– Да все так же, сынок, все так же. – Михаил Федорович провел ладонью по его щеке, усмехнулся. – Нечто тебе неведомо, что меня уже много лет по дворцу на носилках носят, ибо ноги совершенно держать перестали? Вестимо, срок мой приходит, постриг монашеский принимать и с Господом нашим встречаться.

– Нет-нет, отец, ты наговариваешь! – горячо возразил Алексей Михайлович. – На прошлой неделе я видел, как ты с матушкой по саду гулял. Вестимо, чувствовал себя хорошо! Кабы я знал, что тебе нездоровится, ни за что бы на охоту развлекаться не поехал!

– Ничего, сынок, ты поступаешь правильно. Моя слабость, мои извечные болячки пришли ведь не сами собой. Когда я был мальчишкой, приставы Бориса Годунова держали меня в порубе и кормили гнилой капустой. Потом добрые люди помогли мне сбежать, и я таился в небольшом подворье, опасаясь чужих глаз. Но даже вернувшись к матери, я проводил больше времени в ее любящих объятиях, нежели на свободе. Я слаб здоровьем со времен ссылки, и моя нынешняя хворь – это всего лишь продолжение захудалого детства. Не хочу, чтобы ты повторил мои невзгоды. Живи на воздухе, проводи юность в движении!

– Три дня тому Алексей Михайлович промчался верхом сто верст за один день, затем мы взяли на охоте четырех зайцев и двух куропаток, а оленя он снял стрелой с удаления пятьсот шагов, попав аккурат в основание черепа, – отчитался боярин Морозов. – После чего мы за день вернулись обратно, и вот он уже здесь, бодр и весел. Несмотря на то что половину ночи читал сочинение о походах Ганнибала.

– Да, именно этого, мой мальчик, я для тебя и желал, – проговорил Михаил Федорович. – Всего того, о чем мечтал, но что осталось для меня недоступно. Скачек, охоты, ловкости и здоровья. Книг, веселья, образования. Я рад, Алексей, что после меня, малограмотного, слабого и немощного, на трон взойдет мудрый и могучий красавец. Так что не извиняйся за свое здоровье и веселие. Для меня сие есть высшая радость…

– Царь-батюшка, твои речи вгоняют нас в печаль, – прокашлялся боярин Морозов. – Хочу напомнить, что ни один лекарь не нашел у тебя никакой болезни, а недуг связывают с общей слабостью, оставшейся после ссылки. По общему мнению целителей, ты проживешь еще много-много лет.

– Но он слаб, Борис Иванович! Он в постели! – вскинула голову царица.

– Сие случалось и ранее, матушка, – вежливо склонил голову боярин. – Но после некоторого отдыха Михаил Федорович неизменно поднимался на ноги. Полагаю, так получится и на сей раз. А чтобы ему было не так грустно… У меня есть подарок! Он пришел с нами и ждет возле охраны. Сейчас приведу…

Царский воспитанник и воспитатель царевича быстро вышел из опочивальни и вскорости вернулся, ведя за собой щекастого низкорослого иноземца в синем бархатном берете с огромным пером, в коричневом суконном камзоле, украшенном белыми рюшами спереди на шее, в рыжем плаще, в белых гольфах и в деревянных туфлях. Гость растерянно смотрел по сторонам и постоянно одергивал плащ.

– Кто сие, дядька? – не понял Алексей Михайлович.

– Немец, именем Иван Детерс, по ремеслу известный рисовальщик. – Боярин Морозов снял с гостя берет, сунул ему в руки и положил ладонь художнику на затылок, принудив низко поклониться. – Помнишь, государь, ты сказывал по поводу картин и портретов немецких, что они тебе по нраву и ты хотел бы свою любимую так же в красоте безмерной и в краске яркой запечатлеть? Так вот две из купленных мною и одобренных тобой картин принадлежат его кисти…

Борис Иванович снова нажал немцу на затылок, заставив низко поклониться.

– Теперь он здесь, к твоим услугам, и готов с радостью написать портрет Евдокии Лукьяновны. Наверное, для сего дела тебе необходим свет и воздух, Иван? – отпустил художника царевичев воспитатель. – Просторная горница с большими окнами, в каковой найдется место для мольберта, для беготни вокруг него, для кресла, в котором станет восседать матушка-царица?

– А-а… – открыл было рот немец. Однако боярин приподнял бровь, и иноземец тут же спохватился: – Да, безусловно! Просторная горница с большими окнами!

– И ты готов приступить без промедления?

– А-а… Да, боярин!

– Мы готовы начать твой портрет сей же час, матушка-царица! – поклонился Борис Иванович царице.

Михаил Федорович зашевелился, закряхтел, закашлялся:

– Нет, я должен сие увидеть! Авдотьюшка, милая. – Государь сжал пальцы супруги. – Вели подать одеваться!

– Но ты же болен, любимый!

– Мне стало легче…

Боярин Морозов довольно улыбнулся и похлопал художника по плечу:

– Беги за красками, Ваня. Сегодня ты должен доказать, что я не зря потратил на тебя свое серебро.

Немец поклонился и выскочил за дверь[22].

Любопытство и желание порадовать супругу заставили болезнь Михаила Федоровича отступить, и в ближайшие несколько месяцев обитатели Кремля с большим облегчением увидели, как прогулки царственной семьи по Кремлю возобновились. Один из портретов государыни Евдокии заморский рисовальщик сотворил внизу у реки, в цветущем Иринином саду.

Жизнь вернулась в свое спокойное обыденное русло…


13 июля 1645 года

Москва, Кремль, царские покои

– Не-е-ет!!! Нет, нет!!! – истошный крик поднял на ноги всех слуг и стражу, вынудив кинуться в опочивальню. Здесь холопы и стражи застали царицу рыдающей на постели, на груди своего мужа. – Нет, как же так?! Он же только что дышал! Он дышал! Я слышала, он дышал!

Вскоре в царские покои прибежали ближние бояре, явился патриарх Иосиф, сопровождаемый митрополитами Аффонием и Никоном. Царицу насилу успокоили и увели. Святители остались молиться за душу усопшего.

Только через два часа к отцу примчался вместе с дядькой старший сын, изумленно остановившись возле постели.

– Вот и кончилось твое детство, государь, – положил ладонь на плечо растерянного паренька боярин Морозов. – Отныне держава на тебе.

Шестнадцатилетний Алексей Михайлович опустился на колени, взял холодную руку отца и положил себе на лоб.

Борис Иванович, отступив, взял за локоть одного из суетящихся царских холопов, спросил:

– Отчего государь преставился? Что сказали лекари?

– Здоров сказали, боярин, – тихо ответил слуга. – Скончался от великой кручины.

– Вот те раз… – отпустил его Борис Иванович и с силой потер шею: – Как же оно все завсегда не вовремя происходит…

* * *

По счастью – если можно использовать подобные слова в столь трагические дни, – по счастью, еще два года тому назад после очередного обострения болезни Михаил Федорович представил царевича народу, объявив его наследником и соправителем, в качестве какового Алексей Михайлович был громогласно утвержден Земским собором. Посему ныне вопрос выбора нового государя перед православной Русью не стоял – законный царь уже находился на престоле. Однако же народ и князей, воевод и дьяков все едино требовалось приводить к присяге, составлять новые молитвы о здравии царственного дома, расставлять на важные посты преданных слуг и запрашивать отчеты со всех приказов, дабы понять, каковы дела в казне, армии, в стране и окружающем мире.

Своего дядьку Алексей Михайлович буквально в первый день поставил начальником сразу трех приказов: Большой Казны, Аптечного и Большого прихода[23], сам стал разбираться с делами приказов Стрелецкого, Поместного и Разрядного. Это заняло несколько недель, после которых…

* * *

Двери царской горницы открылись, в покои вошла княгиня Горчакова, а вслед за ней еще несколько женщин из царской свиты. Одна за другой они опустились на колени, низко склонив головы перед сидящим у стола плечистым юношей:

– Не вели казнить, государь, недоглядели. Твоя матушка только что преставилась…

– Как, почему?! – вскочил из кресла Алексей Михайлович. – Вы лжете! Она здорова!

– Не вели казнить…

– Но как, почему?! Так не должно быть!!! – Государь ударил кулаками по столешнице. – Я не хочу!!!

– Не вели казнить!

– Нет, не может быть! – Паренек сорвался со своего места, промчался коридорами дворца на женскую половину, упал на колени в опочивальне своей матери, уткнувшись лбом в ее холодную руку. – Как же так, мамочка? Почему? Зачем?

Постельничья царицы нагнала его только через несколько минут. Встала рядом возле постели усопшей и тихо поведала, поминутно смахивая слезы:

– Тосковала она сильно, государыня наша. Сказывала, нет ей жизни без любимого, свет в глазах погас, уста вкус потеряли, помыслов не осталось никаких более и желаний. Горевала сильно. Молилась много и почти не кушала, все Михаила Федоровича вспоминала. С горя великого в монастырь собиралась постричься. Сильно она по супругу суженому убивалась, и вот… Месяц всего прошел, и душу свою Господу отдала. К любимому своему Михаилу Федоровичу отправилась. Ныне они, вестимо, вместе уже в небесных кущах. За руки снова держатся, ако голубки. А для нас, так выходит, от тоски безмерной царица умерла. Как лебедушка без лебедя жить одна не захотела. Не смогла. Вот она какая, настоящая-то любовь…

* * *

Когда Борис Иванович вошел в царские покои, было темно. Несмотря на сумерки за окном, здесь не горело ни одной свечи, ни одной лампы. Боярин Морозов скорее догадался, нежели увидел своего воспитанника, подошел, положил ладонь на плечо.

– Скажи мне, дядька, что такое любовь? – спросил паренек.

– Любовь – это самая страшная беда, каковая токмо способна обрушиться на человека, Алексей. – Боярин Морозов глубоко вздохнул. – Любовь – это когда ты взглянешь на неприметную вроде бы девицу, и внезапно словно рука холодная сожмет твое сердце, и ты не способен более ни дышать, ни говорить, ни мыслить, когда единственный облик заполняет весь твой рассудок и рвет твою душу. Ты жаждешь видеть ее снова и снова, жаждешь коснуться ее, постоянно находиться рядом, желаешь заполнить собою все ее помыслы, ее будущее и самую плоть. Когда ты теряешь рассудок, стремясь добиться ее улыбки. Когда соглашаешься на любые капризы ее родителей, бросаешь место и карьеру, когда идешь на любой риск и любую авантюру. Когда переворачиваешь весь мир, когда добиваешься своего, несмотря ни на что, даже вопреки всему! И все-таки женишься на ней… А она вдруг вскорости умирает от каких-то дурацких колик в животе. И тогда в твоей жизни остается токмо одно-единственное желание: умереть. Но наложить на себя руки нельзя, ибо ты окажешься в аду и не сможешь узреть ее бесплотного духа даже после смерти. Любовь, Алексей, это самая невыносимая, нестерпимая мука, придуманная дьяволом для истязания наших душ и да хранит тебя Господь, мой мальчик, от этой злобной напасти!