Евгения Марлитт - Графиня Гизела

Все пять хижин едва занимали столько пространства, сколько занимала зала в прекрасном, гордом замке Грейнсфельд. Пять семейств помещались в этих полуразвалившихся стенах, которые сильный порыв бури мог бы превратить в кучу развалин, – в этой горсти спертого, нездорового воздуха и летом и зимой едва теплилась жизнь, отцветающая раньше своего расцвета… А в большой зале замка, которая видна была издали в эту минуту, стояли мертвые бронзовые фигуры на своих мраморных пьедесталах, и хрустальные украшения покачивались в воздухе, которым некому было дышать; а когда буря бушевала за стенами, штофные занавеси окон оставались неподвижны, крепкие ставни оберегали бронзовые фигуры, люстру и гардины от малейшего бурного дуновения непогоды…

Ужасный шум слышался в этом доселе тихом селении. Португалец сопровождал Гизелу до самых ворот замка, по-прежнему готовый схватить повод пугавшейся мисс Сары, затем он простился с ней молча, низким наклоном головы.

Оттуда он как вихрь понесся к месту пожара. Гизела поднесла руку к бьющемуся сердцу; в первый раз с тех пор, как она перестала быть ребенком, глаза ее затуманились слезами. Она даже не имела мужества поблагодарить его за услугу; она как бы оцепенела от его придворно-рыцарского поклона, который запечатлевал в ее памяти на всю жизнь неизгладимо горестное воспоминание… Вероятно, он вздохнул свободно, что роль его, как защитника, была окончена! И когда пожар будет потушен, он снова вернется в круг придворных… Прекрасная, с черными локонами фрейлина, верно, не рвала тех цветов, которые увядали сейчас в каменоломне, – с ней, вероятно, он будет говорить еще сегодня же; они будут гулять вдоль озера, и среди разговора он расскажет ей, как спас от пламени какую-нибудь жалкую рухлядь и не дал сломать шею бешеной, неразумной девушке…

Гизела въехала в сад, спрыгнула с мисс Сары и привязала ее к ближайшей липе. Из прислуги никто еще не вернулся с ярмарки в А., кругом была мертвая тишина. Только издали, ближе к замку, мелькало между кустарников светлое женское платье и соломенная мужская шляпа. Гизеле показалось, что это была госпожа фон Гербек в сопровождении доктора, прохаживающегося быстро взад и вперед.

Она вышла из ворот и пошла по верхней улице селения.

Там, по обе стороны дороги, стояли вновь выстроенные дома нейнфельдских чернорабочих.

Еще никогда нога девушки не ступала на это место – более чуждым, чем чувствовала себя владелица поместий среди этих жилищ и жизни, которая представилась ее глазам, не мог бы чувствовать себя и посетитель Помпеи.

Все имущество из горящих домов принесено было сюда… Какая жалкая куча! И этому источенному червями, негодному к употреблению хламу, к которому она едва могла прикоснуться ногой, давали громкое название: собственность!

Группа женщин стояла возле и с волнением и вздохами рассуждала о пожаре. Дети, напротив, радовались необычайному происшествию и его последствиям. Вытащенные столы, скамейки и грязная постель, очевидно, представлялись им привлекательнее здесь, под открытым небом, чем в темной каморке; маленькие головки, вполне счастливые и довольные, выглядывали из импровизированного «домика», в котором они копошились.

Гизела подошла к женщинам – они испуганно смолкли и боязливо отошли в сторону.

Если бы луна спустилась с неба и стала разгуливать по деревне, их, кажется, это менее бы смутило, чем эта белая фигура, так внезапно появившаяся среди них; ибо луна была их старым добрым другом, на приятный лик которого они привыкли глядеть безбоязненно с самых малых лет, а эту знатную девушку они видывали лишь издалека, и то покрытую вуалью, верхом на лошади или в карете.

– Не ранен ли кто-нибудь при пожаре? – спросила Гизела ласково.

– Нет, милостивая графиня, до сих пор – слава Богу – никто!

– Только у ткача сгорела коза, – сказала одна старая женщина. – Он стоит там – чуть не выплакал все глаза с горя.

– А нам негде будет ночевать сегодня ночью, – жаловалась другая. – Три семейства могут поместиться в новых домах, не более, – нам нет места, а у нас ребенок, у которого прорезываются зубки.

– Так пойдемте со мной, – сказала Гизела. – Я могу всех вас поместить.

Женщины стояли как вкопанные, боязливо переглядываясь.

…Им идти в замок! Спать там с больным ребенком, который кричит день и ночь! Да все бы это ничего, но злющая старая барыня, от которой прячутся даже мужчины на селе!

Гизела не дала им времени долго раздумывать.

– Берите вашего ребенка, милая, – сказала она женщине, – и пойдемте со мной. У кого еще нет приюта на ночь?

– У меня, – нерешительно произнесла одна девушка. – Наш домишко стоит еще пока, и люди говорят, что могут его и отстоять – нейнфельдские пожарные трубы поспели вовремя, – но войти в него нельзя будет, он промокнет насквозь… Но, милостивая графиня, у меня дедушка да отец с матерью, брат, сестры и старая слепая тетка.

Гизела улыбнулась. Какой утешительной и освежительной прелестью веяло от этого молодого и чистого существа!

– Ну, вам всем будет у меня место, – сказала она. – Ведите все ваше семейство – я пойду позабочусь о жилище.

Девушка радостно вскочила, женщина же взяла на руки своего больного ребенка, а двое других уцепились за ее юбку. Она попросила соседку сказать ее мужу, который еще не вернулся из А. с ярмарки, где она будет, и с бьющимся сердцем последовала за молодой графиней.

Гизела отвязала лошадь, взяла ее за повод и пошла по аллее, которая вела в замок.

В это время на дороге показалось светлое женское платье, которое она видела прежде и которое летело к ней, как бы гонимое ветром. Девушка почувствовала некоторый род сострадания к маленькой толстой женщине, вся фигура которой носила на себе отпечаток ужаса и отчаяния.

Сначала она бежала с распростертыми руками, причем широкая мантилья ее надувалась как парус, потом всплеснула руками и опустила их.

– Нет-нет, милая графиня, это уж слишком, этого я не могу вынести! – вскричала она, задыхаясь. – Селение горит, наша безбожная прислуга, кажется, забыла вернуться домой, и вы исчезаете на целый час!.. Я нередко выношу ваши капризы – любовь и привязанность облегчают мне все, – но эта выходка, которую устроили вы сегодня, уже переходит за пределы всего! Извините меня, но с этим надо покончить!.. Не успела я на минуту закрыть глаза, как вы сейчас же воспользовались моей слабостью, чтобы без моего ведома оставить замок. Нет-нет, это непростительно!.. Меня будит шум и беготня, первая моя мысль о вас, я бегаю по всему дому и саду, бегу в горящее селение – но никто не видел вас… Спросите доктора, что было со мной!

Господин в соломенной шляпе, который пришел с нею, подтвердил ее слова, кивая и с почтением раскланиваясь с молодой графиней.

– Чрезвычайно, чрезвычайно беспокоились! – произнес он жалостным тоном.

– Скажите на милость, что за идея пришла вам в горящий полдень кататься верхом? – допрашивала возмущенная гувернантка. – Где ваша шляпа?.. Как, без перчаток?

– Не думаете ли вы, что я каталась ради удовольствия и имела время соображать, какой цвет перчаток более подходящ к моему туалету? – прервала ее нетерпеливо девушка. – Я ездила за пожарными инструментами.

Госпожа фон Гербек отступила назад и снова всплеснула руками.

– И где вы были? – спросила она, едва переводя дыхание, дрожащим голосом.

– Я хотела проехать в Нейнфельд, но в лесу, на лугу, встретила мама и папа.

Ответ этот поразил гувернантку как молния, хотя у нее и хватило духу прибавить:

– Их превосходительства были одни?

– Откуда я знаю? Может, там было все придворное общество! – ответила Гизела, пожимая плечами. – Князя я узнала.

– Всемогущий Боже, князь видел вас? – закричала гувернантка вне себя. – Это моя смерть, доктор!

Она действительно была бледна как смерть, но и доктор также изменился в лице.

– Ваше сиятельство, – заикаясь, проговорил он, – что вы сделали!.. Это чрезвычайно огорчит его превосходительство!

Гизела смолкла и минуту задумчиво смотрела перед собой.

– Можете вы мне сказать, госпожа фон Гербек, почему князь не должен меня видеть? – вдруг спросила она, быстро взглянув в лицо гувернантке.

Этот прямой вопрос привел гувернантку в себя.

– Как, вы еще спрашиваете? – вскричала она. – Да разве вы не можете понять, в каком вы странном костюме?.. Я могу представить себе положение их превосходительств – они будут неутешны. Ваш странный поступок никогда не простят вам при дворе, графиня! Будут шептаться и подсмеиваться всякий раз, как станут произносить имя Штурм… Милосердный Боже, а как это сойдет с рук мне, несчастной!

– И мне это чрезвычайно горестно, ваше сиятельство, убеждаться всякий раз, что все мои медицинские наставления уносит ветер, – проговорил врач. – Неужели я должен начать снова объяснять вам, что дамоклов меч ежеминутно висит над вами?.. Легко могло случиться, что ваши ужасные припадки разразятся на глазах всего двора. Какой бы это был скандал, ваше сиятельство! – добавил он, поднимая вверх указательный палец.

Человек этот дрожал от злобы, и можно было только удивляться, с какой мягкостью и покорностью он мог в это время опускать свои вытаращенные, слезившиеся глаза.

– Мне кажется чудом, что после такой разгоряченной езды я вижу вас стоящей предо мною без нервного волнения, – продолжал он.

– И я также считаю это чудом, – прервала его девушка, стоявшая до сих пор с нахмуренным лбом и очень равнодушно принимавшая сыпавшиеся на нее упреки. – Однако, казалось бы, это не должно вас удивлять более, господин доктор, ибо вы видите меня такой ежедневно уже полгода.

В это время где-то неподалеку раздался детский плач. При виде гувернантки бедная женщина с детьми скрылась в ближайшем кустарнике. Она предпринимала возможные усилия, унимая детей, чтобы их не заметила злая барыня. В эту минуту от нее вырвался ее младший мальчик. Он выскочил на дорогу и старался беспрестанным «ну, ну!» вывести из себя мисс Сару.