– Итак, да хранит тебя Господь, милое дитя! – проговорил поспешно министр, совершенно изменив тон, обращаясь к Гизеле. – Смотри же, не соскучься в Грейнсфельде.

И он наклонился, чтобы поцеловать в лоб девушку, но она быстро отшатнулась и смерила его суровым, испытующим взглядом.

– Дурочка, – усмехнулся министр, ласково дотронувшись пальцем до щеки девушки, острые белые зубы как-то хищнически мелькнули за бледными, искривившимися губами, глаза, точно пламя маяка во время бури, сверкали из-под опущенных век.

Он вышел, а Гизела с госпожой фон Гербек отправилась проститься с прекрасной мачехой.

Баронесса занимала покои, в которых жила молодая графиня, еще будучи ребенком, и из окон которых представлялся самый лучший вид на окрестности.

Ее превосходительство приняла падчерицу в своей уборной. Девушка с гувернанткой на одну минуту в нерешимости остановилась у дверей, ибо на самом деле было трудно пробраться к хозяйке. Вся комната заставлена была картонками, ящиками с разными принадлежностями туалета, целое облако газа расстилалось по мебели и по полу.

Баронесса стояла перед трюмо и примеряла новый туалет – занятие, во всяком случае, нельзя сказать чтобы легкое, ибо на лице камеристки выступили крупные капли пота.

Парижский портной желал, очевидно, как нельзя более угодить вкусу красивой барыни – головной убор, украшавший ее волосы, представлял свежую зелень, весенние цветы; зеленая шелковая материя заткана была желудями и шуршаньем своим напоминала отдаленный шелест священных дубов. На лице ее играла торжествующая, самодовольная улыбка.

– Ах, душечка моя Гизела, благодари Бога, что ты не на моем месте! – воскликнула она, обращаясь к падчерице. – Посмотри только, что я должна терпеть, – мадмуазель Сесиль целый час мучает меня, бедное созданье! Я еле держусь на ногах!

Однако маленькие ножки еще совсем не были так утомлены, как уверяла их прекрасная обладательница, ибо она, грациозно приподнимая платье, кокетливо вытягивала то одну, то другую ногу.

– Не правда ли, какой великолепный туалет? – обратилась она с улыбкой к госпоже фон Гербек.

Гувернантка восторженно начала восхищаться мастерским произведением парижского художника. Между тем обе дамы кое-как пробрались ближе к баронессе.

– Что скажешь ты на то, моя милочка, что мы принуждены отпустить тебя от себя в Грейнсфельд? – спросила она. Гизела ничего не отвечала.

– Ты оскорбилась, мое сердце? – продолжала она жалостным и вместе с тем досадливым тоном. – Но иначе как было нам поступить?.. Мы и без того будем как сельди в бочонке в этом противном гнезде, которое на взгляд кажется таким просторным и вместительным, а на самом деле так тесно и представляет так мало комфорта!

Между тем камеристка открыла различные футляры и начала буквально осыпать бриллиантами волосы и платье своей госпожи.

Это было поистине колоссальное количество драгоценностей, накоплению которых способствовали многие члены какой-нибудь фамилии, затрачивая на это баснословные суммы денег.

– А, бабушкины бриллианты! – вскричала с простодушным изумлением Гизела при виде камней.

Вслед за этим восклицанием баронесса вдруг слегка вскрикнула, приподняла плечи и топнула ножкой.

– Сколько раз я вам говорила, мадемуазель Сесиль, чтобы вы не дотрагивались до моих плеч своими пальцами! – проговорила она с неудовольствием, обращаясь к француженке. – Ваши руки холодны, как лягушка! Опытная камеристка должна уметь одевать так, чтобы почти не касаться того, кого одевает!

Как бы для того, чтобы выручить из беды бедную горничную и отвлечь внимание от ее рассерженной барыни, Гизела взяла в руки осыпанный бриллиантами браслет. Действительно, если это было сделано с намерением, то она вполне достигла своей цели.

Делая выговор, баронесса ни на минуту не теряла из виду падчерицы и бабушкиных бриллиантов и теперь с обжигающим взором следила за движением руки девушки.

– Ах, душечка, это причиняет мне сердцебиение! – проговорила она нервно-дрожащим голосом, протягивая руку к браслету. – Ты можешь спорить сколько тебе угодно, но руки твои, к несчастью, еще очень слабы, и, уронив браслет, ты испортишь мне драгоценность.

Гизела с удивлением устремила свои спокойные карие глаза на мачеху.

– Но, мама, – сказала она улыбаясь и жестом руки как бы защищая взятый ею браслет, – если папа доверил тебе на время бриллианты, то, полагаю, это обстоятельство не отняло у меня еще права брать их в свои руки. К тому же я положительно не понимаю, каким образом камни находятся здесь. Сколько раз я просила у папа медальон с портретом моей покойной мамы, который бабушка носила на бархатной ленте. Папа постоянно отказывал мне в этом под предлогом, что по завещанию бабушки все бриллианты должны находиться под замком до моего совершеннолетия.

– Совершенно верно, мое сокровище, – возразила баронесса медленно, с язвительностью. – Эта статья завещания имеет силу для тебя, но не для меня, и потому ты позволишь мне положить браслет на его место, чтобы таким образом последняя воля графини Фельдерн была в точности исполнена.

Несколько озадаченная, Гизела, ничего не возражая, отдала браслет; она была еще так неопытна, и ее права в отношении собственности до сих пор очень мало ее интересовали. Потому в настоящую минуту она не могла судить об образе действий своей мачехи; лучшим же помощником ее превосходительства в этом случае было непобедимое отвращение падчерицы к тяжелым холодным камням, от прикосновения к которым у девушки пробегала дрожь по всему телу.

Между тем экипаж был подан.

Госпожа фон Гербек глубоко, с облегчением, вздохнула, когда молодая графиня церемонным поклоном простилась с мачехой. Ее прощание с баронессой, наоборот, было очень словообильно.

– Кстати, еще словечко, малютка! – вскричала ее превосходительство, когда Гизела была уже у дверей.

Девушка остановилась, нисколько не желая, по-видимому, вторично преодолевать мишурные препятствия, разбросанные на полу. Свет из углового окна падал прямо на нее и освещал эту юную, полную решимости и смелости женскую фигуру.

– Зная, что ты ездишь верхом, я не буду иметь ни минуты покоя, когда тебя не будет здесь, – сказала баронесса. – Не правда ли, ты дашь мне слово не садиться на лошадь все время, пока будешь в Грейнсфельде?

– Нет, мама, я не могу этого обещать, ибо не могу исполнить.

Баронесса закусила губу.

– Ах, дитя, как ты жестока! – пожаловалась она. – Таким образом, при всех беспокойствах, которые мне предстоят, я буду еще постоянно мучиться, что ты в один прекрасный день сломаешь себе шею, скача по горам и долинам!

– Я езжу совсем не так дико и необузданно, мама, и Сара очень доброе животное!

– Я бы охотно этому поверила, но это может успокоить меня лишь ненадолго. Как только подумаю о неровной дороге между Аренсбергом и Грейнсфельдом, так меня мороз по коже пробирает! Что касается лично меня, я всегда отказывалась сопровождать верхом папа куда бы то ни было.

На жирном лице гувернантки появилась двусмысленная улыбка.

– Успокойтесь, ваше превосходительство, – сказала она, выразительно взглянув на баронессу. – Наша милая графиня, без всякого сомнения, будет избирать другое место для своих поездок – я не думаю, чтобы она особенно стала настаивать на этой местности между Аренсбергом и Грейнсфельдом, ибо действительно, как вы изволили сказать, ваше превосходительство, дорога эта очень ухабиста.

Баронесса благосклонно поблагодарила ее кивком.

– Ну, хоть это по крайней мере утешение! – проговорила она со вздохом. – Хоть это дает мне надежду не встретить тебя когда-нибудь мчащуюся по этой ужасной дороге, недобрая, маленькая упрямица! Так ты обещаешь мне это, моя дорогая Гизела?

Девушка согласилась с видимым нетерпением.

Эта нежность, не вызывавшая с ее стороны ни искры сочувствия, была для нее невыносима.

– Ну, так с Богом, мое дитя! – проговорила баронесса, обращая снова лицо свое к зеркалу.

Гизела вышла. За ней последовала гувернантка, еще раз почтительно склонившись пред ее превосходительством.

Дверь затворилась, и баронесса, как бы в утомлении, опустилась на кресло и закрыла глаза рукой. При этом элегантной парижской куафюре грозила опасность быть окончательно смятой, что, казалось, нисколько не заботило в эту минуту ее превосходительство.

Камеристка с отчаянием сложила руки, причем взор ее со злобой остановился на госпоже.

Баронесса оставалась в прежней позе. Два года тому назад ее обворожительное немецкое превосходительство, буквально осыпанное бриллиантами, появилось впервые на одном парижском балу и с той незабвенной минуты прозвано было в высшем свете «бриллиантовой феей».

Какие триумфы, сколько небесно прекрасных часов связано с этими ослепительными сокровищами! С их помощью красота ее совершала такие победы. Блеск их так напоминал пылкие взгляды побежденных, которых очаровательная бриллиантовая сирена заставляла испытывать все мучения страсти для того, чтобы потом оттолкнуть с высокомерной улыбкой.

И теперь ей предстояло расстаться с этой блистающей броней кокетства, расстаться для того, чтобы отдать ее другому существу, обладающему молодостью.

Между тем графиня Штурм оставила Белый замок. Все эти приготовления к празднествам, которые она оставила за собой, нимало не интересовали ее, – покидая замок, она не чувствовала никакого сожаления. Какое значение могло иметь для нее лицезрение князя? Она, разумеется, питала безграничное уважение к его высокому положению; уважение это, как она себя помнила, старались в ней развить чуть ли не заботливее, чем самое почитание Бога, но тем не менее она была далека от той ребяческой веры большинства, которая позволяла в коронованной особе видеть печать чего-то божественного. Она выразила желание быть представленной князю, это правда, но этого она желала из уважения к традициям древнего рода Штурм и Фельдерн. Ее предки в продолжение столетий появлялись при дворе, окружали престол, занимали высокое общественное положение, на которое давало им право как их происхождение, так и отличие государей. И этот блеск, и эти права должна была поддерживать и последняя Штурм до последнего издыхания – это была ее священная обязанность.