Жюльетта Бенцони - Графиня тьмы

В былые мирные времена, когда святые люди еще не считались отщепенцами, он частенько наведывался сюда и хорошо знал все ходы и выходы старинного монастыря: отец настоятель приходился ему кузеном. Он легко нашел дорогу. Узкая извилистая тропинка, что некогда звалась главной аллеей, убегала вдаль от двух полуразрушенных колонн, обрамленных старыми, осыпавшимися ясенями.

Бран Магон осторожно двинулся по тропинке, миновал старые ворота, вышел на лужайку, заросшую сухой травой, и, наконец, приблизился к двери, ведущей в жилые помещения. Поднявшись по ступенькам, он переложил под мышку один из своих прикрепленных к поясу заряженных пистолетов. Фужерей потянул дубовую створку. К его великому удивлению, дверь легко, без скрипа, подалась, что свидетельствовало о том, что за ней тщательно следили. В большом вестибюле, который был ему хорошо знаком, он споткнулся об обломки большого распятия, некогда единственного украшения голых стен, чуть не упал, но успел выпрямиться, стараясь не шуметь и изо всех сил сдерживаясь, чтобы не выругаться. И тут заметил тонкую полоску света под дверью помещения, которое могло быть приемной аббата. Сомнений не было: кто-то находился в этом королевстве теней, которое молва населила призраками. Фужерею захотелось удостовериться в этом, а страха он не знал. Но прежде чем приблизиться к закрытой двери, он все же широко перекрестился, словно собирался кинуться в воду, и, сжав посильнее в руке пистолет, тронул бронзовую ручку. Дверь, смазанная, как и первая, тоже без труда подалась, и вскоре он с предельной осторожностью приоткрыл ее пошире и заглянул внутрь. То, что предстало его глазам, вызвало двойное чувство: удивления и в то же время удовлетворения, поскольку он не обманулся в расчетах. Никогда, даже в былые добрые времена, это помещение не знало такой роскоши. Гобелены, мебель, зеркала, серебро, ценные безделушки — все, что он видел здесь, могло быть привезено только из замка Лодренэ. И это было еще не все: остальное, без сомнения, прятали в других комнатах. А в этом помещении умелыми руками была устроена уютная гостиная с бархатными шторами, скрывавшими оба окна. На холодном каменном полу расстелили ковры.

Постояв, завороженный увиденным зрелищем, он начал внимательно разглядывать комнату, как вдруг оторопел: к нему направлялась пугающая тень. Бывалый вояка похолодел. И даже не успел сообразить, что к чему. Крик ужаса захлебнулся в горле. На голову его обрушился страшный удар. Со страшной раной он упал в лужу собственной крови.

В то время, когда Лаура отправилась в родные места восстанавливать свои владения и искать того, кто был ее палачом, Жан де Батц, устроив так, чтобы дамам стало известно о его намерениях ехать в Швейцарию, сам остался в Париже. Он решился на этот шаг на свой страх и риск, ведь даже и без бесноватых поборников террора Жана разыскивала полиция, поскольку он входил в списки опасных эмигрантов. Его собственное негласное расследование, произведенное в Англии после ночного похищения малолетнего короля людьми в масках, которые ранили его самого, давало повод предполагать, что ребенка привезли во Францию и, возможно, содержат в старой тюрьме, откуда, как он видел, его отца, мать и тетушку увели на эшафот. Прекрасная герцогиня Девонширская[28] укрыла его в домике для слуг своего великолепного замка Чатсворт. Там барон рассчитывал перезимовать перед долгим переходом в Германию к принцу де Конде[29]. Герцогиня, стремясь облегчить ему поиски, использовала даже свои дружеские связи с принцем Галльским. В распоряжение Жана де Батца поступил один из лучших британских полицейских, и с его помощью стала известна следующая история. Вскоре после похищения несколько мужчин, выглядевших совершенными головорезами и сопровождавших француза с «юным сыном», сели на корабль в маленьком порту Скегнесс, заявив, что направляются в Кале. Похоже было, что у этих людей карманы полны золота, а паспорта французов на имя Мориса Рока и его сына Шарля были в полном порядке. В трактире, где путешественники обедали, ожидая прилива, один старый солдат, понимавший по-французски, обратил внимание на эту группу. Особенно на ребенка: тот, казалось, был болен, напуган и едва прикасался к еде. Тогда «отец» со смехом сказал ему: «Ну же, смелее! И не горюй: я отвезу тебя домой к старой доброй мамаше Симон, ты так любил ее стряпню!»

Получили они также и описание этого Рока: низкорослый, с обильной растительностью на лице и на теле, с острыми, глубоко посаженными глазами, с трескучим голосом и властным тоном. Его манеры и осанка заставляли думать, что этот похититель был аристократом, и от этого Батц совсем расстроился. Хоть он и знал, что многие дворяне перешли на сторону революции, но тем не менее находил отвратительной миссию возвращения во Францию бедного ребенка, хоть и королевской крови, для водворения его обратно в темницу, к мучителям. С этим он смириться не мог. И вот, поблагодарив герцогиню и принца, он снова отправился в Париж. Его приезд совпал с началом кровавой бойни на площади Низвергнутого Трона. Там на его глазах погибла Мари Гранмезон, его Мари, чья любовь к нему была такой беззаветной. Мари не предала его, оставаясь верной до самой своей ужасной кончины, которой она могла бы избежать, если бы отступилась от Жана… Ночью он прокрался вслед за могильщиками, увозящими все шестьдесят жертв «кровавой мессы» ко рвам, выкопанным в саду старого монастыря, и от того, что он увидел, барон чуть не лишился рассудка. Мари стала жертвой своей любви и преданности, и Жан поклялся, что теперь, приняв эту жертву, ему было просто необходимо отыскать мальчика, которому он посвятил жизнь и которого у него отняли. Надо было его найти и спрятать в надежном месте… в ожидании французского трона.

У него почти не осталось друзей, отважных соратников по тайной войне. Практически всех казнили в одно время с Мари, а оставшиеся эмигрировали. Только Анж Питу был рядом, но и это воодушевляло. Молодой человек покинул ряды Национальной гвардии, но не растерял журналистского мастерства и сотрудничал со всеми еще не угасшими изданиями свободной прессы. Само Небо его послало! Ведь это у него Батц скрывался в смутные дни после 9 термидора, когда перевернулся мир и на гильотину отправились вчерашние вожди. Их заменили другие, немногим лучше: Бар-рас, Тальен, Фуше… По крайней мере, двое из них приложили руку к убийствам, совершенным в Бордо или в Лионе, но теперь они силились натянуть новую маску добродетели! Ах, как было приятно снова очутиться в квартирке газетчика и ежедневно ощущать его неизменно доброе расположение духа, его юмор и дружескую надежность. Они вспоминали тех, кого сейчас не было с ними, говорили о Лали и о Лауре, хотя Батц и не разрешал себе думать о ней, чтобы не потерять стойкости и упорства.

Как-то вечером они поехали в дом в Шаронне, принадлежавший Батцу, хотя по бумагам он числился за Мари. Теперь он походил на пустую коробку: здесь побывали мародеры, оставив после себя лишь мусор в большом овальном салоне, где Мари так любила сидеть в уголке у камина. А в рабочем кабинете просто разожгли на полу костер, сжигая бумаги. Повсюду царило разорение: и в большом зале павильона, где столько раз собирались друзья на веселые пирушки, и в спальне Мари, и, наконец, в этой изысканной комнате, где все было сделано по ее вкусу и где, как казалось Жану, его острое обоняние уловило едва различимый запах духов Мари, но зеркала, треснувшие под чьим-то грубым кулаком, уже не хранили отражения ее милого лика.

Совершенно пустой дом? Не совсем. Вооружившись обнаруженными в кухне канделябрами, они спустились в погреб. Здесь их взгляду предстала та же грустная картина: замечательные вина Батца улетучились, повсюду валялись пустые или разбитые бутылки, но механизм, отворявший потайную дверь, не был замечен грабителями и потому уцелел. В дрожащем свете свечей обрисовались печатные прессы и нетронутые пачки ассигнаций. В тайнике, устроенном в стене, сохранился и небольшой золотой запас. Еще до бегства от людей Верня Батц спрятал здесь все, что оставалось от Золотого руна Людовика XV, за исключением, конечно, большого голубого бриллианта Людовика XIV и рубина «Бретонский берег», но все равно это было целое состояние. Жан забрал все, взял и золото, распихав его по карманам, своим и Питу. Набил ассигнациями принесенный для этой цели мешок, тщательно затворил потайную дверь, и друзья наконец вылезли на поверхность, где загасили свечи.

— Где ты собираешься все это прятать? — поинтересовался Питу. За время их совместного проживания он наконец-то решился называть на «ты» своего бывшего шефа. — Во всяком случае, только не… у нас. У консьержки исключительно тонкий нюх!

— Нет, не у нас. У Лауры. Там я присмотрел одно такое место… Сходи завтра и возьми ключи у Жюли Тальма.

— И тебе кажется, что там все это будет в безопасности? Нежилой дом может показаться легкой добычей…

— Согласен. Но в соседнем доме живет любовница Тальена[30], красавица Тереза Кабаррус, которую народ называет «термидорская Богоматерь». Такое соседство обеспечит безопасность понадежнее целого батальона жандармов.

Им пришлось ждать рассвета, пока откроют городские ворота, чтобы пробраться назад в Париж. В кухне они нашли кое-какую мебель, растянулись на лавках и на несколько часов погрузились в сон, но уже на заре оба стояли у ворот Баньоле, через которые и вошли в город практически без всякого труда. Чувствовалось, что страшные дни террора уже, слава богу, позади!

— А теперь, — сказал Батц, раздеваясь, чтобы умыться, — надо попробовать разузнать, что происходит в Тампле.

И, как обычно в сложной ситуации, он отправился на улицу Белых Плащей советоваться со своим старым другом по прозвищу Черный.

Бывший генерал-лейтенант полиции, разжалованный в королевские библиотекари во время следствия по делу об «Ожерелье королевы», а все из-за того, что оказался слишком прозорливым, он почти совсем не изменился за тот год, что они не виделись. Он был одет безукоризненно: во все черное, лишь белый галстук выделялся на фоне темного силуэта. Бывший генерал продолжал царить в своем мире книг, папок и бумаг, число которых неуклонно росло. Так и не сумев расстаться навсегда со страстью к своей потерянной службе, он сумел окружить себя целым сонмом добровольных осведомителей, которые держали его в курсе всех щекотливых дел. Щедрость его была общеизвестна, и все эти мужчины и женщины, работавшие на него, были ему благодарны еще и за то, что из всех полицейских чинов, сменявших друг друга после Никола де ла Рейни[31], он был, вне сомнения, самым человечным и не чуждым жалости. Такое в преступном мире не забывается.