! И, пожалуйста, не возмущайтесь: я ведь пришел играть в открытую и хочу знать, кого вы увидели, когда приказали отпереть средневековую темницу, где был замурован девятилетний мальчик. Это было на следующий день после Термидора…

— О чем вы?

— Я сказал в открытую! 19 января прошлого года я, воспользовавшись переездом Симонов[35], похитил ребенка и увез его в Англию… откуда его похитили вновь. Теперь ваша очередь отвечать! Вы знали дофина. Скажите мне, его ли вы увидели? И без экивоков! Мне нужна только правда, и знайте, что рано или поздно я ее добуду. Но даю вам слово дворянина: эту правду я обязуюсь хранить при себе, а вам к тому же еще и заплачу за нее. Вот этим!

Из внутреннего кармана своего серого сюртука Батц вынул маленький кожаный мешочек и развязал его. На его ладонь, как по волшебству, выкатился большой бриллиант голубоватого цвета. В пламени свечей он засверкал, играя своими гранями. Глаза Барраса тут же загорелись.

— Откуда это у вас? — ошеломленно спросил он.

— Неважно! В нем тридцать семь каратов. Он ваш, если вы будете со мной откровенны. Дайте слово дворянина!

— Слова чести вам уже недостаточно? Или вы думаете, что у меня ее нет? — усмехнулся Баррас.

— В наши дни это слово поистаскалось. Кто угодно может поклясться честью. Но клятва дворянина — это несколько иное, и я уже дал вам свое слово.

Глядя гостю прямо в глаза, виконт де Баррас твердо произнес:

— Даю вам и свое! Я скажу вам правду.

Он снова наполнил свой бокал испанским вином, налил вина Батцу и уселся напротив. На круглом столике между ними беззастенчиво сверкал бриллиант, но Баррас старался на него не смотреть.

— На следующий день после Термидора Комитет общественного спасения доложил мне, что начали циркулировать слухи о побеге детей Людовика XVI, которые перешли под мою ответственность. Тогда я с раннего утра поехал в Тампль и увидел, что там установили печь, а поверх нее — окошко для передачи пищи маленькому узнику. Дверь еще была на месте, но ее так плотно забаррикадировали, что она больше походила на стену, и пришлось ее разбивать. В образовавшемся проеме сначала совсем ничего не было видно, такая там стояла темнота, но в нос мне ударил ужасный запах грязи, смешанной с испражнениями. Наконец я увидел ребенка. Он лежал, но не на ложе своего отца, а скрючившись в колыбели, неизвестно как туда попавшей. Дневной свет едва просачивался сквозь доски, которыми были забиты с внешней стороны зарешеченные, впрочем, окна. Я хотел поднять его на ноги, но это было непросто: колени и щиколотки, а также кисти рук ужасно распухли. Лицо было бледным и отекшим, немытые светлые волосы прилипли к голове. Грязь в этой отвратительной темнице покрывала все, на полу валялись остатки пищи вперемешку с испражнениями, на постельном белье — вши и пыль. Мальчик был одет в штаны, в серую суконную куртку и в рубашку, которая когда-то была белой, — теперь его одежда затвердела от грязи. Я спросил, почему он не ложится в большую кровать. Он отвечал, но с большим трудом: казалось, ребенок совершенно отвык говорить. Из его слов можно было понять, что в колыбели у него не так все болит… Два сопровождавших меня комиссара стали спрашивать, узнаю ли я его, и я сказал, да, это он, и дал волю гневу, переполнявшему меня. Как я только их не ругал, этих безмозглых палачей, а потом приказал, чтобы вызвали доктора, господина Дюссо, и других, если он не справится самостоятельно, чтобы почистили этот свинарник, выкупали ребенка, который выглядел совершенно больным, переодели его в чистое и, наконец, как только он окрепнет, вывели бы его на прогулку в сад.

В это мгновение Батц, слушавший жадно, с плохо скрываемым гневом, уронил голову на руки.

— На прогулку, — прошептали его губы. — Значит, вы увидели именно его… Этот мерзавец привел его, как обещал…

— Какой мерзавец? Вы знаете, о ком идет речь?

— Знаю. Возможно, и вы тоже знаете: он зовется Монгальяром.

— Этот подонок? Конечно, знаю! В худшие времена террора он петухом носился по Парижу, выставляя себя безупречным санкюлотом[36], но я всегда подозревал, что он угождал и нашим, и вашим. А вы меня в этом уверили.

— Каким образом?

— О, очень просто: бедный мальчонка, которого я видел в Тампле, вовсе не Людовик XVII. Некоторое сходство, конечно, есть, но это не он.

Батц на мгновение прикрыл глаза, не справляясь с нахлынувшими эмоциями.

— Так, значит, он все еще у него! — выдохнул он. — Но куда он мог его увезти? Если только не…

— Не убил? Да вы смеетесь? Уж я его знаю, такой тип скорее продаст его тому, кто больше даст, — Австрии или Испании…

— Мы бы знали, если бы он появился в Вене или в Мадриде, ведь каждое из правительств этих стран поспешило бы заявить о присутствии наследника. Да и переговоры, которые тянутся с самого дня падения Робеспьера, сразу бы прекратились…

— Вы, без сомнения, правы. Но я думаю, что Монгальяр наверняка его где-то прячет, ожидая, что обстановка разрядится. Хочет посмотреть, куда подует ветер. Признаюсь, если бы у меня в руках был такой заложник, я бы так и поступил: Людовик XVII дорого стоит!