— Мои никому ничего не скажут, а своим — придумайте сами. Семенович, мол, в гости отвез ее к кому-нибудь.

Дуся закивала. «Может, еще все и наладится», — с надеждой подумала она.

Граф решил жениться на Варе. Лучше всего было бы отправить ее сейчас домой и только после свадьбы забрать. Но как ее в таком состоянии привезти к Семен Семеновичу?! Стыдно. Надо здесь уговаривать.

Евдокия передала просьбу графа Семен Семеновичу. Тот оживился:

— Так, может быть, за лесок и платить не придется…

Варя просидела весь день в темном углу малой гостиной. Слуги с любопытством заглядывали в комнату. Они решили, что граф соблазнил девушку, никто не мог подумать что он взял ее силой. Еще и осуждали ее: «Ишь, ночью, небось, было хорошо, а теперь сидит, надулась, кто же ей виноват. Могла бы и дождаться венца». Все были уверены, что граф вот-вот женится на ней. Они что-то спрашивали у Вари, но она — как не слышала: никому ничего не отвечала и есть в тот день не стала совсем.

К ночи решимость графа не касаться ее стала таять. Серж понял, что не сдержит данного самому себе обещания, если она будет спать рядом, и распорядился отнести ее вещи в маленькую комнату для гостей. Варя ушла туда. Когда перед сном он заглянул к ней, она сидела все так же, не раздеваясь. Так она и задремала, сидя на стуле у кровати. Только ночью, чуть не упав во сне со стула, она перебралась на кровать, но раздеваться не стала.

Графу всю ночь не спалось. К утру он решил, что лучше всего дать Варе какое-то время успокоиться, недели три-четыре, и уж потом молить ее о прощении. Сидеть просто так рядом с ней сейчас дома было невмоготу. На следующий день Сергей Иванович велел пожилой Маняше ухаживать за Варей, как за маленьким ребенком, следить, чтобы ела, раздевать ко сну, ни в чем ей не отказывать. Всем приказал выполнять ее малейшие желания и никому посторонним не говорить, что Варя живет здесь. После этого объявил, что уезжает на месяц в П. Дел у него накопилось много, последнее время он изменил своим правилам и забросил дела, уж лучше сейчас заняться ими.

Еще не доехав до города, Сергей Иванович понял, что сделал большую глупость. Как он мог оставить ее в таком состоянии? Если тот его поступок был подлым, то нынешний отъезд — трусливым и эгоистичным. Ему, значит, стыдно смотреть ей в глаза, а бедная девочка сидит одна, не ест, не пьет… Он должен был ежечасно молить ее о прощении, и не откладывать венчания. Может быть, повезти куда-нибудь, сменить обстановку? Да если она захочет, они никогда не вернутся в Воронцовку, чтобы Варе ничто не напоминало о том ужасном событии. Но видеть сейчас ее было так стыдно, выше его сил, и Серж решил, раз уж он приехал в П., надо заняться делами. Он отобрал самые неотложные, за три дня решил их и отдал все необходимые распоряжения. На душе было гнусно: и домой ехать было не в радость, и оставаться в городе больше не мог. Даже с друзьями видеться не хотелось — словно со стороны кто-то мог по его лицу прочитать, какой неблаговидный поступок он совершил. И тогда он вдруг решил заехать в монастырь. Жил там старец, святость которого все превозносили. Надо было сделать лишь небольшой крюк. Дорога была разбита, немногие сюда сворачивали.

Старец принял графа, выслушал его исповедь. Говорить Воронцову было стыдно, выдавливал по слову из себя.

— Набросился на нее, как зверь… Она лишь скрывала правду, а я подумал, что она лжет мне. А хоть бы и лгала, она так молода…Хоть вешайся.

— Нет, не греши еще больше. Ты должен жить и помнить всю жизнь о том, что сделал. Все грешны, живи, моли Господа о прощении и другим прощай их грехи, не суди строго людей.

— Так что мне делать?

— Молись.

— Как мне добиться ее прощения и самому простить себя?

— Молись, сын мой. А коли и она согласится помолиться о твоем прощении, было бы лучше.

Сергей Иванович отстоял службу в церквушке и потом один долго молился на коленях, так что с трудом поднялся и размял затекшие ноги. На душе и вправду стало легче. Может быть, она и простит его? Она ведь крепостная, куда ей деваться, мелькнула подлая мысль. А он докажет ей всей своей жизнью, что любит ее.

…После его отъезда Варя сидела в одиночестве в своей комнате. Только одна мысль все билась у нее в голове: «За что?» Год назад, когда ее увозил Кукушкин, она думала о Николеньке, мечтала, как он ее найдет. Теперь даже в мыслях считала себя не вправе обратиться к нему: ведь она вроде как предала его — была уж согласна выйти замуж за графа. И не казался Николай сейчас защитником — мальчишка, да и опять же, он барчук. Зачем ему крепостная? Не к кому ей было идти, никому она не нужна. Она была осквернена, самой себе противна. Не хотелось дотрагиваться до своего тела, видеть себя в зеркало. Жить не хотелось… Но и Богу она была не нужна: самоубийц он не прощает. После того, что с ней случилось, и в монастырь стыдно идти. Если бы это с ней сделал кто-то незнакомый, решила бы, что это Господь послал испытание, но то, что это был Сергей Иванович, ее просто уничтожило. Она любила его и считала идеалом, и раз он так поступил, значит, это в ней есть какой-то дефект. Варя в мыслях уже оправдала его — ведь и правда, врала ему, молчала, что крепостная, а он-то граф… Да лучше бы она проговорилась, и пусть бы Семен Семенович высек ее, отдал кузнецу или продал еще кому-нибудь, зато она потом вспоминала всю свою жизнь о Сергее Ивановиче с радостью. Это она виновата в том, что он так дурно поступил с нею. Трижды ее предали близкие люди — те, кто о ней заботился или кого она любила, значит, она сама такая плохая. Пусть же ей станет еще хуже. У Семена Семеновича она жила, как барышня, вот Бог и наказал ее: надо знать свое место.

Тут она словно очнулась. И вроде бы не обдумывала особо свои действия, но все стала делать верно. Для начала попросила оседлать лошадку, покаталась. Потихоньку, по одной вещи, в течение двух дней вынесла кое-что из своих пожиток, спрятала у ограды в саду. Затем на следующее утро снова попросила оседлать лошадку. Выехав за ограду, нашла в кустах свой узелок. Приторочила к седлу и тронулась. И одежду необходимую прихватила, и вышло все скрытно, никто и не подумал, что хочет она сбежать. Если бы граф не заехал в монастырь, они столкнулись бы по дороге.

Приехав на почтовую станцию, Варя подошла к ямщику, крутившемуся у дилижанса и попросила довезти до уездного города в обмен на лошадку. Первое путешествие в имение Кукушкина Варе запомнилось плохо, она не знала, что ехать не так уж далеко, и к тому же решила, что в дилижансе ее будет труднее выследить. Если бы она поехала верхом, то через пару часов уж была бы в П. Ямщик, воровато оглянувшись, согласился: лошадка стоила очень дорого. Кликнул мальчонку, отправил лошадь с ним домой, усадил Варю в свой дилижанс. Пассажиров еще не было. До назначенного часа выезда было еще долго. В ожидании пока наполнится карета Варя просидела почти до вечера. Наконец выехали. От голода у Вари тихонько бурчало в животе. После часа езды пришлось остановиться — лопнула рессора, хорошо, что рядом оказался постоялый двор. Пассажиры ворчали, ругали ямщика, требовали оплаты проживания, но, куда деваться, смирились и отправились ночевать. Ямщик, увидев что лишь одна Варя не просит комнату и есть не собирается, покряхтел, но, заплатил за ее ночлег и за чай с лепешкой на ночь и утром. На следующий день долго чинили дилижанс, лишь к обеду приехали в уездный городок П.



Еще только подъезжая к своему крыльцу, граф понял: что-то случилось. Вся дворня высыпала ему навстречу. Переминались с ноги на ногу.

— Ну, что случилось?

— Барышня пропали-с.

— Варя? Как пропала? Маняша, тебе поручал ухаживать за ней, рассказывай.

— Дак и что рассказывать-то. Все делали, как вы велели, ни в чем ей не отказывали. Авдотья и пирог с земляникой, и блинов ей напекла, а она только головой мотает. Я ей говорю: может, лапшу куриную? А то Ефим карасей наловил, Авдотья нажарила, так и их не стала есть.

— Да что ты со своими карасями! Говори, как пропала, когда?

— Все сидела и сидела, а потом велела лошадку ей оседлать. Покаталась, а с утра опять кататься ей захотелось. Вчерась, говорит, хочу прокатиться. Ну и все.

— Что все? Куда она поехала?

— Так не знаем, барин. Она-то и у Воронцова все каталась на лошадях. Вы же велели ни в чем не отказывать… — у Маняши покатились слезы.

— Искали?

— Так точно, — подбежал бурмистр, — поиски организовали, всю округу прочесали, и к Кукушкину посылали Васятку. Не было ее там.

— А вещи ее все на месте?

— Нет, барин, саквояжа-то и нет.

— Что же, никто не видел, как она саквояж вынесла?

— Гулять она ходила в парк. Шалью завернется и идет, так и вынесла одежку. Я-то Нюрку посылала, пойди, говорю, барышне скучно, повесели ее, покажи беседку и фонтан, и фигуры в парке-то. Так она Нюрку отослала: сама, говорит, хочу гулять. Посидит в своей комнате да снова идет прогуляться. Мы-то думали, погуляет и кушать захочет. Вот и не мешали.

Пастух вроде видел, как барышня на лошади в сторону города скакала.

— Когда она уехала?

— Вчерась утром и уехала.

Все молчали. Солнце клонилось к закату, смысла выезжать сейчас на поиски не было.

«Ну что же, поеду завтра утром», решил граф. На следующий день, взяв с собой бурмистра, он отправился на поиски. На станции удалось узнать, что точно, какая-то девица, одна, с саквояжем в руках, уехала на почтовых в П., и Воронцов, подумав, вернулся домой.

— Может, это и к лучшему, — только и сказал он.

К лучшему или нет, но избавиться от мыслей о ней граф не смог. Он ловил себя на том, что ежеминутно мысленно уговаривает Варю простить его. И ночами она все снилась ему. Как лежала перед ним на траве… Он стонал и кусал себя за руку. Брал в постель Любаху, раньше с ней было хорошо, но теперь она его раздражала, и он то звал ее, то гнал прочь. Просыпаясь, сонный, в темноте, протягивал руку и все хотел нащупать Варю и обнять ее.