Евгения Марлитт - Графиня Гизела

– Я здесь для того, чтобы отдохнуть, – продолжал он, – и убедительно должен вас просить не упоминать о делах! Расскажите лучше о вашей чудесной Бразилии.

Португалец снова пошел рядом с князем.

– Удаление этого неисправимого, углубленного в свои нелепые мечтания священника – одно из ваших лучших мероприятий, ваше превосходительство; этот факт будет украшением летописей нашей страны! – произнесла графиня Шлизерн, обращаясь к министру. Женщине этой невозможно было не сказать последнего слова, и оно предназначалось единственно для ушей Оливейры.

Человек этот стоял как бы среди взбудораженного роя ос, которые жужжали над его головой.

В тоне голоса его слегка проглядывала насмешка, когда он продолжал рассказывать несколько встревоженному князю о великолепии бразильских бабочек и о драгоценных, известных породах дерева, о топазах и аметистах, найденных в его собственных владениях в значительном количестве; разговор принял снова тот невинный характер, который единственно и был у места на этой тощей почве, способной производить лишь то жиденькое растеньице, которое называется «не тронь меня».

Дамы сначала решили было покататься по озеру, однако князь, погруженный в описания Оливейры, пройдя вдоль берега, продолжал идти по дороге, которая вела к Лесному дому. Дамы шли за ними, как бы повинуясь очарованию голоса рассказчика. Войдя в лес, они сняли шляпы и стали украшать лесными цветами свои прически… Как невинны казались эти создания в своих безукоризненно белых одеждах, с полевыми цветами в волосах, а между тем эти на вид детские, простодушные сердца, согласно феодальным правилам, были уже в совершенстве вышколены и изощрены, и между ними и остальным, не способным к придворной жизни человечеством лежала целая бездна льда и черствого равнодушия.

Когда общество остановилось на лесной полянке, одна хорошенькая молоденькая дама, жена одного из придворных, украсила гирляндой шляпу своего супруга. Князь заметил это и протянул, улыбаясь, свою шляпу – это было сигналом приняться за шляпы всех находившихся здесь кавалеров. Дамы начали порхать, как бабочки, и рвать цветы; много было шуток и смеха – невиннее и наивнее не могли быть и деревенские дети, разбегавшиеся в свежем и зеленом лесу.

Португалец повернулся спиной к этой суматохе и, отойдя в сторону, остановился перед отлитым из металла бюстом принца Генриха, изучая, как казалось, с большим интересом черты покрытой ржавчиной княжеской головы.

То, на что не решилась ни одна из молодых дам относительно такого сурово строгого человека, как Оливейра, не замедлила исполнить красавица фрейлина. Она тихо подошла к нему и со страстно умоляющим и в то же время застенчивым видом протянула ему свою узкую белую руку с цветами. Это, конечно, был момент, долженствовавший бы вызвать улыбку на эти серьезные уста и осветить приветливым светом этот строгий взор, но ничего подобного не случилось; бронзовое лицо не изменило своего выражения, хотя с безупречно рыцарским поклоном португалец снял шляпу и протянул ее молодой девушке. Она побежала к группе дам, и португалец медленно последовал за ней. Все общество находилось на средине луга, и с этой точки взор легко проникал во все скрытые, темные аллеи парка.

Шляпа Оливейры переходила из рук в руки, каждая из дам украшала ее цветами, наконец она очутилась в руках баронессы Флери. Улыбнувшись португальцу, стоявшему неподалеку от нее, прикрепила она к ней великолепные лазоревые колокольчики и только что намеревалась возвратить шляпу, как вдруг остановилась как вкопанная и стала прислушиваться. Мгновенно смолкла болтовня, и среди всеобщего безмолвия послышались глухо раздававшиеся удары копыт мчавшейся во весь опор лошади… Уж не испугалось ли чего животное, которое неслось по лесу?.. Не успела мысль эта мелькнуть в голове присутствующих, как по Грейнсфельдской дороге действительно промчалась лошадь. По спине ее, точно легкое летнее облачко, расстилалось белое женское платье, и над высоко поднятой головой животного развевались распущенные светлые волосы. Золотистые лучи солнца, проникавшие кое-где между вершинами, бросали сверкающие пятна на коня и всадницу, и это делало почти ужасающе прекрасным и без того поразившее всех явление. Дамы с криками бросились в стороны.

– Боже мой! – вскричал князь, положительно испуганный.

Баронесса Флери, как обезумевшая, простерла вперед руки.

– Воротись, Гизела, я заклинаю тебя! – вскричала она вне себя. – Я не могу этого видеть!.. Страх убивает меня!

Но лошадь, прекрасный, благородный арабский скакун, стояла уже как вкопанная среди луга; пена покрывала удила, и ноздри ее раздувались.

– Грейнсфельд горит! – вскричала всадница, не обращая внимания на восклицания и жесты мачехи, – ее прекрасное лицо было бледно как смерть.

– Замок? – спросил португалец. Он один, по-видимому, сохранил спокойствие, все остальные стояли совершенно потерянные, застигнутые врасплох.

– Нет, в селении горит сразу несколько домов! – отвечала девушка, едва переводя дыхание и откидывая назад свои великолепные волосы, ниспадавшие ей на грудь.

– И ради чего мчалась ты таким бешеным образом?.. Сумасшедшая!.. – вскричал министр, совершенно возмущенный.

Между тем португалец сказал несколько слов его светлости и, поклонившись ему, немедленно скрылся в лесу.

Казалось, девушка из всех присутствовавших заметила только этого человека; при его вопросе по бледному лицу ее разлился нежный румянец, который исчез снова, едва португалец ушел.

Наконец оцепеневшее общество пришло в себя – кавалеры, а вместе с ними графиня Шлизерн поспешно окружили коня и амазонку. Молодые дамы в нелюбезном изумлении со слегка объяснимым неудовольствием держались поодаль, не спуская, однако, своих прекрасных глаз с лица юной отшельницы, которая так неожиданно расстроила веселое собрание… Как, это воздушное существо, так грациозно державшееся на коне, такой смелой и сильной рукой управляющее лошадью, то самое хилое, желтое созданьице, которое, по словам родственников его, умирало такой медленной смертью в своем уединении?.. Как, этих прекрасных девственных карих глаз когда-то боялась хорошенькая фрейлина? И в этой прекрасной, украшенной роскошными сияющими волосами головке таилась злоба?..

– Милая Ютта, ты с нами сыграла отличную шутку! – проговорила графиня Шлизерн своим едким тоном, обращаясь к баронессе. – К удовольствию твоему, признаюсь тебе, я удивлена так, как никогда не удивлялась за всю свою жизнь… Твои нападки на «мои любопытные глаза» также как нельзя более удачны.

Баронесса не возразила ни слова на эти колкие слова. Она была бледна как смерть, хотя уже и овладела собой; глаза ее с упреком устремлены были на падчерицу.

– Милое дитя, да простит тебя Бог за то, что ты мне сделала, – сказала она мягким тоном. – Я никогда не забуду этой минуты!.. Ты знаешь, какая невыразимая боязнь овладевает мной, когда я вижу тебя на лошади! Ты знаешь, что я дрожу за твою жизнь!.. Вспомни, что ты мне обещала?

Взор Гизелы на минуту застенчиво остановился на чужих лицах, но теперь карие глаза смотрели смело и решительно.

– Я обещала не показываться тебе на глаза на лошади, мама, – сказала она, – но должна ли я на самом деле оправдываться за то, что не могла сдержать своего обещания, когда приехала сюда за помощью для бедного селения?.. Все наши люди на ярмарке в А., только старик Браун, который не может ездить верхом, да хромой конюх Тиме дома… В селении нет ни единого мужчины – все на работе в Нейнфельде; женщины и дети бегают с воплями вокруг своих пылающих домов. – Она замолкла – в голове ее пронеслась та ужасная картина отчаяния, которая заставила ее мчаться по горам и лесам на неседланной лошади, и хотя пребывания ее здесь, на лугу, и продолжалось лишь несколько минут, но и эти минуты были потеряны. Она должна ехать далее, прочь от этих людей, из которых ни один не шевельнет пальцем, чтобы помочь несчастным, прочь от этих знатных особ, которые, казалось, или не слыхали, или сейчас же забыли, что там, за лесом, горят человеческие жилища… Презрительная усмешка, характеризовавшая когда-то прекрасное лицо графини Фельдерн, запечатлелась на устах девушки. Взор ее устремлен был на нейнфельдскую дорогу, и она, по-видимому, намерена была направить туда своего коня.

Если бы глаза присутствующих не были устремлены на молодую графиню, то придворные льстецы имели бы случай насладиться зрелищем, для них, может быть, более интересным, чем красота юной амазонки. Министр, этот идеал дипломата, его превосходительство с медным лбом, от которого отскакивали все стрелы противника, этот субъект с сонливыми веками, которые поднимались и опускались, подобно театральному занавесу, давая возможность видеть лишь то, что он хотел – могущественный, внушающий страх государственный человек, – вдруг изменил себе, как и его супруга: он тщетно старался овладеть собой и принять свой обычный равнодушно-спокойный вид, но не в его власти было стереть со смертельно побледневшего лица выражение отчаяния и злобы.

Едва девушка собралась двинуться с места, как он грубо схватил рукой лошадь за повод и устремил на падчерицу дикий, угрожающий взор.

– Папа, ты позволишь мне ехать в Нейнфельд, – сказала она решительно, энергичным движением руки притягивая к себе поводья и поднимая хлыстик.

Лошадь взвилась на дыбы – стоявшие поблизости в ужасе разбежались.

В эту минуту послышался глухой выстрел.

– А-а, в Нейнфельде ударили в набат! – вскричал князь. – Господин фон Оливейра, как кажется, не шел, а летел!.. Успокойтесь, прекрасная графиня Фельдерн! – обратился он к Гизеле.

– Вам не нужно ехать далее. Неужели вы думаете, что я оставался бы так спокоен, если бы не знал, что там, – он указал по направлению к Нейнфельду, – готовится самая скорая помощь?

Только теперь заметила Гизела пожилого господина, самого невзрачного и сухощавого из всего собрания. Он обратился к ней, называя ее именем бабушки. Это хотя и показалось ей странным, так как она не подозревала, что в ней он видел несравненные черты своей «протеже», но голос его был так добродушен, и это знакомое ей лицо с маленькими серыми глазками – у гувернантки были фотографии, и литографии, и масляные изображения этого лица – казалось таким приветливым рядом с враждебностью отчима, что сердце ее невольно смягчилось.