– Хорошо, отец… – сломался Михаил, тяжело сглотнул и опустил голову. – Я ее отпущу. Пусть живет в миру. Бог милостив, а судьба переменчива. Может статься…

Но на что он надеется, царь всея Руси так и не договорил.

– Вот и хорошо, – облегченно перекрестился первосвятитель. – Ты поступил правильно, сынок. Я сегодня же объявлю о новых невестиных смотринах!

Отец государя перекрестился еще раз и вышел из царских покоев.

* * *

Стряпчие всего за двое суток размножили указ патриарха Филарета, и уже через три дня во все концы необъятной Руси помчались стремительные гонцы с будоражащей юных девиц вестью: великий государь задумал жениться! Ищет невесту во всех православных землях! Чтобы здоровая была, молодая и красивая! Чтобы тело – без изъянов, и возраст – не старше восемнадцати. А отобрать среди местных красавиц самых лучших надлежало воеводам и повитухам. Избранниц в города уездные отослать, там лучших из лучших выбрать и ко двору царскому до Крещения доставить!

Закипели в городах и провинциях страсти – поди пойми, кто средь девок самая красивая, а кто просто хорошенькая! У каждого человека свой вкус – каковой вдобавок тяжелый кошелек с серебром запросто изменить способен.

Красавицы чернили глаза, малевали свеклою щеки, заплетали в косы конские волосы, подкладывали вату на грудь и войлок на бедра, а повитухи сии хитрости с легкостью отметали, ибо осматривали невест обнаженными и со всем тщанием. Крупные родинки – отчисляли, узкие бедра – отчисляли, коса тощая – отчисляли, зубы кривые или желтые – какая же ты невеста?!

Многие родичи пытались подкупать и знахарок, но что толку, коли с каждым шагом на всех ступенях отбора все новые, совсем другие повитухи появляются?

Из многих тысяч избранниц, пришедших в местные монастыри и приказные избы, в уездные города поехали всего несколько сотен, а из уездных городов в Москву – всего лишь сто двадцать красавиц, каковым надлежало пройти строгий отбор многоопытных монахинь Вознесенского монастыря…


9 февраля 1626 года

Москва, подворье князей Волконских

Высокий комод. Зеркало в роговой оправе, две лаковые шкатулки слева от нее, вышитый бисером кошель между поднятыми крышками. Справа – черепаховый гребень и несколько заколок в серебряном стакане, два серебряных подсвечника с высокими, но сейчас потушенными свечами и чашечка с ароматическим маслом, пахнущим можжевельником и лавандой.

В зеркале отражалось миловидное, румяное и щекастое лицо. Настолько щекастое, что голубые глаза буквально тонули в ямочках под густыми золотистыми бровями.

– Осторожно, дура! Руки-крюки, все волосы повырывала! – оскалившись, рявкнула красавица.

– Прощения просим, Ирина Григорьевна, – прошептала стоящая за ней тонкогубая синеглазая служанка. – Больше не повторится…

Евдокия не обижалась на хозяйку. Ведь княжне, бедненькой, пришлось сутки пролежать в перине под толстым ватным одеялом, кушая токмо жирную гусиную печень, и уже два дня постоянно выпивая по стопочке хлебного вина каждый час. Девичье тело порозовело и раздобрело, черты округлились – однако же за красоту княжне пришлось расплачиваться головной болью и тошнотой. Каждое движение приносило прелестнице неимоверное мучение, толчки и рывки – настоящую боль. Посему холопка лишь отдернула на миг руки, после чего снова продолжила плетение косы, осторожно закручивая в сиреневую ленту шелковый шнурок.

Маленькая, но безопасная хитрость: вместо добавления конских волос спрятать в волосы толстую ленту. Коса станет казаться пухлее – но и обмана вроде как нет.

– У меня коричневые соски… – пробормотала княжна. – А для красоты должны быть розовые. Или красные… Авдотья, у тебя какие?

Девушка пошевелила губами, затем тихо сказала:

– Свеклой поправить можно.

– Так рубашка сотрет!

– Перед осмотром подкрасить, княжна, – осторожно перекладывая пряди, предложила служанка. – Я могу с собою взять, в своем кошеле.

– Хорошо… – решила Ирина Григорьевна. – Возьми. Только маленькую, дабы не заметили!

– Как прикажешь, княжна… – закончила плетение холопка, сделала двойной бантик и вколола в него брошку с самоцветом.

– Неси… – Ирина Григорьевна медленно поднялась, вскинула руки.

Служанка надела на нее шелковую рубаху, сапожки, затем сарафан и опоясала наборной янтарной цепочкой под грудью, стараясь поднять тяжелые перси повыше.

– Сама спущусь, за свеклой беги, – махнула на нее рукой княжна, и холопка послушно сорвалась с места, не забыв, однако, по пути дернуть из-за сундука у двери синий с желтыми шнурами зипун, отданный ей после того, как на боку обнаружились крупные подпалины. Пришлось сделать туда заплаты из старых порток. Но заплаты получились аккуратные, ромбиками – ворот же и опушка зипуна остались куньими, дорогими. И выглядела в нем холопка богато, ако боярская дочка!

На улицу Евдокия поспела аккурат к тому моменту, когда к крыльцу подъехали сани. На сиденье степенно опустились княжна и ее дородная тетка Агриппина, служанка запрыгнула на облучок – и возок выкатил за ворота, через полчаса остановившись возле тянущегося за торгом рва. В Кремль верховых и ездовых, известное дело, не пускают – посему здесь Ирине Григорьевне и ее свите пришлось спешиться и пройти через мост во Фроловские ворота пешком…

Княжна Ирина Волконская, понятно, на деревенских и уездных выборах не показывалась: как девица знатная, московская, она явилась сразу на главные смотрины. Но дальше даже ей пришлось пробиваться на общих основаниях. Донага раздеваться в многолюдной трапезной, прятаться от соседок, позволяя холопке подкрашивать соски облизанной свеклой, и дожидаться, пока здешние монашки ее вызовут и уведут куда-то в темные коридоры.

Холопка, оставшаяся с вещами у стола, даже порадовалась, что ей все эти муки не грозят. Не нужно пить, не нужно валяться целыми днями под одеялом в жарко натопленной опочивальне и давиться гусиным жиром. Не нужно бегать голой по монастырю, красить соски и бояться, что не окажешься в числе избранниц… Хотя понятно, что среди такой толпы писаных красавиц простой княжне удостоиться царского взгляда никак невозможно. Ведь заметным благолепием Ирина не блистала. И грудь невелика, и живот впалый, и ножки тощие, и щеки незаметные. Не такие, знамо, как у самой холопки, но без водки и вовсе бы не округлились…

Ирина Григорьевна вернулась неожиданно быстро, поспешно накинула охабень – причем сама! Поежилась и спросила:

– Ты символ веры помнишь?

– А-а? – растерялась служанка.

– Да где тебе… – отмахнулась княжна и глубоко вздохнула. – Надеюсь, я ничего не перепутала… Верую во единаго Бога Отца, Вседержителя, Творца небу и земли… Верно, да? Только бы я не напутала!

– А соски не стерлись? – спросила холопка о более понятной вещи.

– Не, к ним не притронулись, – мотнула головой княжна. – Токмо посмотрели. И за косу дернули… Ведьмы… Больно!

Ирина Григорьевна вытянула шею, глядя в коридор:

– Чё-то тетка не идет… Ладно, давай одеваться!

Евдокия послушно развернула рубашку, встряхнула, стала натягивать ее на хозяйку. Рубашку, сарафан…

– Без изъянов! – выпалила тетка, подбежав неожиданной для своего возраста и веса трусцой. – Без изъянов, деточка, без изъянов!!!

– Да, да! – радостно воскликнула княжна и кинулась обниматься: с теткой, с холопкой, на радостях даже удостоив Евдокию поцелуем. Потом позволила себя опоясать, накинуть охабень и, гордо вскинув подбородок, направилась к выходу.

До царских смотрин оставалось еще шесть дней, но она уже попала в число избранниц!

Она почти что стала новой русской царицей!

До престола оставался всего один, совсем маленький шажок!

* * *

– Зачем ты спрашиваешь у всех девиц символ веры, матушка? – спросила в келье выше этажом инокиня Антония. – Они же не принимают постриг. Даже среди наших послушниц не все ведают про такие… сложности.

– Моему сыну не нужны безграмотные куклы! – отрезала инокиня Марфа. – Супруга православного государя должна быть тверда в вере. И к тому же… Ни одна чародейка не способна прочитать христианской молитвы. Один раз я ужо попустила ведьму к своему сыну. Больше сего я никому не позволю!


15 февраля 1626 года

Москва, подворье князей Волконских

Ради такого события отец заказал для княжны Ирины все новое, причем самое лучшее и дорогое. Новую шелковую рубашку, легкую, искрящуюся и шелестящую, каковую Евдокия с некоторым даже внутренним восторгом надела на голое тело… Не на свое, разумеется, – облачила в драгоценную ткань знатную хозяйку. Сама как была в сатиновом исподнем с обтрепанным подолом, так и осталась. Сверху осторожно опустила юбки столь же нового сарафана.

Оный для смотрин сшили у немецкого портного – из парчи, бархата и заморского вельвета. Наряд роскоши неописуемой: подол голубой, в цвет Ириных глаз, по поясу полоска рысьего меха, а выше до плеч – парча персидская, с золотой нитью и тончайшей вышивкой бабочками. Рукава тоже голубые, мелким рубчиком, с опушкой по самому краю. Шею красавицы окутывал соболий мех, под которым рассыпался крупный радужный жемчуг, нашитый прямо на ткань.

Помимо жемчуга, пришитого к платью, на шею княжны легло сразу несколько перламутровых ниток в ожерельях, и сверх того жемчужные серьги повисли на ушах, да еще длинный накосник из переливчатых шариков холопка вплела княжне в волосы: так и коса толще, и украшение яркое.

Кокошник надо лбом поднялся черепаховый, резной, с самоцветами и позолотой, да еще и с бисерными нитями по нижнему краю. Сверху упала почти невидимая небесно-голубая кисея.

И стала Ирина Григорьевна красавицей – просто глаз не отвести!

Холопка ее, кстати, замарашкой тоже не смотрелась. Евдокия носила прошлогодний сарафан хозяйки – тоже парчовый с бархатом да с собольей опушкой. Причем нигде не порченный – Ирине он просто надоел. Правда, ожерелья и кокошник холопки были бисерные, самодельные. Откуда простой девке самоцветами-то разжиться?